Письма Г. С. Семенова В. Л. Британишскому

Глеб Семенов (1918 – 1982) дебютировал в ленинградских журналах накануне войны сразу же зрелыми и сильными стихами, предвещавшими значительного поэта. Его ранней вершиной стали стихи о блокаде; то, что эти стихи так и не изданы отдельной книгой, говорит об утрате нашим городом чувства собственного достоинства. Первая книга Г. С. «Свет в окнах» (1947) вышла в конце короткой послевоенной «как бы оттепели», тут же закончившейся, так что книгу громили и в ленинградской, и в московской прессе. В годы «оттепели» середины 50-х годов он выбрался из тяжелого кризиса, пережитого им в последние годы сталинского режима (1948 – 1953), и двинулся к своей главной вершине, какой стали для него 60-е и 70-е годы. После лениздатовского избранного 1979 года он был у нас в городе отчасти уже ...классиком, как сам иногда шутил. Классиком без кавычек, одним из больших русских поэтов второй половины XX века он становится теперь. Всегда немного сутулившийся, он лишь теперь, после смерти, выпрямляется во весь рост. Постепенно и трудно. Из посмертной книги 1986 года издательство выбросило 26(!) стихотворений, все еще чересчур «трудных». Эти стихи и другие, еще более «невозможные», публиковались начиная с 1986-го в «Неве» и «Звезде», в ленинградском «Дне поэзии», в «Юности», в «Октябре», в «Новом мире». Но в полный рост он еще не предстал. Лишь выход его тома в большой серии «Библиотеки поэта» позволил бы увидеть его место в русской поэзии.

Большой поэт, он был также уникальным педагогом, учителем многих десятков ленинградцев нескольких поколений литераторов и нелитераторов. В 40-х годах – в студии Дворца пионеров, в 50-х – в литобьединениях в Горном и в Политехническом, позже – во Дворце культуры Первой пятилетки, в Выборгском и в Доме ученых. И в 40-х, и в 50-х его изгоняли., клеймили в печати. Но он победил. Он определил, надолго, на несколько поколений, уровень нравственности, качество литературной среды Ленинграда.

В моей жизни Глеб Семенов присутствовал на протяжении 35 лет. Впервые я увидел его и беседовал с ним в апреле 1946-го, мальчишкой не полных тринадцати лет, придя в его студию в ленинградском Дворце пионеров. Последняя наша встреча – в Ленинграде, на Петроградской – была весной 1981-го, а следующий раз я приехал в родной город в январе 1982-го – на похороны учителя.

Публикуемые письма Г. С. ко мне относятся к 1956 – 1958 годам. По окончании Горного института я уехал в августе 1956-го в Сибирь, общаться мы могли только переписываясь. В письмах раскрывается эмоциональная, богатая и страстная натура Г. С. Видна та драма, какой всегда бывают отношения учителя и ученика. Видна слиянность Г. С. с его любимым детищем – горняцким Лито.

Горняцкое Лито было тогда одним из главных, если не главным, в городе «центром кристаллизации» (пользуюсь формулой моего товарища Олега Тарутина). К нему тянулись молодые и даже немолодые. Многое читалось лишь устно. Кое-что вошло в горняцкие сборники, напечатанные на ротаторе (один из первых предвестников самиздата). На первый сборник появилась рецензия в «Смене», второй удостоился большей чести: его – сожгли! Это было осенью 1957-го; тогда же Г. С. изгнали из Горного (пропечатав аж в передовой «Ленправды»), а в январе 1958-го Лито закрыли.

Среди «горняков» и «политехников» (Лито которых Г. С. поначалу тоже вел) он упоминает в письмах также имена людей, не издавших впоследствии ни одной книги, даже не опубликовавших ни одного стихотворения. Ведь в создании общей атмосферы тех лет участвовали и те, кто «не стал», не взлетел на орбиту, а оказался «первой ступенью», сгоревшей и упавшей на землю, чтобы «вторая ступень» смогла взлететь. Среди «не ставших» были люди чрезвычайно талантливые.

Собственно, жизнь молодых – «горняков», «политехников», «технологов» (Рейна и Бобышева), попавших в Университет (Еремин) или в армию (Уфлянд), и была в тот момент главной частью всей литературной жизни города. Но Г. С. говорит в письмах также о делах и переживаниях литераторов «взрослых», в частности, о перипетиях «Литературного Ленинграда». И о московских литературных событиях.

Но основное в его письмах – он сам. Не будем делать из него святого. Но не отдадим его забвению.

Владимир Британишский

Р. S. Жизни ленинградских Лито и групп в 1954 – 1956 годах посвящена моя статья «Студенческое поэтическое движение в Ленинграде в начале оттепели» («Новое литературное обозрение», 1995, № 14). О Ленинграде тех лет (в том числе о Г. С.) я писал в опубликованном фрагменте моих воспоминаний – «Возвращение к культуре» («Вопросы литературы», 1995, вып. IV).

3.IХ.56

Володя, дорогой!

Наконец-то получил от тебя более или менее точные координаты (Уват), а то прямо хоть – «В Сибирь, Британишскому». < ... >

Фамилия твоя, по возвращении меня в город, треплется чуть не ежечасно. В разных аспектах. Под Лугой только в наших с Левой спорах да по поводу письма о Слуцком. Письмо очень хорошее, дельное, нужное. Спасибо за него. А спорили с Мочаловым трудно и, кажется, до конца доспорили – то есть окончательно разошлись во мнениях. Это – и по поводу тебя, и по другим, прямо скажем, более животрепещущим поводам. Так я потерял сразу двоих... А может, и третью, – но это разговор особый.

