***

 

Хотел бы я поверить в час ночной,

Когда во всех домах погашен свет,

Что среди звезд случайной ни одной,

Напрасной ни одной и праздной нет,

Что все они недаром зажжены,

И даже те, что умерли давно,

Влияют и на судьбы, и на сны,

И в погребе на старое вино.

 

Хотел бы я в разумный небосвод

Поверить, в предначертанность орбит,

Хотел бы я поверить, что живет

Душа и там, где наших нет обид,

Что хаос – заготовка вещества,

Строительный несметный матерьял,

Подручная основа волшебства,

Чудесная возможность всех начал.

 

 

 

***

 

Боже, ты показываешь зиму

Мне, чехлы и валики ее,

Тишину, монашескую схиму,

Белый снег, смиренье, забытьё,

И, организуя эту встречу,

Проверяешь десять раз на дню:

Неужели так и не замечу,

Чудных свойств ее не оценю?

 

Оценю, но словно против воли,

Еще как! – желанью вопреки,

Все ее чуланы, антресоли,

Где лежат платки, пуховики,

Все сады, парадные палаты

И застенок заднего двора…

Есть безумье в этом сборе ваты,

Меха, пуха, птичьего пера.

 

Боже, ты считаешь: я утешен

Рыхлой этой грудой, тишиной.

Мы имеем дело с сумасшедшей!

Приглядись к ней пристальней со мной:

Сколько белых полочек и полок,

Всё взлетит, закружится, чуть тронь.

Я боюсь усердья богомолок

И таких неистовых тихонь.

 

 

 

***

 

Афанасий, Евстафий, Зосима, Ефим, Феоктист –

Вот что нам предлагает семнадцатое января!

Я в окно посмотрел: снег роскошен, наряден, пушист,

Так же бел, как листок из настольного календаря.

 

С именами такими попробовал вспомнить родных

И знакомых – не вспомнил: воистину редки они

И не в моде, а сколько снежинок блестит кружевных,

Золотые на солнце и с синим отливом в тени!

 

Подрастают сугробы, как белые сфинксы и львы,

Словно их из пустыни пригнали сюда на прокорм!

Фима, Сима, Афоня… Евстафию хуже, увы,

Феоктисту – для них не нашлось уменьшительных форм.

 

Афанасий – поэт, и художник, должно быть, Ефим,

А Зосима – отшельник, скорее всего, и монах.

Феоктисту с Евстафием только прислуживать им,

Разгребать этот снег остается да ездить в санях.

 

 

 

***

 

Первым узнал Одиссея охотничий пёс,

А не жена и не сын. Приласкайте собаку.

Жизнь – это радость, при том что без горя и слез

Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.

 

Жизнь – это море, с его белогривой волной,

Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,

Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.

Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.

 

Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь

Будешь исколот, поэтому лучше смириться

С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь

И метафизику: нечем нам в ней поживиться.

 

 

 

***

 

И стол, и стул, и шкаф – свидетели,

И на столе – листок бумаги.

Они всё поняли, заметили –

И пусть приводят их к присяге.

 

Они расскажут всё, что видели,

И посрамят любого Холмса,

И там, в заоблачной обители

Мы их свидетельством спасемся.

 

И куст, и ель, и дуб – свидетели,

И пышный плющ на жестком ложе.

Они всё поняли, заметили –

И ветвь на Библию положат.

 

Нас чайка видела на палубе:

У нас в глазах стояли слезы,

И это будет наше алиби,

Прямой ответ на все вопросы.

 

 

 

***

 

Отнимать у Бога столько времени,

Каждый день, во всех церквях, – зачем?

И, придя домой, в вечерней темени,

Не спросив: А вдруг я надоем?

 

Боже мой, как мне, лентяю, хочется,

Чтобы Ты немного отдохнул,

Посмотрел, как сад во мраке топчется,

На веранду вынес старый стул!

 

Почитал кого-нибудь, хоть Тютчева,

Как его сейчас читаю я…

Неужели ничего нет лучшего

Чем молитва бедная моя?

 

 

 

***

 

И.Роднянской

 

Когда на жизнь смотрю чужую,

Такую страшную, такую

Однообразную, когда

К себе примериваю злую

Смерть в тридцать лет, когда впустую

Уходит время, как вода,

Когда лишь множатся потери,

Утраты в ней, когда живут

До девяноста, в пыльном сквере

Сидят, когда детей пасут,

Когда один идет под суд,

Другой на лестнице расстрелян,

Когда с цветами на премьере

К любимцу публики бегут –

И важен он, самоуверен,

Когда въезжает в Рим Тиберий,

Томлюсь и в Бога я не верю –

Печальный смысл, напрасный труд.

