Принято считать поэта существом неземным, непрактичным, витающим в облаках и т. д. Вот и Пастернак представляется нам человеком не от мира сего, да он и сам и в стихах, и в жизни, и в письмах примерял к себе такую маску, даже Сталина обманул: небожитель.

Но ни одно его стихотворение, и самое порывистое, захлебывающееся, не помнящее в третьей строфе, о чем шла речь в первой или второй, не могло быть написано без поверки интуиции разумом. Иначе откуда бы взяться лирическому сюжету, замечательным подробностям, всему тому, что сводит концы с концами?

После в Москве мотоцикл тараторил,
Громкий до звезд, как второе пришествие.
Это был мор. Это был мораторий
Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.

Соседство «звезд», «второго пришествия» с «тараторящим мотоциклом», «мора» с «мораторием» и «сессии» со «страшным судом», едва ли не переоборудованным в морское транспортное средство, – придает этим стихам неслыханную новизну и делает их не вполне объяснимыми, что и обеспечивает им нашу любовь. Современная лексика переплетается с библейской, всё говорится как бы впопыхах, но в то же время расчетливо и безошибочно.

И в жизни – то же самое. Пастернак даст сто очков вперед любому по части внимания к мелочам жизнеустройства.

«Как медленно идут от тебя письма. Правда, вина наполовину лежит на государственной почте, но и ты очевидно не умеешь их отправлять», – пишет он жене 7 июня 1924 года из Москвы в Петроград. Он-то отправлять их умеет! «Имей в виду (как мне нравится этот строгий, почти резкий тон, не допускающий с ее стороны оправданий! – А. К.) – что если ты опускаешь письмо в ящик где-нибудь в городе даже среди дня, а не ранним утром, то оно лишь на следующий день отправляется на Центральный Петроградский почтамт, потом в особо благоприятных случаях в тот же день, а иногда и на другой; если опаздывает к почтовому, идет в Москву, где та же процедура с двумя отделениями (Мясницкой и Пречистинским) растягивается и у нас на два дня. Твое письмо получено 20 минут назад. Сегодня суббота, время – половина второго дня. Написано оно во вторник. Я этого не сочинил. Это факт».

А вы как думали? Нет, он с «луны не свалился», знает все подробно и буквально, не в пример жене-художнице, тоже одаренной, но не в такой степени – и, следовательно, не столь внимательной и способной к обнаружению и осмыслению тысячи связей, из которых соткана жизнь. И жизнь, и поэзия. В самом деле, приведенный абзац – что это, как не тот самый горячий материал, пылающий кусок жизни, из которого и рождаются стихи! Только так, а не из общих соображений.

Выговор жене и поучение на этом не кончаются. С наслаждением приведу еще несколько фраз: «Ну так вот. Когда срок нас не интересует, можно письма опускать, не заботясь, куда и когда их опускаешь. В таком случае, как настоящий, когда ты на оба конца (с ответом) кладешь 6 дней, надо бы об этом подумать. Что можно в этом смысле сделать. Не говоря уже о «спешной почте», можно самому сделать именно то, что делает спешная почта. Надо письмо написать среди дня и снести его на Николаевский вокзал (заметим, что он-то живет в Москве, но помнит петербургскую топонимику. – А. К.) к почтовому или даже скорому и опустить письмо в поезд. Надо тебе знать, что даже из ящика, висящего на вокзальной стене за его дверями, на площади, почта вынимается и увозится в город, на главный почтамт. Остроумно устроено, не правда ли?!» и т. д.

Такое письмо, кажется, мог бы написать жене Алексей Александрович Каренин. Нет, и он бы не мог, куда ему! Только поэт, только Борис Леонидович Пастернак. А как твердо заканчивает он свое поучение, растянувшееся не на одну страницу, – «Вообще же не мешает это принять к сведению».

Не мешает это принять к сведению и тем из нас, кто всё еще носится с романтическими представлениями о поэте. Расхожим этим представлениям соответствуют лишь те, кто в поэтах ходит по недоразумению.

О, разумеется, писал Пастернак и совсем другие письма, прежде всего – Цветаевой. Это особый разговор, скажу только, что в них, на мой взгляд, подлинная поэзия уступила место искусственности и взвинченности тона. Примерно в это же время стал меняться его почерк. Появились длинные, накрывающие всё слово росчерки над прописными буквами «Т», «П», «Б», в подражание, наверное, Пушкину, писавшему гусиным пером. Есть некоторая преднамеренность и нарочитость в этом «парусном флоте» – в эпоху дредноутов и броненосцев. На обложке книги, посвященной переписке Пастернака с Евгенией Владимировной, воспроизведено его первое письмо к ней – 1921 года. Почерк еще вполне нормальный, не демонстрирующий гениальность автора. Интересно было бы сравнить его с почерком писем к Цветаевой. Думаю, что там уже всё «вытянулось и полетело». А все-таки лучшая книга, «Сестра моя – жизнь», поистине гениальная, наверняка была написана еще почерком, лишенным поздних ухищрений, таким, какой предстает перед нами в его автографах 1917 года, воспроизведенных в пятитомном собрании сочинений.