Здесь же – споры старые и ни к чему не приводящие (за исключением вышеупомянутого случая). Спорим за «Вторую встречу» (Прокоп уж постарался!), спорим с Даром, даже с Молдавским спорим, хотя и не надо бы. Вот с Кежуном я спорить не стал, когда он включил в сборник «День поэта» твои стихи из «Звезды» (честь-то какая! – только ты да Аквилев из «второвстречников»!) – его не переспоришь! Самое радостное пока – проектируемый «Литературный Ленинград» с прозой Цветаевой, со стихами Мандельштама. Панова (auf der Spitze) грозится взять и тебя, и Глеба, и другого Глеба (поэму). Нужны «Случай» и «Ночь» – Генкины. Где взять? Я тут при ней читал все последнее – одобрила и задумалась ...

Ты, конечно, не обольщайся – «благими намереньями»... Но хоть какое-то движенье в нашем стоячем Ленинграде!

Вот то, что оказалось в поле зрения за эту неделю (я приехал 28/VIII). Еще – умер Спасский. Помимо всего прочего – опять Мочалову не повезло.

Ни присылать своего, ни говорить о твоем – сейчас не буду: навалилось то, от чего уезжал. Из наших звонил только Саша – сегодня или завтра у меня будет. Политехников думаю отдать Мочалову. Горняков хочу официально (через ЛГИ) расширить за счет желательных. Если будет рецензия Молдавского в «Комс. правде», – поможет. Виктора и Сашу – сюда.

Ну, вот. Что же еще?

Будь умником. Не забывай.

Твой Глеб Семенов

28.IX.56

Володенька, прости, что молчал! Хотел подождать кое-каких свершений, которые уже не первую неделю вот-вот... Но, увы, это «вот-вот» в силе и до сих пор, а потому о многом я просто пока буду молчать. Чтоб не сглазить!

Что здесь происходит? Конкретно ничего, а подспудно довольно много. Во-первых, читал ли «плохой» рассказ Гранина в № 8 «Нового мира»? И вообще почти все в этом номере? Дальше – читал ли ты письмо читателя в «Партийной жизни» от 15.ГХ.56? У нас – примерно то же. Во-вторых, понял ли ты, как изменена редколлегия «Лит. газеты»? И смысл статьи В. Озерова в той же газете от 22.IX? Предмет этой статьи у тебя будет, возмущайся сам.

В городе пусто. Нет тебя, уехал в Голицыно Дар (1 1/2 – 2 месяца). Плохо у нас с Н. – вероятно, рано или поздно – все. Редактура мочаловской книжки, естественно, наполнить меня не может, тем более, что я официальный редактор. Неофициальным быть гораздо лучше: там споры, а тут давление или, наоборот, уступки, чтобы он, сохрани бог, не подумал, что именно так. Вообще – внешнее состояние мое такое, как у косточки в компоте: можно двигаться в любом направлении, и ни одно движение не будет четким и целесообразным. Т. е. состояние полнейшей взвешенности.

Стараюсь не падать духом, хотя уже не пишется. Зуд ехать в Москву, будто от этого у меня, во мне может что-либо измениться. Поеду, вероятно, 2 – 3-го – благо что-то с переизданием отца проясняется.

Стихи свои пока не шлю: где-то царапают слова, что-то шершаво. А Тюмень далеко: того и гляди, в пути канонизируются. Пришлю обязательно, ты не думай.

Вот и все, о чем стоит писать и о чем тебе стоит читать, не утруждая зазря свои «геофизические» мозги. Как ты-то там? Пьешь? А вертолеты как? Летаешь? Ну-ну...

Твой Глеб Семенов

15 – 16.Х.56

Володенька, здравствуй!

Сегодня получил твое письмо с хорошими, на мой взгляд, стихами и сегодня же отправил тебе телеграмму с «ледышкой». Дело в том, что в третьем номере «Молодой гвардии» идет довольно-таки большая подборка горняков. Я был в Москве и подробно договорился с Винокуровым и Макаровым. Оттолкнулись от сборника, но решили дать не из него, а вообще горняков. Отобрали: Британишский: «Рабочие руки», «Буссоль», «Степаныч», «Два окна», «Дождик», «Девятая симфония»; Городницкий: «Костер», «Письма»; Куклин: «О чем говорит карта»; Тарутин: «Встречи», «Скрип-скрип»; Агеев: «Трубач». <...> Публикация эта не только хороша сама по себе, но и важна для наших ленинградских дел. Многое говорит за то, что и с «Первой встречей» будет все более или менее в порядке. В обиду вас не дадим. <...>

В Москву я съездил хорошо, хотя и скоропалительно. Долго говорил со Слуцким (привет тебе от него) – у него есть новое, и сильное не менее. Главное все же – неиссякаемая солдатская бодрость: я будто прикоснулся к аккумулятору. «День поэзии» – хорош, несмотря на выкидку в последний момент 22 стихотворений. У Слуцкого там – «Блудный сын», «Кельнская яма», «Давайте после драки»(!). Об этом сборнике ты напиши московским друзьям – мне самому его достали, а в Л-де его не будет. День поэта 28-го будет и у нас. М. б., будет Слуцкий.

Кроме того, я добился выступления в магазинах пяти объединений города. Горняки (и я с ними) выступают на Среднем. Твои стихи будет читать Л. Бородин.

О тебе все тут очень скучают, и едва ли (кроме меня) не больше всех Рейн и К°. Они обосновались в ДК Промкооперации. Ждут приезда Молдавского, я же думаю – он испугается. Ж. Р. (Женя Рейн. – В. Б.) грозится, что к ним повалят все. Кушнер – уже. Был бы ты – так в первую очередь, по его мнению. А за тобой и горняки свернули бы со своей дорожки. Мне по-прежнему все это не по душе, но стараюсь быть объективным.

