Существует предание, будто бы Баратынский спрашивал у Дельвига: «Скажи, Антон, что ты имеешь в виду, когда говоришь „родительный падеж“»?

Если судить по стихам, Баратынский и впрямь был нетверд в русской грамматике.

Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу... На земле
Оживил я недоносок.
Отбыл он без бытия.

«Оживил я недоносок» вместо «недоноска» – здесь действительно с родительным падежом не всё благополучно. Не случайно в последнем издании стихов Баратынского («Библиотека поэта») в строку оказалась даже вписана запятая: «Оживил я, недоносок» – таким образом вместо дополнения мы получили приложение – и явную бессмыслицу.

А с другой стороны, если Баратынский под словом «недоносок» имел в виду неодушевленный предмет, нуждающийся в оживлении, то прав он, а не мы, – и грамотнее всех (оживил стул, стол, шкаф, недоносок).

В его стихах немало подобных странностей. «И надоев живым посланьями своими, / Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими...» (смысл фразы моментально проясняется, стоит заменить «скучать» на «наскучить»). «Зачем стихи мои звучали / Ее восторженной хвалой...» (понятно, что вместо «ее» должно быть «ей»). Назову еще несколько примеров: «Он, не в меди глядясь, а в грядущем...», «Весельчакам я запер дверь...», «И сердце природы закрылось ему...», «Я тень, священную мне, встречу...», «Но чувства презрев, он доверил уму...», «К безднам им воскликну я...» («им» – «прозваньем», именем)...

Так в стихах. Если к этому перечню добавить все архаические формы слов, которые не всегда легко отделить от его собственных причудливых формообразований, переходящих в разряд неологизмов, да еще все непривычные для слуха смещения ударений в слове... «Во всемогуществе болтанья своего...», «Брега стрегут кусты густые...» (стерегут), «Согласье прям его лия» («прям» – дат. падеж мн. числа от церковнославянского слова «пря»: спор, распри), «Тайн счастья моего», «содроглась» (содрогнулась), «праг» (порог), «одинакие криле», «А с тобой издавна тесен...», «Безумства долг был заплачен...», «Я из племени духов...», «Ластюсь к ним, как облачко...» и т. п., – можно действительно заключить, что Баратынский был нетверд в русской грамматике, – и даже подвести под это умозаключение биографическую базу: французский язык в детстве он знал лучше русского, в привилегированном Пажеском корпусе, из которого был исключен в 16 лет, преподавание велось плохо – пажи заканчивали корпус, не зная, по свидетельству самого Баратынского, даже «les quatre regles de I'arithmetique» (четырех правил арифметики).

Так в стихах. Но, странное дело, не в письмах! Вот письмо из Москвы к жене, с которой он поссорился перед своим отъездом: «Милая моя Настя, теперь пишу к тебе на досуге. Чувствую себя очень неправым перед тобою; но неужели ты не поняла что у меня против тебя не было никакого озлобления, а просто я расшумелся как будто я с тобой не расстаюсь, и есть еще время поменяться несколькими живыми словами! В этом случае я позабыл часы, как ты их иногда забываешь. Дело в том, что мне без тебя было бы грустно и так, а эта размолвка примешивает к этому неимоверно тяжелое чувство. Я сижу один с Демоном болезненного воображения и может быть равно болезненной совести. Ты знаешь меня по себе...» Как видим, все падежи на месте, все формы безукоризненно правильные, недостает лишь кое-где знаков препинания. Это письмо – семейное, а вот деловое, другу И. В. Путя-те: «Мне приходится все писать тебе о деле. Саблеру я заплатил 5 т. из денег, приготовленных для уплаты процентов, которым срок в октябре. Черткову еще нет, потому что гражданская палата, как бы ей следовало, не прислала копии с данной мне доверенности в опекунский совет, почему замедлена выдача денег, надеюсь только на несколько дней... За мурановский лес дают по 550 асе десятину: это составляет 82 т. – 20 т. – вперед, остальные в три срока. Кажется мне, что не должно колебаться и продать. Цена хорошая и покупщик надежный. Скажи мне свое мнение, дабы я мог приступить к делу. Батюшка твой, которому я описал свойство и положение леса, оценил его в 500-, но не помню асе, или монетой...».

