***

Любимый запах? Я подумаю.

Отвечу: скошенной травы.

Изъяны жизни общей суммою

Он лечит, трещины и швы,

И на большие расстояния

Рассчитан, незачем к нему

Склоняться, затаив дыхание,

И подходить по одному.

 

Не роза пышная, не лилия,

Не гроздь сирени, чтоб ее

Пригнув к себе, вообразили мы

Иное, райское житьё, –

Нет, не заоблачное, – здешнее,

Земное чудо, – тем оно

Невыразимей и утешнее ,

Что как бы обобществлено.

 

Считай всеобщим достоянием

И запиши на общий счет

Траву со срезанным дыханием,

Ее холодный, острый пот,

Чересполосицу и тление

И странный привкус остроты,

И ждать от лезвия спасения

Она не стала бы, как ты.

 

 

 

ПЛАТФОРМА

 

Промелькнула платформа пустая, старая,

Поезда не подходят к ней, слой земли

Намело на нее, и трава курчавая,

И цветочки лиловые проросли,

Не платформа, а именно символ бренности

И заброшенности, и пленяет взгляд

Больше, чем антикварные драгоценности:

Я ведь не разбираюсь в них, виноват.

 

Где-нибудь в Нидерландах или Германии

Разобрали б такую, давно снесли,

А у нас запустение, проседание,

Гнилость, ржавчина, кустики, пласт земли

Никого не смущают, – цвети, забытая

И ненужная, мокни хоть до конца

Света, сохни, травой, как парчой, покрытая,

Ярче памятника и пышней дворца!

 

 

 

***

Мои друзья, их было много,

Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.

Из Фета, Тютчева и Блока

Их состоял иконостас.

 

Когда им головы дурили,

«Имейте совесть», – говорили,

Был горек голос их и тих.

На партсобранья не ходили:

Партийных не было средь них.

 

Их книги резала цензура,

Их пощадила пуля-дура,

А кое-кто через арест

Прошел, посматривали хмуро,

Из дальних возвратившись мест.

 

Как их цветочки полевые

Умели радовать любые,

Подснежник, лютик, горицвет!

И я, – тянулись молодые

К ним, – был вниманьем их согрет.

 

Была в них подлинность и скромность.

А слова лишнего «духовность»

Не помню в сдержанных речах.

А смерть, что ж смерть, – была готовность

К ней и молчанье, но не страх.

 

 

 

***

Л. Столовичу

 

Минерва спит, не спит ее сова,

Всё видит, слышит темными ночами,

Все шорохи, все вздохи, все слова,

Сверкая раскаленными очами,

Ни шепот не пропустит, ни смешок

И утром всё Минерве перескажет,

А та на голове ее пушок

Пригладит и к руке своей привяжет.

 

Минерва покровительствует тем,

Кто пишет, выступает на подмостках,

Создателям поэм и теорем,

Участье принимая в их набросках,

В их формулы вникая и ряды

Созвучий, поощряя мысль и чувство.

Сама она не любит темноты,

Но есть сова: тьма тоже часть искусства!

 

 

 

***

Если есть еще зайцы в лесу,

Я давно их не видел, лет сорок,

Заяц зайцу, зарывшись в росу,

Говорит, осторожен и зорок,

Скинув лапкой со щёчки слезу:

Скоро кончится весь этот морок.

 

Скоро трепет забудем и страх.

Ждать, поверь мне, осталось немного.

Зеркала есть и стекла в домах.

Дрожь не вечна, не вечна тревога.

Станешь солнечным зайчиком, ах!

Ты же веришь, я думаю, в Бога.

 

 

 

***

С. Лурье

 

Представляешь, там пишут стихи и прозу.

Представляешь, там дарят весной мимозу

Тем, кого они любят, – сухой пучок

С золотистыми шариками, раскосый,

С губ стирая пыльцу его и со щек.

 

Представляешь, там с крыльями нас рисуют,

Хоровод нам бесполый организуют

Так, как будто мы пляшем в лучах, поем,

Ручку вскинув и ножку задрав босую,

На плафоне резвимся – не устаем.