В нашем литобъединении все по-старому. Хороши новые стихи Леньки. Глеб превзошел себя в поэме «Право на себя». Он – настоящий подвижник в поэзии (куда мы!), а главное, я совершенно не чувствую потолка, да и вообще, откуда что берется. Зимнюю его сюиту как будто будет печатать В. Ф. Политехников (их много) я отдал-таки Мочалову. Посмотрим, что из этого выйдет. Былого контакта у меня с ним нет, несмотря на полнейшее дружелюбие. Книжку на днях сдаем. Ребята встретили его хорошо, даже Саша и Виктор, но сказали, что «будут спорить, особенно по вопросам живописи»... Там интересно, хоть и беспринципно пока, начал работать Корниенко. Готовят общестуденческий вечер – 18 ноября. Он может быть интересным.

<...>

На днях я собираюсь к твоим. Хочу все же послать обещанное. Хоть так, не глаза в глаза, пообщаться с тобой. Нового сейчас не пишу, кручусь буквально как белка в колесе. Думаю, что «на данном этапе» это нужнее. Даже это письмо писал два дня, урывками.

Привет тебе от Д. Я., Т. Ю., Елены Сергеевны (я был у нее в Москве), от наших ребят.

Твой Глеб Семенов

Посылаю «Петрушку».

23.Х.56

<...> Писать подробно не могу: устал так, что мир в глазах бледнеет. С приезда из Москвы <...> не садился еще к столу, разве что писал тебе да телевизионную передачу «День поэзии» для отвода глаз. Зато добился официального вызова Слуцкого, выступления горняков в магазине, почти полной реабилитации «Первой встречи». Много и мелких побед. К великому твоему равнодушию, вплотную занимаюсь литполитикой – злобствовать втихомолку больше не в силах. Жаль, почти один.

Ребята радуют. Горбовский – конечно. Агеев поворачивается к нужной тенденциозности и, одновременно, проваливается в «стихию стиха». Тарутин становится Тарутиным. 30-го у нас будет Слуцкий.

Мне обидно твое пренебрежительное безразличие к нашей суетности. <...> Я не преувеличиваю наших возможностей (читай «Правду» от 20-го и т. д.), нам далеко до этого, но все же. Полагаю, не быть солдатом – сейчас преступление. В отместку я не пошлю носимое 5 дней в кармане письмо с излияниями в ответ на твои обиды. <...>

Устал. Потому, наверно, свиреп.

О твоих стихах напишу.

Твой Глеб Семенов

Без даты, штамп: Ленинград 20. XI. 56

Я, кажется, Володя, дошел! Только что, думая о тебе и прикидывая, получится ли у тебя книжка, – нашел среди хаоса твое письмо от 4/ХI нераспечатанным. Такого со мной еще не бывало! Я всегда, не снимая пальто, читаю их, и это для меня непостижимо. <...>

I. О твоих внешних делах. В «М. Г.» стихи идут. Все ли – не знаю.

С «И. Л.»-1поздравляю. Хорошо! И вес!

С Довлатовой – так; видел у нее обновленную «Разлуку». Это не то, что им надо. Треба экспедиционнее, и мужественнее, и смелее. Наумов чуток повернулся. Думаю, что и для них молодой поэзии без тебя уже не существует. <...>

В «Сов. писатель», на мой взгляд, имеет смысл срочно заявить о книге: письмо (умное) и рукопись. <...> Доводы: первый приступ кончается, тебе необходим итог. Отряхнешься – дальше пойдешь. Как действовать: прислать мне согласие, список, уточненные тексты (если у меня нет), деньги на перепечатку (у меня сейчас туговато) и вышеупомянутое письмо (можно чуть позже). Давай, а?

II. По сути. 1 сорт – «Смерть поэта», «Матери» (кроме «которым сыт и одет»). 2-й. «Мастера», «Гордость», «Жажда», «Ночь. Холодно».

Остальное – смесь Цветаевой с Мартыновым и повторяешься. Я ведь против крутежа. За людей, но не человечно, ибо слишком гордо-одиноко. Мессианство.

Вчера после вечера (ниже) в 12 пришли вместе с Линой и Ниной (она теперь у нас). По-моему, им, в основном, так же. Ушли в 3. Говорили: хорошо, что тебя здесь нет. Плохо, что какие-то веши идут через военнослужащего Володю. Говорили, что надо верить мне. Остальные – не только верят, но и сами предложили, чтобы вчерашний вечер прошел на высоком идейном уровне. Не хотим, чтобы смешивали с теми, которых уже нет. Глеб, Ленька, Олег, Алик, Лида читали вчера хорошо. Радует меня Эдик.

III. О них. У Глеба наклевывается с печатаньем (в «Лит. Лен.» и «Мол. Лен.») и с книжкой (на будущее). Слушает критику и верит в ребят. Ленька написал хорошие «Целину» и «Цену вещей» – на мой взгляд, лучшее у него. Олег – «Муравей» – вещь. У Леньки и Глеба с Лидой будут маленькие. Олег только про это пишет. У Алика – разлад, по-видимому, все глубже. Работает в духе Кедрина, но сильнее. Виктор – опять застыл. Вперед идет Корниенко. Сева – твой антипод страшнейший. Миши – среди нас больше нет. По-моему, тихо счастливы лишь Саша с Леной, дай бог им здоровья! Насчет Жени я с тобой в корне не согласен – крикун и неискусство и никуда не придет… Не люблю тихого Виноградова. Я бы кое-что на твоем месте держал бы только в памяти – не надо ходить с голубыми глазами <...> Еремин лучше других, но дело в том, бросит ли он оригинальничать. А Леве Лифшицу нужна жизнь: как ни странно, он может. Крупные успехи у Володи Шалова – похлеще Володина, куда! Как наш Генка, только зрелее.

IV. О себе. Трудно. По вертикали и по горизонтали. С ролью просветителя – не согласен. В пророки – не гожусь. Детей много – и детей нет. Братьев – тем паче. Приезжал Бор. Абр. на «День Поэта». Из молодых восхвалял в Технологическом Леву, тебя и Леньку (в магазине наши читали плохо, из тебя <...> – Бородин – тоже плохо). Все-таки тоже не брат. Очевидно, старюсь. За всех боюсь . Дошел до того, что похудел (еще!) и рад любому просто-человеческому теплу – вернее, был бы рад, его нет, даже мимолетно.

