***

Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы

Хорошо, что ни Фалька, ни Ренуара.

Хорошо, что не мраморные перила.

Ни шофера, ни горничной, ни швейцара.

Даже автомобиля, спасибо, нету ,

Цветника под окном, подъездной аллеи.

Каково бы нам было оставить эту

Жизнь, блаженные прихоти и затеи!

 

Бубенцами мы на колпаке Фортуны

Не гремели, как сказано у Шекспира,

Но бывали мы на море ночью лунной

И была в Петербурге у нас квартира,

То есть располагались посередине

Ее милостей, а не у пыльных пяток.

Гамлет прав: ни ущербности, ни гордыни –

Наш удел не из лучших – и всё же сладок.

 

Я стою, опираясь на спинку стула,

Жаль мне комнаты, кресла и этой желтой

Пепельницы, что вдруг под лучом сверкнула,

Даже двери входной и на ней щеколды,

А про небо в окне, облака в полете

Уж и не говорю, – улететь бы с ними,

Растворившись в вечерней их позолоте,

Всё отдав, даже комнату, даже имя.

 

 

 

***

Англии жаль! Половина ее населенья

Истреблена в детективах. Приятное чтенье!

Что ни роман, то убийство, одно или два.

В Лондоне страшно. В провинции тоже спасенья

Нет: перепачканы кровью цветы и трава.

 

Кофе не пейте: в нем ложечкой яд размешали.

Чай? Откажитесь от чая или за окно

Выплесните, только так, чтобы не увидали.

И, разумеется, очень опасно вино.

 

Лучше всего поменять незаметно бокалы,

Пить из чужого, подсунув хозяину свой .

Очень опасны прогулки вдоль берега, скалы;

Лестницы бойтесь, стоящей в саду, приставной.

 

Благотворительных ярмарок с пони и тиром,

Старого парка в его заповедной красе.

Может быть, всё это связано как-то с Шекспиром:

В «Гамлете» все перебиты, отравлены все.

 

 

 

***

Корсика, Эльба и остров Святой Елены,

Как они украшают Наполеона!

Больше, чем взятые им крепостные стены,

Жарче Египта и ярче любого трона.

 

Он и похож был на остров, покатоплечий ,

Маршалов словно волною к нему прибило.

Ядрам не кланяясь и не страшась картечи.

А треуголка на Корсику походила.

 

И не дворцы, не кремли за его плечами

Видятся мне, а морские крутые скалы.

Бухтами он обведен, словно обручами,

Горными тропами: камни, кусты, провалы.

 

Как ему шло одиночество островное,

Так же, как слава, и даже еще сильнее!

Пенное, белое, желтое, кружевное,

Скорбный финал обвалившейся эпопеи.

 

Нет ничего притягательнее крушений,

Слаще руин и задумчивости глубокой

На безутешных обломках былых свершений,

Кто ж избежал той же участи одинокой?

 

 

 

***

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.

Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,

Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,

Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.

 

Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.

Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.

Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.

Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.

 

Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,

Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.

Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, –

Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

 

 

 

***

Ночь в деревне завидует ночи в городе,

Говорит: Ну какая ж ты ночь? Ты свет,

Ты в витринном, фонарном, трамвайном золоте

И полночи не спишь, и отбоя нет

В заведеньях ночных от веселой публики,

И расходятся заполночь из гостей

Музыканты, актеры, девицы, жулики,

Развлекая тебя, ты полна страстей.

 

Городская мрачнеет, не соглашается,

Говорит деревенской: Ты так тиха,

Только ветер вздохнет, только пес разлается,

Птица вскрикнет, зарывшись в твои меха

И шелка, да машина подкрасит фарами

На дорогу с реки набежавший пар,

Только кто-то к окну подойдет, кошмарами

Сна напуган – и звезды стряхнут кошмар.