 

Представляешь, там топчутся на балконе

Ночью, радуясь звездам на небосклоне, –

И всё это на фоне земных обид

И смертей, –

с удивленьем потусторонним

Ангел ангелу где-нибудь говорит.

 

 

 

***

Но лжи и лести отдал дань я…

И.Анненский

 

Стеклянной палочкой по чашкам постучат:

Вдруг в чашке трещинка, невидимая глазу?

Вот, все проверены, без пропуска, подряд,

Был звук надтреснутый хотя бы раз? Ни разу.

 

И покупатель рад, и весел продавец:

Молочно-белые, в цветочек, без изъяна.

В бумажку каждую отдельно, молодец,

Он завернет их вам, всё честно, без обмана.

 

В коробку сложит их, прокладкой проложив

Такой пузырчатой, амортизационной.

А ты? Есть трещинка, есть рана, есть надрыв?

Замрешь, потупишься, в изъяне уличенный?

 

Не знаю. Может быть. Мне кажется, что нет,

Хотя и отдал дань обидам и разлукам.

И удивительно, как дорог мне поэт

С таким надтреснутым в стихах, щемящим звуком!

 

 

 

***

Хорошо стихи хранятся

В кипарисовом ларце,

Не желтеют, не пылятся

И с посмертной породнятся

Славой в сумрачном венце.

 

А еще из кипариса

Срублен был другой ларец.

Мимо мелей, мимо мыса,

Не нужна въездная виза, –

Мертвый в нем лежал певец.

 

В парусах томился ветер,

Средиземная ленца,

Мрачный север на примете.

Как нас мучат оба эти

Кипарисовых ларца!

 

 

 

ПОРТРЕТ

 

Не заноситься – вот чему

Портрет четвертого Филиппа

Нас учит, может быть, ему

За это следует спасибо

Сказать; никак я не пойму

Людей подобного пошиба.

 

Людей. Но он-то ведь король,

А короли какие ж люди?

Он хорошо играет роль

Бесчеловечную по сути.

Ты рядом с ним букашка, моль,

Он смотрит строго и не шутит.

 

Всё человеческое прочь

Убрал Веласкес из портрета.

Усы, как веточки точь-в-точь,

Уходят вверх, – смешно же это?

Нет, не смешно! И ночь есть ночь,

Дневного ей не надо света.

 

И власть есть власть, и зло есть зло,

Сама тоска, сама надменность.

Из жизни вытекло тепло,

Забыта будничность и бренность.

Он прав, когда на то пошло.

Благодарю за откровенность!

 

 

 

***

Все эти доспехи и копья, щиты и шлемы,

Чугунные ядра, мортиры, единороги,

Которые в детские годы так любим все мы,

Весь этот декор, древнеримские эти боги

И средневековые ангелы, аркебузы

Или арбалеты, еще якоря, бушприты,

Вся сила и слава, надвратные львы, медузы

Затем и понадобились, что они забыты.

 

И кажется, все эти взрослые украшенья

Рассчитаны втайне на детское воприятье ,

Задействовав ум, развивая воображенье,

И как хорошо, что богиня не носит платье,

И весь исторический опыт, и вся культура

Спускаются в детскую комнату понемногу

И лишь понарошке серьезно глядят и хмуро,

В действительности же ничуть не страшны, ей-богу.

 

 

 

***

Американские президенты, английские короли,

Уходя, как вечернее солнце, за край земли.

Становились почтовыми марками; мне, ребенку,

И Георг, и Виктория скрасили, как могли,

Детство послевоенное: можно уйти в сторонку

 

И достать из кармашка альбомного, не дыша,

Марку, плоским железным пинцетом ее держа.

Кто мне дал, уступил замечательную такую,

Поменялся со мной? И, как бабочка, хороша.

Не помять бы ее, иностранную, дорогую!

 

Наши летчики, маршалы, снайперы, моряки

И большие писатели тоже не пустяки,

И высотные зданья, и домны совсем не плохи,

Но есть страны другие, о, как они далеки!

Всё ж от них доставались мне кое-какие крохи.

 

 

 

ЕПИСКОП

 

Викторианская эпоха.

Епископ – праздничный наряд –

Но прорисован как-то плохо,

Иль общий сумрак виноват?