О «писать» нечего и думать. Некогда и не до того. И, понимаешь, все со своими бедами, воплями, у каждого – свое, и у всех, по сути, одно. А «болотный попик» – он ласков, но равнодушен. Я не могу, не имею права быть равнодушным. Слишком уже равнодушны ко мне. Ведь смешно сказать – ты мне всех ближе. С честной сухостью своей, с наигранной, немосковской развязностью: вот, мол, новых два стишка! А кто знает – может, и я в твоей «Перспективе»?

«Это я уже некстати». Просто трудно – и все тут.

Пиши, Володя, не мешкай и не считайся со мной: от тебя это – обида. И потом – для меня это потребность, обрадуй же необходимостью, прошу. Поздно. Спать пора.

Дай руку, дружок мой. Так-то!

Когда приедешь?

Твой Глеб Семенов

17.XII.56

Володя, друг мой!

И опять пишу только месяц спустя! Прости...

«Было всякое, и под окном стояние...». А последние 5 дней – в лежку. Говорят, даже обморок был. Вполне может быть. Сейчас тоже пишу лежа.

Новостей никаких. То есть они уже не новости – Саша обо всем, небось, написал тебе. Моя мама привезла от Б. А. верстку «М. Г.». <...> Светлов подборкой заинтересовался, по тем же сведениям, собирается писать. У самого Б. нигде ничего (газеты читаешь?), сидит на переводах, советует не лезть на рожон и шлет привет.

Ваш горняцкий сборник на днях весьма расхвалили в «Смене» – Саша поклялся, что посылает ее тебе. Прошу – не выкинь что-нибудь назло – вроде Гладкой, нашей главной фрондерши сейчас.. Я, понимаешь, нарочно сейчас «20 лет спустя» махнул – там про Фронду. Наверное, это все-таки глуповато было, даром что прогрессивно. (Сей исторический источник по мне!)

У Пановой – кажется, «Отпуск в сентябре» все же пойдет! Правда, ужатый. И в твоем духе. Кто знает – м. б., правда, что «пожар способствовал ей много к украшенью»? Во всяком случае, я-то не вижу, почему его сейчас нельзя печатать.

Твои переделки нравятся. Книжка собирается весомая. Подумай насчет «Погоды». Можно сделать. А то ты как Глеб-младший: он чуть ли не жжет вчерашнее!

Душевного мало. Очерствел, наверное. Стыдно, что наибольшие удовлетворения – от политиканских удач. Но – так. Вот музыка только еще. Даже не стихи как таковые – музыка. 8-я Шостаковича, Танеев, Вагнер. Боюсь, правда, что и здесь я ищу определенное, а не объективно хорошее. Вот на Чайковского билеты, а мне что-то не хочется.

Вообще, ты знаешь, вот задумался – и получается, что перестал жить, перестал быть человеком. Подумаю еще, но, кажется, – так. Надеюсь, не разучился хоть! Не знаю, не заразился ли я этим от Б. Это ведь главная его беда! Писал ты об этом, писал – да легко ли сжигаться-то!

Вот и получается, месяц не говорил с тобой – и ни с кем не говорил, и голову потерял. То-то на меня все косятся: говорят, и заважничал, и людей перестал замечать... Немудрено! Действительно, подумать надо!

У меня ведь была путевка в Репино. Хоть 12 дней помолчать и пописать! Пришлось продать – д-ра говорят, не раньше недели. Но я уеду куда-нибудь, уеду! Вот перевыберу в январе – уеду!

Ты все же пиши мне. Силы надо беречь.

Г.

4.1.57

<...> Получил ли нашу с Д. Я. и Т. Ю. телеграмму? Сдается, что нет. Послана на адрес: Тюмень, востребованья. Ищи. И ребята тоже грозились.

Здесь по-прежнему смутно и тревожно. Как ни стараюсь, получается тришкин кафтан. Ребята и сами во многом виноваты. Завтра говорю с Дедькиным (партком Горного).

Твоя книга перепечатана на 80%... Открывать все же надо «Закопушкой». <...>

Д. Я. говорит, что у тебя хорошие дела в «Лит. Лен.» – чуть ли не десяток. Сегодня попробую узнать официально. Тогда свободное дам Довлатовой и Орлову. Ты сейчас моден! Мои дела в «Л. Л.» много хуже. У Горбовского – уже договор.

Письмо в издательство такое: <...>

Одновременно пишу Слуцкому, одному из составителей сборника «Стихи 56 г.», чтобы взял тебя из «МГ» (№ еще не получен). Вот и сейчас дела, как видишь! Давай, старайся! А тактику твою в Тюмени одобряю. Но будь осторожен, хоть ты и не студент. Приветы: от Леньки, Алика, Лины, Саши с Леной.

Лева напишет сам – он горд твоей телеграммой. У Леньки – дочка! Алик, кажется, останется здесь. Обнимаю тебя. До свиданья, друг!

Глеб

13.1.57

Володенька!

Письма не прислал зря – «М. Г.» уже вышла, «П. В.» – в наборе, от Пановой ты получил телеграмму, и даже перепечатка всей книжки закончена. <...> Шли письмо – пойду в «С. П.». И названье!!!

<...>

На днях был на рождении у Лины. Нина, Алик, Ленька и ее подруга – Наташа. Лева не был из-за ангины. Выпили и начали ставить точки над «ё», как всухую не ставится. О Слуцком, обо мне, о тебе. Слушали землю-Леньку. Он умен. Дорос до «офицерского поэта Слуцкого». Умен до того, что в глаза говорит об интеллигентских наших червоточинах. И, очевидно, умнее нас, умных. С Ниной говорил много. Очень сложно. Сложнее, чем думалось. Но сложность женская. Вероятно, ей хочется, интересно все время достигать, и страшно (а м. б. и невозможно) хоть раз достигнуть. В стихах тоже – ничего очертя голову.