 

Когда на жизнь смотрю свою,

На этот коврик у порога,

На тех, кого хотя б немного

Любил, на ту, кого люблю,

На эти строки, на скамью

Над морем: шатка, колченога,

На ту лесную колею,

На смерть, что в очи глянет строго,

На всю тщету и толчею,

Судьбу, – бедна она, убога,

Но в ней узор распознаю

Поверх печального итога

И вижу смысл, и верю в Бога,

Молчу, скрываюсь и таю.

 

 

 

***

 

На вашей стороне – провидцев многословный

Рассказ, и мудрецы – на вашей стороне,

И Бог, и весь обряд ликующий, церковный,

И в облаке – Святой, и мученик – в огне,

И вечная весна, и станцы Рафаэля,

И, физику предав забвению, Паскаль,

Страстная и еще Пасхальная неделя

На вашей стороне, органная педаль

И многослойный хор, поющий по бумажке,

А то и без нее, победно, наизусть,

И с крестиком бандит раскормленный в тельняшке,

Спецназовец – вчера убил кого-нибудь,

Как скептик говорил один яйцеголовый,

На вашей стороне и армия и флот,

На вашей стороне Завет, во-первых, Новый,

И Ветхий, во-вторых, и ангелов полет,

На вашей стороне и дальняя дорога,

И лучшие стихи, и нотная тетрадь,

И облако в окне, и я, – устав немного

Всё это, глядя вам в глаза, перечислять.

 

 

 

***

 

Облака выбирают анапест,

Им трёхстопная мера мила.

Я послушен их воле, покладист,

Хорошо мне сидеть у стола.

 

Небосвод по-весеннему вымыт,

И на синем клубятся они.

Их никто у меня не отнимет.

Я присвоил их все, извини.

 

Ключевое, опорное слово

Отвечает за нужный мотив.

Хаотично летят, бестолково,

Дым фабричный с собой прихватив.

 

Я прибрал их к рукам на минуту,

Уподобил садовым цветам,

Но лаза отведу – и забуду

И легко их другому отдам.

 

Я и метки на них не оставил,

И, в руках подержав, не измял.

Нет для них ни законов, ни правил,

И возможен любой интервал!

 

 

 

***

 

Боже мой, ни облачка на небе

И, смотри, ни тучки на душе.

На коньках во всем великолепье

Стайер так идет на вираже.

 

Он летит, выбрасывая руку,

Ногу ставит за ногу, кренясь,

Презирая горе и разлуку,

Обрывая с этим миром связь.

 

Только лед и только чудный скрежет,

Только чудный скрежет, только лед.

И душа, как этот конькобежец,

Подалась всем корпусом вперед.

 

Пробегая скользкою межою,

Отражаясь в матовом стекле,

Видишь, тело может стать душою,

Прислониться к небу на земле.

 

Я люблю евангельские притчи

С обращеньем к данности земной,

Преломленье это полуптичье

Длинных рук, лежащих за спиной.

 

Неужели выдохнется нега,

Спустят с верхней палубы нас в трюм?

Неужели он после забега

Тоже будет мрачен и угрюм?

 

 

 

***

 

На фотоснимке с тенями сквозными

Два гондольера и я между ними,

Ты попросила их сняться со мной,

Веет прохладой и вечной весной.

 

Майки в полоску и круглые шляпы.

Я вроде дедушки им или папы,

Впрочем, неплохо смотрюсь, моложав, –

Мне помогает отходчивый нрав.

 

Я и на жизнь посержусь – и забуду,

Я и твою выполняю причуду:

Скажешь, чтоб встал с гондольерами в ряд, –

Встану, согласен на рай и на ад.

 

 

 

ВСТРЕЧА

 

Для встречи им в фойе театра

Минут пятнадцать отвела

Судьба. Как будто к карте карта

В игре азартной подошла

И жизнь обоим подыграла.

Так в черном небе две звезды

Друг другу рады, – о, Ла Скала,

Каких свела провидцев ты!

 

Каких всемирных двух героев,

Земной печали знатоков,

На четверть часа их пристроив

Среди банкеток и цветов!

О чем успели, о Россини

Поговорить и о любви,

Наполеоне и России,

Сверяя знания свои?

 

За их спиною при желанье

Могли б мы скалы разглядеть

Иль шхуны вольной очертанья,

Иль расчехленных пушек медь,

А может быть, в гостиной – свечи,

На женской шее – медальон?