 

 

 

ЛОПУХ

Знал бы лопух, что он значит для нас,

Шлемоподобный , глухое растенье,

Ухо слоновье подняв напоказ,

Символизируя прах и забвенье,

Вогнуто-выпуклый , в серой пыли,

Скроен неряшливо и неказисто,

Как бы раскинув у самой земли

Довод отступника и атеиста.

 

Трудно с ним спорить, – уж очень угрюм ,

Неприхотлив и напорист, огромный,

Самоуверенный тяжелодум,

Кажется только, что жалкий и скромный,

А приглядеться – так тянущий лист

К зрителю, всепобеждающий даже

Древний философ-материалист

У безутешной доктрины на страже.

 

 

 

***

Душа – элизиум теней и хочет быть звездой.

Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной?

Они горят мильоны лет, быть может, потому,

Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму.

 

Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземном

Звезда б хотела быть душой, омытой летним днем,

И в хладной вечности своей, среди надмирной тьмы,

Раскрыв объятья для теней, быть смертною, как мы.

 

 

 

***

Очки должны лежать в футляре,

На банку с кофе надо крышку

Надеть старательно, фонарик

Запрятан должен быть не слишком

Глубоко меж дверей на полке,

А Блок в шкафу с Андреем Белым

Стоять, где нитки – там иголки,

Всё под присмотром и прицелом.

 

И бедный Беликов достоин

Не похвалы, но пониманья.

Каренин тоже верный воин.

В каком-то смысле мирозданье

Они поддерживают тоже,

Дотошны и необходимы,

И хорошо, что не похожи

На тех, кто пылки и любимы.

 

 

 

***

Пароход назывался «Нептун»,

И бог моря был этим доволен.

Разумеется, старый ворчун

Позабыт и от службы уволен,

Но, кто знает, быть может как раз

Здесь, в Ионии бывшей, он значит

Кое-что до сих пор – и сейчас

Вслед кораблику смотрит и плачет.

 

Я люблю их, Афин, Афродит,

Артемид, Аполлонов, Гермесов .

Мне забыть их Гомер не велит,

Не смущен ни тщетой, ни прогрессом.

Не заметить их игр и затей,

Их обидчивость, гнев и кокетство –

Все равно что оставить детей,

Все равно что забыть свое детство.

 

 

 

***

Дождь не любит политики,

тополь тоже,

Облака ничего про нее не знают.

Ее любят эксперты и аналитики,

До чего ж друг на друга они похожи:

Фантазируют, мрачные, и вещают,

Предъявляют пружинки ее и винтики,

Видно, что ничего нет для них дороже.

 

Но ко всем новостям, завершая новости,

Эпилогом приходит прогноз погоды,

И циклоны вращают большие лопасти,

Поднимается ветер, вспухают воды,

Злоба дня заслоняется мирозданием,

И летит, приближаясь к Земле, комета

То ль с угрозою, то ли с напоминанием,

Почему-то меня утешает это.

 

 

 

***

Любимый прозаик считал, что Паскаля

Неплохо б читать и печатать в газете,

Газеты бы сразу разумнее стали,

За Бога и жизнь пребывая в ответе,

А в книгах с обрезом златым, как пыльцою

Покрытых , на верхней пылящихся полке,

Газетные новости лучше с ленцою

Читать, объявления и кривотолки .

 

 

 

***

Я люблю тиранию рифмы – она добиться

Заставляет внезапного смысла и совершенства,

И воистину райская вдруг залетает птица,

И оказывается, есть на земле блаженство.

 

Как несчастен без этого был бы я принужденья,

Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,

И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?

Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?

 

Это русский язык с его гулкими падежами,

Суффиксами и легкой побежкою ударений,

Но не будем вдаваться в подробности; между нами,

Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.

 

 

 

***

Как я любил вторую полку!

Как хорошо лежать подолгу

На ней, подушку подложив

Под грудь и глядя втихомолку

На лес, на речку, на обрыв.

 

Как мне железная дорога

Тогда рассказывала много

О жизни, людях, деревнях,

Затерянных , но не для Бога, –

Для нас, живущих второпях.