Как бы то ни было, очевидно, ребята самоопределяются. Пока так: Лева, ты (зачеркнуто), Ленька, Алик, Нина, Лина. Другие: Глеб, Лида, Саша Ш. Тебя поспешно зачислил в первые, но... не знаю, не знаю! Одно вижу – только эти две группы – настоящих, могущих и будущих что-то делать. За остальными я не вижу вящей правды.

Л. Бородин сделал чудесный твой цикл из 16 штук. Большинство будет читать на предфестивальных вечерах. То же он сделал и с Горбовским. Привет тебе от него.

Сейчас в Л-де В. Корнилов. Увезет ваше. Хотя у тебя-то осталось мало. <...> В. К. сообщил, что Сл. приняли в С. П., читал кое-что из последних его – хорошо, но без рывка. Они там без ума от Евтушенко – пожимаю плечами.

Кончаю, Володя! А то все сейчас навалится до завтрашнего вечера – некогда будет отослать. До свиданья, друг мой, будь хорошим и умным.

Твой Г.

1.II. 57

Слушайте, дорогой товарищ Брит (как Вы сами себя именуете)! Вам не кажется, что Вы начинаете портиться? А мне что-то начинает казаться. Проповедуете и высокомерничаете. <...> Не хочу брать вину на себя. Если человек настоящий, он не зазнается даже тогда, когда ему созданы для этого все условия. На то он и человек! И только тогда он достоин носить в себе бога (да и быть им иногда). Но быть богом, а не божком, перед которым «ниц во прахе». У тебя же, увы, и опасность «божковщины» имеется. «Обожаемый бог» – что может быть гаже, унизительнее для бога! К тому же если бог – обыкновенный человек, и иногда лишь снисходит до бога! Наконец, боги сходили на землю и понимали все земное. Тюмень же для тебя, сколь она ни трудна и ни захолустна, – как раз то самое место, где можно быть «всевидящим», и видеть «все по порядку», и считать, что так и должно быть на земле (День Первый, День Второй и т. д.). Куда, на мой взгляд, достойнее:

...Нелегкий труд, о Боже правый,
Всю жизнь воссоздавать мечтой
Твой мир, горящий звездной славой
И первозданною красой...

С земли говорить о небе, а не с неба о земле! «Дайте счастья, не хочу быть богом...» – вот это так. Такого тебя и хочу видеть. А то – Вознесенье, черт тебя побери: уже и кончиками пальцев земли не касаешься.

Другой раз и мне (всем нам) в свою Тюмень хочется. Никаких тебе событий и случайностей, играющих в чехарду: все отдалено, и, главное, обо всем блаженно судить можно. <...> Можешь обижаться, можешь говорить, что ничегошеньки ровным счетом я тебе не доказал. Я тебе и не доказывал – я просто выговорил свое ощущенье.

И это в то время, когда мне тебя так не хватает! Не хватает, как солдата, который прекрасно поймет твою тоску о том, что временно нужно оставить, и который понимает в то же время, как надо отступить, чтобы не быть побежденным. Для отступления ведь тоже необходимо мужество. Осуждение же отступления – зачастую оппортунизм.

Умно ли уподобляться быку и Косцинскому?

Самое сложное, что и среди нас – разброд и шатания. Так уж получилось, что подряд – рожденье Лины, встреча Корнилова, его проводы, «крестины» Иры Агеевой. Центр тяжести переместился с единомыслия на личные дружбы и неприязни. А это, как тебе известно, вещь опасная. Агеич в результате стал бояться легальности, Глеб по-своему сделал крен в ее сторону (ему утвердили книгу), Лида ушла в нигилизм, Лина обуреваема желанием стать профессиональным поэтом (не в плохом, разумеется, смысле), Нина – восторженна (ах, как здорово!), Лев – подавлен, Олег – стал думать еще меньше, чем прежде. А настоящей миссии поэта никто, по-видимому, не видит. Ребята, разумеется, будут возмущены моими характеристиками (кроме Льва), но не хочу перед собой кривить душою. Тем более что, вероятно, и моя доля вины здесь имеется. Наиболее трезв Алик, но, быть может, оттого, что пишет диплом, а не стихи.

Сам я стал злым, куда больше прежнего. Очевидно, устал, да и говорить (по деталям) мог бы только с тобой. Поэтому почти без разбора нравится музыка – «Жизнь героя» Р. Штрауса и «Реквием» Верди, «Петрушка» Стравинского и «Поэма экстаза». Филармоническое кресло стало для меня обязательным, а вот читать – сплошь Дюма. Даже стихи с трудом.

Свое прежнее – разонравилось почти полностью. Только удивляюсь: неужели писал такое? Нового, конечно, нет (м. б. оттого и злой?). Даже технически я одряб.

Всё.

Твой Г.

8.III.57

Володя, дорогой!

Давно не писал тебе – и чувствую себя свиньей, хоть писать-то, собственно, и нечего. Будни. Время уходит невесть куда – и, в основном, ровной линией, без пиков.

Был у меня перед отъездом твой В. Левитан . <...>

Из своего я послал 5, и, странно, я, вероятно, еще в меньшей степени держусь за написанное несколько месяцев назад. Сел переписывать для тебя и – столько огрехов, неестественностей, вынужденностей, А главное – то, что казалось животрепещущим, вот тем самым, доходящим до откровения, – теперь представляется остывшим, мало что выражающим. И отчего-то чуть стыдно – и перед собой, и перед другими. Т. ч. считай, что послал по обязанности, а не по невозможности не послать. А судить, конечно, суди – пойдет на будущее. Все еще думаю, что могу лучше. Пожалуй, это, скорое ли, медленное, остывание к содеянному – и является главным, что я передал всем вам. Этим качеством (или недостатком) мы отличаемся почти от всех, кого я знаю. Есть по-глупому влюбленные, есть по-умному сознающие значимость созданного, – но все так или иначе привержены к тому, что вышло из-под их пера. Даже Слуцкий, даже Мочалов. Им нравятся их создания. А впрочем, быть может, что у них выходит все более органично – вот и стыдиться нечего.