Стендаль сказал, что этой встречей

Он был, как солнцем, ослеплен.

 

И Байрон был взволнован тоже

Своей беседой краткой с ним.

Зачем же лезем вон из кожи,

Сойдясь, часами говорим,

Скажи, откуда столько пыла,

Уж не поддельного ль огня?

И трех минут вполне б хватило!

Всё остальное – болтовня.

 

 

 

***

 

Художник женщину в мужской напишет шляпе,

В полузастегнутом прямом мужском пальто

На дебаркадере стоящую, на трапе,

На сходнях с сумочкой в руке. А вам то что?

 

Она бы, думаю, понравилась Рембрандту,

Он тоже странности и вольности любил,

Чалму турецкую, неравнодушен к банту,

К халату, помнится, к стальному шлему был.

 

Продрогла, может быть, и шляпу одолжила,

Пальто у спутника, неузнанной взойти

На борт задумала, хватаясь за перила,

Прощайте, близкие, и родина – прости!

 

Ее, наверное, пленяет перспектива

Иных возможностей, сновидческим под стать.

И что-то в этом есть еще от детектива:

Иначе кто бы стал теперь роман читать?

 

Неважно всё это, не ясно – и не надо!

Она на мальчика чуть-чуть похожа так.

И что-то в этом есть еще от маскарада.

Томи, загадочность, притягивай, пустяк!

 

 

 

***

 

Только люди… И все-таки птицы

Иногда залетают в кафе,

Если нет неприступной границы

И в цветах оно тонет, в листве,

И не морем от устриц на блюде

Веет, – море само под обрыв

Приползает. Так было и будет:

И любовь, и знакомый мотив.

 

Эти сладкие крошки на блюдце,

Эти волны, шумя и слепя…

Ты хотела легко отмахнуться

От подсевшего к нам воробья!

А еще нелегально собаки

Заползают под столик, в обход

Сетки. Пусть им, уже в полумраке,

Тоже что-нибудь перепадет.

 

 

 

***

 

Это Гете о смене сказал поколений: место

Не пустует, – в кафтанах, чепцах, сюртуках, капотах

Приезжают одни, для других это день отъезда, –

И сравнил с пребыванием на минеральных водах.

 

Да, но только на водах обслуга: официанты,

Билетеры, врачи, рестораторы и швейцары,

В основном, не меняются. Как говорят педанты,

Все сравненья хромают. А кроме того, кошмары

 

В виде войн, эпидемий, бессмысленных революций,

Выбирая одно поколенье, щадят другое.

Предсказания лгут, и, увы, никаких инструкций.

Этим гиблое выпало время, а тем – благое.

 

 

 

***

 

Он перед смертью смерть назвал

Порой великих превращений.

Как будто он тайком менял

Немецкий свой разумный гений

На нечто большее. На что?

Когда умрем, тогда узнаем,

На холод выйдя без пальто,

За той копной, за тем сараем.

 

А ведь хотелось бы узнать

Уже сейчас, в каком обличье

Он пишет что-нибудь опять,

Или в гнездо влетает птичье,

Иль, помавая плавником,

На дно ложится океана,

Нужды не ведая ни в ком

И отвергая Эккермана.

 

 

 

***

 

Хороши рябины и березы,

Словно это блещут чьи-то слезы.

Легок мелколиственный их шум.

Вот уж ни величия, ни позы,

Никаких больших и гордых дум.

 

Ни речей о будущем России.

Девочки, скорей, они босые,

Пятки их мелькают и ступни.

Далеко до Рима, Византии.

Глупости да нежности одни.

 

Клен другое дело меднолистый,

Общеевропейский друг тенистый,

Или дуб с полночною душой, –

Рыцари, философы, солисты.

Или бук, чуть-чуть для нас чужой.

 

 

 

***

 

А. Пурину

 

Заходили мы к даче с дремучей, лесной стороны

Сквозь кусты, через вырубку с дикой и грубой травой,

Справедливо считавшей, что здесь мы ходить не должны,

Иван-чай, да кипрей, да крапивы рубеж огневой.

 

Здесь ходить бы и впрямь ни к чему, и тропа заросла,

Но компания наша подвыпила, – как не свернуть

В эти дачные дебри, где меры уже и числа

Нет, лишь ельник, да кочки, да буйные травы по грудь.

 

О, как весело было, как вольно и странно идти,

И волшебным мотивом повеяло вдруг, и гостям

Показалось уже, что хозяин не знает пути

Или сбился с него, да не хочет признаться, упрям.