 

Прочитывалась даль, как в свитке

Развернутом, я пил в избытке

И ел простор озер, полей.

А путешествие в кибитке,

Наверное, еще сытней.

 

Хотя, конечно, лоб застудишь.

Какой уж там Нью-Йорк, Париж!

Но тише едешь – дальше будешь,

И с ямщиком в пути пошутишь,

И с Пушкиным поговоришь.

 

Над головой сияла бездна,

Расшита звёздами чудесно,

Двор постоялый, чад и грязь,

Но разве так уж интересно

Лететь на Марс? – скажу, смутясь .

 

 

 

***

О «Бродячей собаке» читать не хочу.

Артистических я не люблю кабаков .

Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,

Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.

 

Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть

Не хочу, как поэты едят или пьют.

Нет уж, камень так камень, и скользкая сеть,

А не амбициозный и дымный уют.

 

И по сути своей человек одинок,

А тем более, если он пишет стихи.

Как мне нравится, что не ходил сюда Блок,

Ненаходчив , стыдясь стиховой шелухи.

 

Не зайдем. Объясню, почему не зайдем.

И уже над платформами, даль замутив,

« Петроградское небо мутилось дождем».

Вот, наверное, самый печальный мотив.

 

 

 

***

Человек походить начинает на старую фреску,

Облупившуюся и к былому не склонную блеску.

Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят.

Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску –

И, пожалуйста, лошади скачут и птицы парят.

 

Знатоки недоверья не выкажут или сомненья:

Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья ,

Ничего, что на старую новая краска легла.

Ну а ты представляешь такое свое обновленье?

Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?

 

 

 

***

«Я лучше, кажется, была».

Да чем же лучше? Меньше знала,

Одна гуляла и спала

И книжки жалкие читала,

Да с бедной няней о любви

Однажды зря заговорила.

Хотя, конечно, соловьи,

Луна, балконные перила…

 

Но неужели Пустяков,

Мосье Трике с его куплетом

Милей столичных остряков

Или поклонников с лорнетом?

«К ней как-то Вяземский подсел».

Да за одну такую встречу

Не жаль отдать и лунный мел,

И полку книг, – я вскользь замечу.

 

Мы лучше не были. Душа

Растет, приобретая опыт,

И боль давнишняя свежа,

И с нами тот же листьев шепот,

И речка сельская с Невой

Текут, в одну сливаясь реку.

Как жизнь прекрасна, боже мой!

Как трудно жить в ней человеку!

 

 

 

***

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,

Колеблясь и клубясь, как будто оживет

И в шестистопные мои заглянет ямбы,

Став тенью дорогой – и сбоку подойдет,

И, голову склонив седую, напугает –

Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,

Давно умерший друг еще стихи читает

И помнит обо мне, и радуется им.

 

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,

На кладбище давно я не был, но ему

В волокнах голубых с подсветкою лазурной

Удобней подойти в клубящемся дыму

И ободрить меня задумчивым вниманьем,

И обнаружить свой нетленный интерес

К тому, что он любил, – и счастлив пониманьем

Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

 

 

 

***

Как горит на закате

Крепостная стена,

Как уложена кстати

Кирпичами она!

 

С кирпичом не сравнится

Ни один матерьял ,

Так он влажно лоснится,

Так он сумрачно-ал !

 

И в Венеции дожи

Поощряли кирпич,

И Манчестера тоже

Без него не постичь.

 

О, фабричные стены,

Как пылаете вы

Кирпичом откровенным

В ответвленьях Невы!

 

И гранита не надо,

Мрамор здесь ни при чем

В этих отсветах ада

С райским призвуком в нем.

 

 

 

***

Венеция, не умирай, не надо!

Переживи нас всех и напиши о нас

Винтами на воде, как ты была нам рада,

С приезжих не сводя своих зеленых глаз.

 

Как любовались мы твоим полураспадом,

Притопленный ценя твой мрамор и кирпич,

И смерть была такой прекрасной с нами рядом,

Что в руки взять ее хотелось и постичь.