И еще я одно надумал: поэт должен быть при деле, а подлинная удовлетворенность происходит как раз от этого дела, а не от попутных писаний. Мне куда больше по сердцу ваши человеческие и деловые удачи. Да и вам – свое, профессиональное, думается. Само собой, это не может быть лазейкой в дилетантизм. Тут уж все – от собственной крепости и щедрости душевной,

Я по-хорошему тебе завидую – ты еще обожествляешь и отвергаешь, ты еще остро переживаешь новизну, и твои открытия тебе мнятся непременно первооткрытиями. Именно за это я когда-то полюбил (завистливо полюбил) Наташку. Мучительно не мочь этого и еще мучительнее сознавать, что уже никогда не сможешь. Я могу многое другое, но этого не могу. Я могу осознавать, что «счастлив, как трава», но непосредственного увлечения собственным существованьем не испытываю. Трагедии (а и до них не все дотянуться могут) – уже переходят в категорию разума или бессилия, естественная трагедийность восприятия жизни пропадает

Все это я говорю к тому, чтобы ты ценил желанье спорить и жить, мучился и отчаивался без зазрения совести, но только лишь в том случае, если все приходит естественно, без наигрыша, само собой. Высшая стойкость (а ты как-то писал мне, что, мол, «не стойкий оловянный солдатик») – оставаться таким, каков ты есть, не лучше, не хуже. Назло себе или другим, нарочно, придумывая свое поведение – не проживешь, кончишься, состаришься до срока. И уж, конечно, – ничего не напишешь! Мы (не только я) тебя тут не забываем – я не помню, чтобы кто-либо когда-нибудь так же еще вот присутствовал заочно во всех делах, в мыслях, в спорах. (Обо мне никогда так не помнили!) А это – если не все, то уже много!

<...>

Кружком я доволен. Ленька, Олег, Нина, Саша Кушнер, Эдик, Алик (диплом на 5. Уехал в Москву, чтобы Владе с базедовой болезнью не ехать в Караганду), Лена Кумпан и молодые – по нутру. Глеб и Яша – не совсем. Лина – совсем нет; ничего не понимает, работать не хочет, думает, что нападаем на нее зря. Напиши, если в силах. <...>

Очень хочу тебя видеть, потрогать.

Твой Г.

14.IV.57

Володенька!

Не писал тебе вечность. Одно утешенье, что другие писали и ты в курсе и конференции в Горном (в прошлом месяце), и выступленья у Мануйлова (до этого), и проводов Городницкого в Свердловск и т. д.

Мои замечания: 1) Конференция. Ребята выступали впятнадцатером – звучало это довольно мощно, хотя и читалась программа-минимум (не свыше твоих «Девушек» в исполнении Бородина). Присутствовало человек 300 – 350 ребят (в основном не горняков), официальных оппонентов от парткома, Ирливцев, Ойфа, Рывина, Хмельницкая (официально), Дар, Мочалов, Бейлин. Нападали на стихи с двух сторон – с одной: Протопопов и иже с ним; с другой – Рейн, Хромов (москвич, литинститутовец), твой Саша Кондратов. В середке остались Белоцерковский, Шор (из-за преступной занудности его никто не слушал), Ойфа, Хмельницкая, Мочалов. Мне очень досадно, что Рейн спекулирует любовью к тебе (а ты даешь к этому все поводы), ибо он выступал столь развязно и провокационно по существу и по форме, что, не исключи его несколько дней спустя (но не из-за этого, разумеется!) из института, – я бы с ним перестал здороваться. «Шумим, братцы, шумим!» – вот его единственный девиз, и даже его хамоватые нападки на меня выглядят только желанием сделать сенсацию. Бог ему судья.

Особый разговор о Бородине, у которого цикл из тебя <...> Я – один из немногих его защитников (еще Дар, Мочалов, Лина, Нина, Олег да Глеб, которому нравятся в его исполнении «Поиски тепла»). Остальные говорят: опошлил тебя, глумился над тобой, впал в ложную патетику. Конечно, чтенье актерское; нравятся мне лишь три вещи («Рабочие руки», «Поможешь ли», «Радость»); но, дорогой друг, что касается патетики, она, увы, заложена в самом стиховом материале, хочешь ты этого или не хочешь. Когда ты читаешь сам, то снимаешь ее своей вдумчивостью, своим проникновением в суть вещей. А чуть легковесней если – получаются стихи и эффектные, и читабельные, и, в конечном счете, недостаточно глубинные.

По некоторому контрасту вспомнился появившийся великолепный чтец Сомов (в прошлом мейерхольдовский, а ныне артист театра Сов. Арм.). Читает Кубу, Превера, Лорку, Неруду и, особенно, Гильена. Ребята глупы и нелюбопытны. <...> А жаль, ибо именно глубинно-человеческое начало характерно для его исполнения, и оно же много бы им могло дать в понимании «взламывания» стихов, оголения их. У меня – это ярчайшее впечатление от искусства за последние месяцы. «Самая красивая», и вот – Сомов. 2) Как бы то ни было, ребята опять дружны по-деловому. Мануйлов, выступления у Дара, выступление – по большому чувству товарищества – в сельхозинституте в Пушкине, да и конференция тоже – опять крепило ребят, и, хотя я вот уже две недели болею (радикулит), и многие уезжают (Алик – в Свердловск, Нина – в Москву), – все идет своим серьезным чередом. Много помогает Лева, и Ленька молодец – на него, кажется, можно уже полагаться.