 

Золотое молчанье и душные волны тепла,

Ни стихов на ходу, ни решенья проблем мировых…

Вот тигрица сейчас, или это пантера была

В флорентийском лесу? – напугает нас, всех пятерых.

 

И подумал я, зная, что скоро увидим в упор

Мы калитку и сад, а не тьмой наказуемый грех,

Что у каждого свой сожалений и страхов набор,

Но одно предзакатное, позднее солнце на всех.

 

Впятером, но я старше их всех и в приватную суть

Этой жизни проник чуть поглубже, хотя бы на шаг.

И подумал я: кто-нибудь вспомнит когда-нибудь путь

Через заросли эти и мне улыбнется сквозь мрак.

 

И, действительно, вот показался дощатый сарай

И терраса в решетчатых рамах блеснула стеклом.

Разумеется, временный, как же земной этот рай

Ослепительно высвечен, если пойти напролом!

 

 

 

***

 

Живущий в доме том не знает, как горит

Его окно в лучах багряного заката:

Сидит он у стола, а может быть, он спит,

А может быть, ушел, задумавшись, куда-то,

А в доме у него пылающий эдем

Раскинут в этот час, как кухня полевая,

И кто-то говорит, что он доволен тем,

Как близко к небесам подходит жизнь земная.

 

Живущий в доме том не знает, как дворец

Завидует сейчас и уступает в блеске

Бревенчатой стене, горящей, как ларец,

И розовой в лучах вечерних занавеске,

Какой сейчас огонь сошел к нему с высот,

Как двор его похож на древнюю Итаку,

Не знает, спать ложась, как чудно он живет,

Всей бедности своей наперекор и мраку.

 

 

 

ДЕТСКИЙ КРИК НА ЛУЖАЙКЕ

 

Детский крик на лужайке, собака,

Меж детей разомлевшая там

И довольная жизнью ломака,

Забияка, гуляка, дворняга.

Скоро их разведут по домам.

 

Вот он, рай на земле, эти мошки

В предвечернем, закатном огне,

Эти прозвища, вспышки, подножки,

Достаются мне жалкие крошки

Со стола их, как счастье во сне.

 

Эти девочки – запросто сдачи

Мальчик может от них получить.

Этот лай неуёмный, собачий,

За деревьями – ближние дачи,

Алый вереск и белая сныть.

 

Это вечность и есть, и бессмертье,

И любовь – и границы ее

Обозначили длинные жерди

И канава, как в твердом конверте

Приглашенье на пир, в забытьё.

 

 

 

ШМЕЛЬ

 

Д. Сухареву

 

Залетевший к нам в комнату шмель, – я ему помог

Через форточку выбраться, лист поднеся бумаги

И подталкивая, – он-то сопротивлялся, шок

Испытав и сомнительным образом в передряге

Проявив себя этой, растерян и бестолков,

И похож, черно-желтый, на маленького медведя,

Будет дома рассказывать всем, кто его готов

Слушать, о переплете оконном и шпингалете.

 

Очень долго – о комнате: в комнате нет травы

И цветов полевых и садовых, но есть обои,

На которых разбросаны тени цветов, увы,

И ужасны, конечно, сознания перебои,

О бумаге, просунутой пленнику под живот –

Глянцевитая плоскость и страшное шелестенье,

О таинственной тени: казалось, сейчас прибьет,

И чудесном своем сверхъестественном избавленье.

 

 

 

***

 

Сирень отцветшая вослед

Глядит прохожим виновато,

Как будто выключили свет,

Суха теперь и рыжевата.

 

Ты кто,– сирень? Ответит: Да.

Бесследно всё прошло и втуне.

Тот не узнает никогда,

Кто с нею не был здесь в июне.

 

Теперь как все и хуже всех,

И на ролях скучает третьих.

Сказать: вот слава, вот успех?

Я не люблю сентенций этих.

 

Сказать: пылали мы, слепя

Всей пышной массой тонкокожей?

Кого жалеем мы, себя?

Или ее жалеем всё же?

 

 

 

***

 

Меж двумя дождями, в перерыве,

Улучив блаженных полчаса,

Я в тумана розовом наплыве

Тернера припомнил паруса.

Солнце в этом дымчатом массиве

Не смотрело, желтое, в глаза.

 

И такою свежестью дышали,

На дорогу свесившись, кусты,

И стояли, будто на причале,

Дачи, как буксиры и плоты,

Словно живопись была в начале,

А потом всё то, что любишь ты.

 

 

 

***

 

Я свет на веранде зажгу,

И виден я издали буду,

Как ворон на голом суку,

Как в море маяк – отовсюду.