 

Нисколько не боясь, вникая в закоулки,

С канала на канал легко переходя,

С моста на мост, как бы найдя в твоей шкатулке

Не страшную ничуть разгадку бытия.

 

 

 

***

Джону Малмстаду

 

А теперь он идет дорогой темной

В ту страну, из которой нет возврата, –

Было сказано с жалобою томной

Про воробышка, сдохшего когда-то.

 

Плачьте, музы! Но, может быть, дороги

Той не следует нам бояться слишком,

Если даже воробышек убогий

Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.

 

Проскакал – и назад не оглянулся,

Тенью стал – и мы тоже станем тенью.

Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся

Тот, кто будет читать стихотворенье.

 

 

 

***

Мой друг, за всех, кто в мире одиноко

Под бой часов встречает Новый год,

За всех за них, кем так судьба жестоко

Распорядилась сумрачная – вот

За них мне выпить хочется, да будет

Полегче им, внезапно, просто так!

И свысока пусть их никто не судит,

И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.

 

Откуда свет возьмется, я не знаю.

Сам по себе, быть может, из души,

Что подошла к обрывистому краю

В заброшенности полной и глуши,

И ожила, наперекор печали,

И осветила пропасть под собой,

В такие заглянув ночные дали ,

Как в поздний час – фонарь береговой.

 

 

 

***

Каково это елкой явиться на свет,

Не березой, не кленом, не дубом,

И дожить до восьми, до двенадцати лет

И заваленной быть лесорубом!

 

Мне, когда я увидел их в грузовике,

Стало стыдно и страшно, ей-богу.

И причем Вифлеем здесь? Они ж не в песке,

Снег на жалких дрожал всю дорогу.

 

Я представил ужасную вырубку там,

Где они, подрастая, стояли.

Рождество – это радость, пришедшая к нам,

И гектары тоски и печали.

 

Стройный стан в серпантин будет, в блестки одет,

И шары золотые повесят.

Справедливости не было в мире и нет ,

Ею только клянутся и грезят.

 

 

 

***

И благодарны слезы лить .

Державин

 

Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,

Снять маленький покой, старушка-немка пусть

Хлопочет за стеной, и там по доброй воле

Своей заночевать, забыв земную грусть

И тяготы забот столичных, и обиды,

Которыми для нас земная жизнь полна, –

И там приснится сон, и в этом сне облиты

Сияньем будут стол, и кресло, и стена,

И, в этот свет зайдя, – ни горе, ни тревога

Не властны над тобой – такой волшебный свет,

Заплакать от любви, узрев душою Бога,

И оду написать, которой лучше нет.

 

 

 

***

Когда судьба тебе свою ухмылку

Покажет или черную печать,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти Шаламова опять.

 

И пустяком покажется обида,

И ерундой вчерашняя напасть,

Еще чуть-чуть поморщишься для вида,

Но обретешь свою над ними власть.

 

И вспомнишь речку, рощу или море,

Еще печенье в шкафчике найдешь

И скажешь: это горе всё не горе,

И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.

 

 

 

***

Мои друзья, их было много,

Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.

Из Фета, Тютчева и Блока

Их состоял иконостас.

 

Когда им головы дурили ,

«Имейте совесть», – говорили,

Был горек голос их и тих.

На партсобранья не ходили:

Партийных не было средь них.

 

Их книги резала цензура,

Их пощадила пуля-дура ,

А кое-кто через арест

Прошел, посматривали хмуро,

Из дальних возвратившись мест.

 

Как их цветочки полевые

Умели радовать любые,

Подснежник, лютик, горицвет!

И я, – тянулись молодые

К ним, – был вниманьем их согрет.

 

Была в них подлинность и скромность.

А слова лишнего «духовность»

Не помню в сдержанных речах.

А смерть, что ж смерть, – была готовность

К ней и молчанье, но не страх.

 

---

[1] Опубликованные в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя» в 2012 году.