С батистовыми рукавами,

Как важный сан его велит,

Как будто недоволен нами,

Высокомерен и сердит.

 

Но есть какая-то стыдливость,

Неловкость в том, как он ладонь

На книге держит, – что случилось? –

Как будто руку жжет огонь,

Сомненье чудится, обида,

Отсюда мглистость и туман;

Или «Происхожденье видов»

Прочел, тайком от прихожан?

 

 

 

***

Воробью, залетевшему в церковь, что надо в ней?

Может быть, он хотел в одиночестве помолиться

И не думал, что в церкви так много сейчас людей,

И тем более, что раздражает их в церкви птица.

 

Вот и кружится, мечется, – выхода не найти:

Где та дверь, то оконце, в которое залетая,

Он надеялся уединение обрести

И защиту, ведь жизнь и ему тяжела земная.

 

Слишком много людей, украшений, – зачем они?

И слепит его золото, и ужасают свечи.

А еще эти мрачные фрески в густой тени,

А еще этот дым, от него заслониться нечем.

 

Недоволен священник, с тяжелых подняв страниц

Взгляд на глупого гостя, круженье его, порханье,

А ведь гость-то, быть может, потомок тех чудных птиц –

И блаженный Франциск им Святое читал писанье.

 

 

 

***

Влажных бабочек что-то ни разу

Я не видел и мокрых стрекоз,

А ведь ливень, бывает, по часу

Льет и дольше, сплошной и всерьез.

 

Где же прячутся милые твари?

Тварь – не лучшее слово для них.

Государыни и государи

В ярких тканях, снастях слюдяных.

 

Запах сырости сладкой и прели,

Вымок дрок и промок зверобой.

Ни одной нет не залитой щели,

Ямки, выемки, складки сухой.

 

Не о жизни, пронизанной светом,

Не о смерти, съедающей свет,

У Набокова только об этом

Я спросил бы: он знает ответ.

 

 

 

***

Кофе пить и курить в голубых тонах

С розоватой подсветкой, дыша прохладой,

И белели бы скатерти на столах,

И сияло бы солнце под балюстрадой.

 

И рукой иногда отгонять осу.

Ненасытная, надо быть с ней построже.

– Что, оса, ты здесь делаешь? – Ось сосу.

– Любишь сладкое? – Это одно и то же.

 

Хорошо нам про ужас земной забыть,

Он растаял – осталось стихотворенье.

Надо, надо начитанных ос ценить,

Разрешить им из вазочки брать варенье.

 

Есть такие слова, как судьба и рок,

Деспотия, история, мрак, морозы –

Или скатерть, волна, голубой дымок…

Кто решает за нас? Неужели осы?

 

 

 

***

Сдвоенные иглы южных сосен

Женскую напоминают шпильку,

Но таких больших никто не носит,

Не пристроить сбоку, ни к затылку.

 

Может быть, они волейболистке

Подошли бы рослой, двухметровой.

Может быть, богине беотийской,

Средиземноморской, златобровой .

 

Сколько игл сегодня на балконе

Накопилось нашем из-за ветра!

Чудятся кентавры и погони,

Артемида, может быть, Деметра.

 

Копятся волшебные загадки,

Сором притворяются опавшим.

Мы бы уступили столик шаткий,

Оба стула чудным великаншам.

 

Мы бы им сказали: посидите,

Посмотрите на море с балкона,

А заколки эти приколите,

Если надо, к прядкам благосклонно.

 

 

 

***

За то, что так на смерть сумел он посмотреть,

Как ни один поэт, бесстрашно и сурово,

И за нее сказал, как будто это смерть

Заговорила вдруг, решающее слово,

За то, что заглянув в глаза ей, не отвел

Взгляд и увидел в них не рок, а избавленье

От бедствий и надежд, от радостей и зол,

При том не пожалев себя ни на мгновенье.

 

За то, что ужас он, тем более надрыв

Ни в жизни, ни в стихах о смерти не позволил

Себе, и не хитрил, и был к ней справедлив,

За то, что и один возможен в поле воин,

За то, что не призвал на помощь ни любовь,

Ни вечную весну, ни листьев шелестенье,

За всё это шепчу ему спасибо вновь,

Читая про себя его стихотворенье.