 

Тогда и узнаю, тогда

Постигну по полной программе,

Что чувствует ночью звезда,

Когда разгорится над нами.

 

Чуть-чуть жутковато в таком

Себя ощутить положенье.

Сказал, что звездой, маяком,

А втайне боюсь, что мишенью.

 

Вот ночь запустила уже

В меня золотым насекомым,

И я восхищаюсь в душе

Обличьем его незнакомым.

 

А птицы из леса глядят,

А с дальней дороги – прохожий,

А сердцем еще один взгляд

Я чувствую; разумом тоже.

 

 

 

***

 

Как захотелось мне тот летний день в стихи,

Чтоб не забыть его, сырой и мглистый, спрятать!

Был мокр березы ствол и потен лист ольхи,

Но капли медлили и не хотели падать.

 

И влажность мягкая и мглистость иногда

Бывают яркости желаннее и зноя.

Не так уж дачные усердны поезда

И быстры: что для них минуты три простоя?

 

Росла болотная трава у полотна,

Почти лишенная в своем унынье цвета.

Приподнимается вагонного окна

Лишь створка верхняя, – спасибо и за это!

 

Такою влажностью от всех кустов и трав

Пахнуло, так они вздымались и дымились,

Что друг на друга мы взглянули, не сказав

Ни слова. Господи, неужто помирились?

 

 

 

***

 

Обрываются связи,

Я живу в тишине.

«Ода к греческой вазе»

Вспоминается мне.

 

Там, подобно метели,

Шелестит хоровод,

Распевают свирели,

Куст жасмина цветет.

 

Это музыка вышла

На дорогу, она

Хоть ее и не слышно,

Слаще той, что слышна.

 

Виноград созревает,

Разгорается мак.

Это Китс утешает

В глухоте меня так.

 

 

 

АФРОДИТА

 

Ты из пены вышла, Афродита,

Сразу взрослой стала и пошла,

Розами и травами увита,

А ребенком так и не была.

 

Расставляешь гибельные сети

И ловушки там, где их не ждут,

И не знаешь, как смеются дети,

Обижаясь, горько слезы льют.

 

Как бывает девочка проворней

И смелее мальчика в игре!

Без любви счастливей и просторней

Жизнь и больше знанье о добре.

 

А дразнилки, шутки-прибаутки,

А скакалки, ролики-коньки?

Постепенно набухают грудки,

Первые секреты, пустяки.

 

Сколько солнца в тех дубах и вязах

И прогулках дальних по жаре…

И любовь нуждается в рассказах

О начальной, утренней поре.

 

 

 

***

 

«Иль не родиться совсем, или скорей умереть», –

Так говорит нам поэт третьего века до новой

Эры, – не хочется столь мрачно на вещи смотреть.

В Греции праздной он жил, стойкой еще, образцовой,

Тронутой тленьем уже, пышноколонной, лепной,

Близящейся к своему римскому плену, упадку.

Поговори, аноним, кто бы ты ни был, со мной,

Желчь представляю твою, скорбь и курчавую прядку.

 

Все-таки волны шумят, ярко горят маяки,

Женщины любят мужчин, видевших дальние страны,

Иль усмирявших толпу, или водивших полки,

Кто-то читает стихи, где-то живут великаны.

Все-таки лучше на пир быть приглашенным к царю,

Коль умереть суждено, то умереть после пира.

Стыдно чуть-чуть мне того, что я сейчас говорю.

Всё потому, что твоя слух мой растрогала лира.

 

 

 

ДИКИЙ ГОЛУБЬ

 

В Крыму дикий голубь кричит на три такта,

Он выбрал размер для себя – амфибрахий –

И нам веселее от этого факта,

Хотя он в унынье как будто и страхе.

 

Его что-то мучает, что-то печалит,

У греков какая-то драма в Тавриде

Случилась; на самой заре и в начале

Уже о несчастьях шла речь и обиде.

 

И южное солнце ее не смягчало,

И синее море ее не гасило,

И горлинка грустное это начало

Запомнила, крохотна и легкокрыла.

 

Такая субтильная, нервная птичка,

Кофейно-молочного, светлого цвета,

И длится с Эсхилом ее перекличка,

А мы отошли и забыли про это.

 

 

 

***

 

Даже и в мыслях своих не злословь царя,

Даже и в комнате спальной уста замкни:

Птица небесная, слова не говоря,

Речь передаст твою – так в былые дни

Было, а нынче неужто не передаст?