Такая выдержка и всепонимание сейчас необходимы больше, чем когда-либо. Ты читал, вероятно, о пленуме Московского отделения. Там держались. У нас – не так. За время моей болезни произошло нечто весьма важное: Панова вынуждена была подать в отставку из редколлегии «Прибоя». Таковой – подвергся давно небывалому разгрому. Осуждены: повесть Ляленкова, стихи Мандельштама, поэма Дудина (написанная еще в 46 году), сказки Дара, рассказы Голявкина и Тхоржевского, стихи Ботвинника, стихи Кулле, три твоих («Девушки» – «издевательство над горем народным». Прокофьев – «Познанье», «Ночь. Холодно»). Глеб – удивительно – проскочил. Вся редколлегия, кроме Пановой, приняла критику и раскаялась. Принято решенье: укрепить редколлегию и насытить сборник актуальными произведениями, отражающими действительное положение дел в литературе. Верстка задержана.

Сопоставь с более известными и общезначимыми фактами – и ты поймешь, почему не надо было выступления Рейна и почему нужна ребячья выдержка. От тебя лично – не требуется ни одного шага, ни даже слова. Не знаю, известно ли тебе, но книжка твоя в плане на 58 год (об этом ты как раз можешь запросить, ибо должно следовать соглашение, замечания, сроки и т. д.). На днях будет-таки страница в «Смене», будет «Первая встреча»; надеюсь на опубликование Агеева и Тарутина в «Звезде». Нине предложил Наумов к сентябрю подать наметки книжки на 59 год. И это все идет своим серьезным чередом!

Я, конечно, устал. Ох, как я устал Володя! Чтобы не разглагольствовать – играю в карты. Вот, пожалуй, и все, на чем я могу отдохнуть. Даже музыка отошла.

Не пишу. Вернее, пробую – то, что я хочу, не выходит. Насчет осеннего ты прав, и так как это все мне недорого – не задевает. Пожалуй, одна «Молитва» осталась.

Будь здоров, Володя, будь здоров! Выходи в поле скорей, но и там нас не забывай.

Г.

1.V.57

Володя, здравствуй!

Как и ты, я пишу тебе не из потребности, а скорей по обязанности, а то и «по ответственности», ибо как-никак за тебя отвечаю. Честно признаться, отвечать за тебя все труднее – ты на отлете, и мои слова доходят до тебя все туже и туже. Не знаю, может, и между нами возникает эта проклятая проблема «детей и отцов», отчуждающая друг от друга несмотря на всю дружбу. И, может, дело не в том, что ты на отлете, а в том, что в полете – первом, по существу, самостоятельном. Все это отнюдь не жалобы, конечно, и не ревность тем паче – для этого я достаточно здравомыслящ. Просто когда отношения переходят в несколько иное качество – на первых порах это всегда чуть отчуждает. Но если даже это дурные и несправедливые мысли, ты должен понять, несмотря на весь свой отлет и полет, что они не так, вдруг, зародились, а их что-то зародило – может быть, даже причины, не имеющие к тебе никакого отношения. Не буду тебе писать о фактах – не хочу досадовать тебя, да и в своих тюменях понять ты их все равно не сможешь. Смирись только с тем, что, если не ими, то в них я живу – это моя профессия и угол зрения.

Факты нейтральные: 1) Счастливец Д. Я. (Давид Яковлевич Дар. – В. Б.) катит на своем велосипедике – уже за Харьковом. Перед стартом я разбил ему два термоса. Он написал мне, что, к счастью, это злоключение не единственное; 2) Был на «Меловом круге» Брехта. С русским текстом все понятно. Хорошо – очень, хотя и чуть от ума, с холодком; 3) Тьфу-тьфу, с квартирой, кажется, все образуется – еще, вероятно, и в отпуск сходить успею; 4) У Левы наконец-то вышла книжка – сейчас принесет в дар.

Кроме этого, нейтральных (ха-ха!) фактов – нема!

О твоей книжке ничего определенного пока сказать не могу. Дикман – это не шик-модерн, но решать будет не она, а время (как и в «Октябре»). Увы, торопиться сейчас не следует, нужна размеренная поступательность (вот оппортунизм какой!). И, во всяком случае, береги себя и нас.

Вот, Володя, и все, пожалуй. Жду от тебя писем.

Твой Глеб Семенов

11.1Х.58

Начал было отвечать на твое предыдущее письмо – а тут и новое твое (с Давидом). Т. ч. на оба сразу.

Рад, что ты возвращаешься в какой ни на есть «центр мировой культуры». Неплохо было бы, если бы и еще поближе: в этих самых «центрах», черт возьми, конечно же, есть нечто и кроме «выеденного яйца».

О «начальственных» твоих трудностях знаю не только из писем, но и через Бориса от «твоей рабочей». Ничего, брат, не попишешь! Хорошим начальником быть трудней, чем хорошим подчиненным. Но теперь, к моменту получения моего письма, ты, надеюсь, уже свободен от этого. Поэтому – о делах мирских.

Вокруг меня, нас – тихо, даже как-то пустовато. Больше трех-четырех друзей единовременно – с мая не бывает (лагеря, целина, практика, экспедиции, картошка). На днях в Североуральск на год уезжает Леня. Большое горе у Левы – утонула жена. А у Глеба с Лидой – наоборот: новый (сахалинский) сын.

Дела поэтические движутся (со скрипом). Мало-помалу начал печататься Агеев («Пионер», № 8, «Молодой Ленинград», сборник «Голоса над Невой», м. б. – «Знамя», где, кстати, должен быть и ты). Хорошие стихи есть у Левы, Саши92, Лены (хотя, может, она поэтом и не будет). Присланное Глебом дополнение в книгу – с изъянцем. Кое-что у него тоже в «Пионере» (№ 8 и № 10). Шу94 был в Москве и гениально все там делал. Во всяком случае, что мог.