Я не собирался приводить такую большую выдержку из письма, но стало жаль обрывать его, так оно толково и внятно написано, несмотря на всю сложность этих экономических выкладок.

Как видим, Баратынский блестяще говорит и пишет по-русски, а присутствие в его стихах столь большого количества причудливых грамматических форм требует другого объяснения. Кстати сказать, в его поэмах, так же, как в письмах, с грамматикой все в порядке. Более того, трудно в 1820 году найти в русской поэзии более живой, легкий и «правильный» слог, нежели в его «Пирах». Двадцатилетний, в этом смысле он, пожалуй, опережает всех на полшага, даже Батюшкова, Жуковского, Грибоедова и Пушкина: «Садятся гости. Граф и князь – /В застольном деле все удалы, / И осушают, не ленясь, / Свои широкие бокалы; / Они веселье в сердце льют, / Они смягчают злые толки; / Друзья мои, где гости пьют, / Там речи вздорны, но не колки...». Так написана вся поэма. Вот, например, еще четыре стиха, своей непринужденностью и синтаксической гибкостью предваряющие поэтическую речь XX века (нечто подобное есть у Пастернака в «Спекторском»): «Тут всё торжественно встает, / И каждый гость, как муж толковый, / Узнать в гостиную идет, / Чему смеялся он в столовой».

От этой прелестной соразмерности и податливости поэтической речи, характерной для «школы гармонической точности», Баратынский переходит к грамматическим нарушениям нормативной лексики и синтаксиса, сознательно архаизируя и утяжеляя речь так, словно с гладкой, наезженной дороги вдруг съезжает на обочину, где читателя трясет на кочках и ухабах. Про него, как про Толстого, можно сказать, что он сознательно начинает писать «коряво». И только так, осмелясь пойти против течения, он добивается того, что его стих уже невозможно спутать с пушкинским, набравшим вдруг такую мощь, затмившим все другие голоса. Может быть, его ревнивое отношение к «Евгению Онегину» как раз и связано с тем, что Пушкин заслонил, превзошел его первоначальный прорыв на центральном направлении.

Зато теперь мы уже не спутаем его с Пушкиным, «одина-кие криле» – это совсем не то, что пушкинское «махая крылом», или «крыльями машет», «чарующий наход» совсем не то, что «чредой находит голод» и т.д. «Недоносок потерял бы едва ли не всю свою мощь и новизну, не рискни Баратынский сдвинуть ударения и ввести архаические формы: «Я из племени духов», «Ластюсь к ним, как облачко», «И по облак... вознесет».

«Чей безымянный лист так преданно обник, / Давно из божества разжалованный лик...» – страшно подумать, что вместо «обник» Баратынский выбрал бы какое-то другое, более «правильное» слово.

Разумеется, на этом трудном пути случались срывы, даже падения («праг» вместо «порог» и в самом деле нехорошо, «омовен ее водою» вряд ли удачное выражение), но без них не появились бы и такие незабываемые «баратынские» словообразования, как «несрочная весна», «непокупное счастье», «безнаградный труд», «верь, в закоцитной стороне», «втесненная судьбою», «в озяблом сердце потухает», «замерзлая трава», «безгрёзно», «с брегом набрежное скрылось, ушло!», «не в людском шуму пророк», «для узнанья» и т. д.

Понятно, что при жизни поэта все эти вещи не были оценены, раздражали читателей и критиков. Раздражают они и сегодняшнего читателя, не готового оценить эту способность не только мыслить в стихах («Он у нас оригинален, ибо мыслит»), но – мыслить в каждом слове, – зато если, несмотря на свою непопулярность, Баратынский тем не менее остается вторым именем в ряду поэтов первой трети XIX века, то в значительной степени – благодаря «необщему выражению» своей поэтической речи.