Вот прошмыгнула под пологом облаков.

Это не я говорю, а Экклезиаст.

Я бы добавил: чужих не ругай стихов.

 

Ибо проверено: пишущие стихи

Знают, кто высмеял их, – и обиды злей

Трудно сыскать, и любые простят грехи,

Только не этот. Ах, нехорошо друзей

Подозревать, ведь не птицы они, – друзья,

Ведь не летают – сидят за столом с тобой.

А вообще мне не нравится то, что я

Здесь говорю. Проповедник, мне рот закрой.

 

 

 

***

 

Чем питаются дикие утки?

Те, что в нашем саду, на пруду,–

Только булкой. Лоснятся их грудки.

Ковыляют по тонкому льду

У проталины. Надо бы к югу

Улетать – ни за что не хотят.

Подающую щедрую руку

Славят криком и боготворят.

 

А кормящий в душе подставляет

На их жалкое место – себя.

Ту, что всех голодней, выбирает,

Деликатность и робость любя.

Вот опять оттеснили бедняжку,

Ну, никак не поспеть ей, никак,

И неловкость ее и промашку

Он к себе примеряет, чудак.

 

 

 

***

 

Выйти на улицу – целое дело.

О, неужели про всё рассказать?

Что ж, это трудно и, может быть, смело!

Нижнее надо белье надевать,

Паспорт в карман и счета, если надо

Их оплатить, но заполнить сперва.

Где телефон мой мобильный? Досада:

Только что видел его. Все слова

Сказаны жалкие. Вот он, спасибо! –

Это тебе говорю впопыхах.

И слуховой аппарат еще, ибо

Я глуховат – у меня теперь страх

Есть и такой: не понять, не расслышать.

Да, кошелек, кошелек, кошелек –

Вот он! Так, видимо, мечутся мыши

В родах, как некто игриво изрёк.

Как я справлялся со всем этим прежде,

В юные годы – не вспомнить уже.

Или спасение было в надежде

И утешение было в душе?

В тапках, не бойся, не выйду. Ботинки

Зашнуровал и пальто застегнул.

Всё! До свидания. Как в поединке,

Выдержал, выжил, за двери шагнул,

Лифт вызываю. Ключи не забыты.

Но возвращаюсь: платок носовой!

Что это, боги на нас так сердиты?

Как не поддаться тоске мировой?

 

 

 

***

 

И Анненский теперь не то что молодым

В сравнении со мной, но точно, что не старым

Мне кажется – и мне не страшно было б с ним

По Царскому Селу пройти сырым бульваром.

 

И даже, может быть, не я, опередив

Его, а он ко мне склонился б за советом,

И тени старых лип и седовласых ив

Подслушать разговор пытались бы при этом.

 

Как быть ему? И впрямь обузу сбросить с плеч,

Решиться на разрыв, дать волю вдохновенью?

– Не знаю. Может быть. Но сердце поберечь

Сейчас важней всего, побыть под этой тенью.

 

Не ездить в Петербург. Не ждать от молодых,

Они поймут потом, – любви и пониманья.

А тленье цветников мне помнится сырых

У вас, как тютчевских декабрьских роз дыханье.

 

 

 

***

 

Испугался: неужто и город,

Где так долго живу, разлюбил?

И к деревьям почувствовал холод?

И к холмам, где стоял и курил?

Неужели и облаку в небе

Я не рад, и проточной воде:

Ни иллюзий, ни великолепий

Мне не надо ни в чем и нигде?

 

Испугался: неужто случилось

То, что так удивляло в других?

Жизнелюбие – высшая милость.

Как же так? Помрачнел и притих.

Неужели душа совершила

Подвиг свой, как угрюмый поэт

Объявил – сколько лет ему было?

Я в стихи заглянул – сорок лет.

 

Рановато, по нынешним меркам.

Я и в двадцать их знал наизусть,

Но сказать: отцвело и померкло

И, вздохнув, согласиться: и пусть –

Умозрительно мог лишь, из чувства

Сострадательной общности с ним.

Ах, не мрачно, не голо, не пусто!

И какой из меня нелюдим?

 

Испугался. И мрачную книгу

Стал читать, торопливо, взахлёб!

С благодарностью каждому мигу:

Ночь, так ночь, смерть так смерть, сноп, так сноп

И бесплодная жатва, так жатва,

И тщета, так тщета, и звезда,

Так звезда, что летит безвозвратно,

Нам на радость летит в никуда!