У меня, говорят, тоже есть кое-что. А самое главное, что не может не быть... Все очень боятся уезжать (те, кто уезжает) и оставаться (те, кто остаются). Расставаться, словом. Об этом много стихов и даже песен. Не будь сухарем – напиши о друзьях или друзьям, друзьями, друзей – как хочешь, но напиши, не косней: это ведь так много дало тебе, что отрешаться не можешь, не смеешь. Для меня это одно из основных событий жизни, для тебя же – молодости. Постареть – всегда успеешь! Ты наш, с нами – будь собой! – не по воспоминаниям, а по жизни. В конце концов, ты же ученик мой – рваться надо, а не рвать все по ниточке!

На «Поиски» было три рецензии – две положительных (радио, Алексахина, и «Смена», Голубенский) и одна ругательная («Лен. правда», Уржумов (?)). Обещаются Банк и Владимиров. В Москве, боюсь, что наши общие друзья бессильны. Но огорчает меня другое: мимо ленинградских магазинов книжка как-то прошла, так что ругань впустую. А тебе – и то, и другое полезно. <...>

«Давид» твой хорош, за исключением первой – надсоновской абсолютно – строки и «благожелательного сказочника» (очень уж не отсюда!), но ведь он может существовать только наряду с земным, будничным, неприподнятым, душевно-понятным. Пойми, Володя, правильно: не напивайся и не обижайся – лучше понять раньше, чем позже... <...>

Жизнь, помимо стихов и явных событий, протекает в событиях каждого дня. Кроме солнца и хлеба, это божественная Нефертити, лучшее, что мне удалось увидеть со дня моего сотворения. Это – даже не скульптура, и судить ее по нормам искусства – просто не решаюсь. Вот многое, что вокруг нее на выставке ГДР, просто великолепные произведения. Она же – вне этого круга... Кроме – это музыка филадельфийского оркестра, Стоковского, Клиберна. Еще раз – 5-я Шостаковича и колдовской Де Фалья. Это – атмосфера «Пятой колонны» с «Болеро», Целковым и Пригожиным. Это – 2-я симфония последнего. Это – новгородские соборы и церкви, «Земля людей» Экзюпери, стихи М. Ц., «Машинист» и многое-многое. Для меня это жизнь, не существующая помимо людей, знакомых и встречных, милых и тех, кого завтра забуду. Очень тесно переплетаются волховские брызги от катера (я, Саша, Лева) и особый (не особенный!) душевный настрой во время писем и песен ребят. Жизнь немыслима без всего этого сразу, она не полна, как русский лес хоть без какой-нибудь породы дерева. Я уже и не говорю о днях с Никитой, вечерах с мамой, ночах с Наташей. Вбирать в себя как можно больше – для того, чтобы как можно больше отдать. Жадность и щедрость. Единство. Диалектика.

Последнее – уже, конечно, треп. Но очень как-то полно, Володя, живется. Потому и не может не быть – хоть чего-то хорошего. Другое дело, что мало, но это уж дарование не позволяет всего охватить. «Эх, голос бы мне – как бы я пел, господи!»...

Прости, Володичка, за сумбур и за откровенность (наверно, излишнюю). Но ты ведь заметил, что при встречах мы не много откровенничаем? На бумаге, наверно, легче...

Будь здоров. Пиши обязательно.

Г.

13.XI.58

Володичка, дорогой!

Написал тебе в свое время (20 – 22 октября) два мрачных и длинных письма, таких, что даже стыдно было отсылать. Не отослал и хвалю себя за это. <...>

А мрачное настроение (какого у меня давно уже не было) родилось от большого одиночества, от невозможности всем собою быть нужным людям, которые вокруг. Глубинность отношений (даже с ребятами) выродилась (в большинстве случаев) в довольно-таки поверхностную привязанность, которая требует от меня меньше, чем я могу дать. «Как никогда, всею своею сутью я ощущаю, что из всех богатств человечества только душевное сродство не преходяще во времени. И вот – по тем ли, иным причинам (в том числе и возрастным, вероятно) – от меня берутся лишь какие-то крохи. И, естественно, я стыжусь любить, стыжусь тянуться и – что еще хуже – стыжусь того, что стыжусь». Вот в кавычках находится самое оптимистическое из того, что я тебе хотел тогда сказать. Развозить этого теперь уже не буду – свыкся и никого ни в чем не упрекаю, хотя и не могу не видеть, что даже лучшие – не способны душами быть вместе: и сами-то раскрываются с натугой, а уж ничто извне в них просто не вмещается.

Внешних перемен, конечно, много. Уехал Ленька – действительно, медведь, но хороший, настоящий (напиши ему: Североуральск Свердловской обл., п/о № 2, экспедиция № 5). Звонил мне. У него и у Глеба – по две положительных рецензии (Хелемского и Винокурова) в московском «С. П.». Авось что-нибудь и выйдет! Взамен его – собрались все остальные, хотя и видел я их мало. В основном, все заняты свадьбами (Тарутин, Битов, Кутырев) – это, вероятно, тоже поветрие! Алик с Владой наконец-то «владельцы парового отопленья» – отдельной, «своей» комнаты – обставляются! Леночка – пока неприкаянней других, но сроки приходят и ей – повзрослела. У меня к ней очень сложное чувство, в котором, вероятно, больше всего отцовства – я ведь лишен этого по отношению к ее ровеснице – кровной Наташе.

Все вышесказанное на моем характере отразилось так: я стал гораздо больше прощать людям, если поступки их человечны, и – одновременно, гораздо меньше, если они себялюбивы. На поведении же – стал замкнутее. Видят меня только те, которые хотят меня видеть. Так труднее, но правильнее.

Сейчас пишу мало, но летом и осенью – перло, как давно уже не. Посылаю кое-что.

За тебя же – рад бесконечно. Вот и стихи, ей посвященные, – человечны, а не выломаны. Хочу, чтобы ты был счастлив во всех отношениях (настолько, насколько это...).

Обнимаю и целую тебя. Жду обоих вас. Когда?

(Ваш) Твой Т.