 

 

 

***

 

Люблю невзрачные сады

На скучных улицах убогих,

Их запыленные кусты,

Их беспризорные чертоги,

Где отпрыск царственных кровей,

Дуб полунищий, обветшалый

Раскинул ржавый свод ветвей,

Царей потомок захудалый.

 

Люблю запущенность аллей,

И не аллеей – двух-трех дорожек,

Люблю отсутствие скамей,

Люблю глухих пять-шесть окошек,

Несимметрично, кое-как

В слепой стене пробитых, – кто-то

Владеет роскошью, бедняк:

С ним эта тень и позолота!

 

Куда ходили мы с тобой,

Где ждал тебя я, у химчистки?

Валялся жёлудь под ногой,

Торчал замшелый камень склизкий,

Я тоже в сырости погряз,

Я тоже залит бледным светом.

Где настигает счастье нас?

Кто позаботился об этом?

 

 

 

***

 

Федор Абрамов, прозаик такой

Был, да и будет, куда ему деться?

У деревенской и у городской

Прозы в те годы и ум был и сердце,

Федор Абрамов, с которым знаком

Шапочно был я, уж очень колючий

И своенравный, сказал мне, зрачком

Острым сверкая, что он – подкаблучник.

 

– Не удивляйтесь, – добавил, – и все

Мы подкаблучники, если мужчина

Стоит чего-то, он женской грозе

Лучше уступит, и только дубина,

Только паршивец своей головы

Не преклонит и поступит, как хочет. –

И посмотрел на меня: Вот и вы

Тоже уступчивы. Или не очень?

 

 

 

***

 

Луч света в темном помещении,

Осколок солнца на стене,

Его прямое обращение

К душе, с тобой наедине.

 

Как лучезарно сужен фокус ,

Как будто, пылью окаймлен,

Тебе вручен волшебный пропуск

В заветный смысл и вглубь времен.

 

И первоклассник, первокурсник

Великой грусти мировой,

Ты держишь, как шильонский узник,

Его в руках перед собой.

 

Спасибо погребу, чулану,

Сараю, нише, чердаку,

Я сокрушаться перестану

И мысль от смерти отвлеку.

 

Какой он пламенный, безгрешный,

Небесный, словно небосвод

Нашел тебя во тьме кромешной.

Он и в гробу тебя найдет.

 

 

 

***

 

Был Джотто у меня на полке, да пропал.

Понадобился мне вчера – и нет альбома.

А помнится, в окно там ангел пролетал,

Просовывался – и оказывался дома.

 

Как делал это он -- еще раз посмотреть!

Ведь узкое окно, а он такой крылатый,

Что, кажется, пролезть не больше, чем на треть

Он мог бы иль проем был скользкий и покатый?

 

Я в спешке перебрал на полках горы книг,

Я слишком пылко вел себя и неуклюже.

Наверное, будь я Святою Анной – вмиг

И ангела б узрел, и книгу обнаружил.

 

 

 

***

 

Живому кажется, что если будет славен

По смерти в мыслях он, беседах и речах,

То и утешится, своих стихов хозяин,

Своих ноктюрнов царь: не сгинул, не зачах,

Своих теорий Кант, своих походов Цезарь.

Но с пышных в сумерках вернувшись похорон,

Ты видишь: он теперь не гений и не бездарь,

Лишился допуска к своим заслугам он.

 

Не слышит музыки, стихов своих не может

Прочесть, и галльская зачем ему война?

Не знает камешек, куда его положит

Рука, и дереву скамейка не нужна,

И в этом кроется какая-то загадка,

И что-то чудное в пропаже этой есть.

Молчи, мелодия! Не докучай, тетрадка!

Прощайте, подвиги! И долг, и дар, и честь.

 

 

 

***

 

«Не подходите ко мне…»

В. Ходасевич

 

Я это я, хотя поэт

Недаром диким это слово

Назвал.

А книга – тот предмет,

В котором он молчит сурово

И послабления себе

Не хочет делать, куст сирени

Стрижет и чувствует в толпе

Себя чужим, подобно тени.

 

Перемещается в стихи

Жизнь постепенно, только прядка

На лбу, да жалкие грехи,

Да желчность в качестве остатка

При нем остались, да пенсне,

Нет, и пенсне в стихи попало.

Не подходи и ты ко мне:

И от меня осталось мало.

 

 

 

***

 

Самобытное слово

И ночная звезда.

Адмирала Шишкова

Не читал никогда.

 

И какую, не знаю,

Он водил кораблей

Белокрылую стаю

Средь балтийских зыбей?

 

У него, у вояки,

Молодой франкофил

За жилеты и фраки

Извиненья просил.

 

Ну, конечно, насмешка…

И мундир, и камзол…

И великая спешка

Направлений и школ.

 

Взгляд подняв к небосводу,

Слышишь горнюю весть.

Надо, надо бы оду

Адмирала прочесть.

 

Пусть стоят мокроступы

За дверями в пыли,

И шумят стихолюбы,

И плывут корабли…

 

 

 

***

 

Там, где тщеты и горя нет,

Свет невечерний нам обещан.

Но я люблю вечерний свет

И в нем пылающие вещи,

И в нем горящие стволы,

И так ложится он на лица,

Что и прохожие милы,

И эта жизнь как будто снится.

 

И горький вздох, и жалкий жест,

И тьма, нависшая над нами…

А вечный полдень надоест

С его короткими тенями.

И жаль тщеты, и жаль забот,

И той крапивы у порога,

Что в Царство Божье не войдет.

И в том числе – себя, немного.

 

 

 

***

 

Всё должно было кончиться в первом веке

И начаться должно было всё другое,

Но не кончилось. Так же бежали реки,

Так же слезы струились из глаз рекою.

 

Страшный Суд почему-то отодвигался,

Корабли точно так же по морю плыли,

С переменою ветра меняя галсы,

В белой пене горячей, как лошадь в мыле.

 

Человек любит ближнего, зла не хочет,

Во спасение верит и ждет Мессии

Месяц, год, а потом устает, бормочет,

Уступает тоске, как у нас в России.

 

Или Бог, привыкая к земной печали,

Увлекается так красотой земною,

Что, поставив ее впереди морали,

Вслед за нами тропинкой бредет лесною?

 

 

 

***

 

Я так давно своей не видел тени.

Полгода, год? Сегодня, смущена,

Перед скамьей, как будто на колени

Упав, в саду явилась вдруг она,

И стало мне неловко перед нею:

Всех замечал, со всеми ласков был,

Искал в толпе, вытягивая шею,

Далеких мне, а ближнего забыл!

 

Давно тебя не видел, дорогая.

А в детстве так любил играть с тобой.,

То пальцы сжав в кулак, то разжимая,

Чтоб на стене ты стать могла любой

Зверюшкой: зайцем, козликом, собакой,

То разомкнувшей, то сомкнувшей пасть.

Теперь ты дышишь участью двоякой –

И неземная всё заметней часть.

 

Увы, не так уж много остается

Нам вместе быть под солнцем и луной.

Ты – тень моя; таясь, тебе придется

По всем дорогам странствовать одной,

Смотри ж, не посещай мою могилу,

В страну теней легко перемахни,

Как Одиссей, кивни во тьме Ахиллу

И вместе с Агамемноном вздохни.

 

 

 

***

 

Это вот что: это, как поездка

В ту страну, где не был никогда,

Например, в Австралию.

Повестка,

Приглашенье, вызов, череда

Электронных писем, уточнений,

Настоятельнейших телеграмм,

Колебаний наших, опасений:

Непонятно, что нам делать там?

 

Мельбурн, Сидней и Аделаида –

Жил без них и дальше проживу!

Что вы! Будет страшная обида.

И газон постригли, и листву

Ради вас в аллее подровняли,

Подновили в небе Южный Крест.

– Не в гордыни дело, а в печали…

– Подтвердите, – просят, – ваш приезд.

 

 

 

АРХИЛОХ

 

Кто сказал, что тускнеет земное житьё?

Архилох еще пьет, опершись на копьё,

Воин должен всегда на чеку

Быть, поэтому рядом копье и питье,

И спасибо, что не на бегу!

 

Чтобы лучше его разглядеть вдалеке,

Надо вспомнить себя молодым.

Впрочем, жизнь без копья проведя, налегке,

Я изнежен в сравнении с ним.

 

И века ни на шаг оттеснить не смогли

Его с жесткой, холмистой фракийской земли:

Где он пил, там он пьет и сейчас,

Опершись на копье, плащ походный в пыли;

Пьет вино за стихи и за нас!

 

Вот он, первый лирический в мире поэт,

Каково ему! Сам сознает,

Что есть греческий эпос, а лириков нет:

Не Гомер он и не Гесиод.

 

За короткую вещь я поэму отдам,

За двенадцать стремительных строк!

Он не знает об этом, но тверд и упрям.

Или знает, что не одинок?

 

И, склонясь, очищает свой плащ от репья,

И в волненьи любуюсь им издали я,

И, кто знает, в блокноте моем

Иногда, может быть, в полусне забытья

Он царапает что-то копьем.