ЛЕСТНИЦА

 

Есть лестницы: их старые ступени

Протёрты так, как будто по волнам

Идешь, в них что-то вроде углублений,

Продольных в камне выемок и ям,

И кажется, что тени, тени, тени

Идут по ним, не видимые нам.

 

И ты ступаешь в их следы – и это

Всё, что осталось от людей, людей,

Прошедших здесь, – вещественная мета,

И кажется, что ничего грустней

На свете нет, во тьму ушли со света,

О, лестница, – страна теней, теней.

 

 

 

***

Наказанье за долгую жизнь называется старостью,

И судьба говорит старику: Ты наказан. Живи. –

И живет с удивленьем, терпеньем, смущеньем и радостью.

Кто не дожил до старости, знает не всё о любви.

 

Да, земная, горячая, страстная, злая, короткая,

Закружить, осчастливить готовая и погубить,

Но еще и сварливая, вздорная, тихая, кроткая,

Под конец и загробной способная стать, может быть.

 

И когда-нибудь вяз был так монументален, как в старости,

Впечатленье такое глубокое производил?

И не надо ему снисхожденья, тем более – жалости,

Он сегодня бушует опять, а вчера приуныл.

 

Вы, наверное, видели, как неразлучные, медленно,

Опекая друг друга, по темному саду бредут,

И как будто им высшее, тайное знанье доверено,

И бессмертная жизнь обреченная, вот она, тут!

 

 

 

***

Мысль о славе наводит на мысль о смерти,

И поэтому думать о ней нам грустно.

Лучше что-нибудь тихо напеть из Верди,

Еще раз про Эльстира прочесть у Пруста

Или вспомнить пейзаж, хоть морской, хоть сельский,

С валуном, как прилегшая в тень корова,

Потому что пейзаж и в тени, и в блеске

Так же дорог, как музыка или слово.

 

Я задумался, я проскользнул на много

Лет вперед, там сидели другие люди,

По-другому одетые, и тревога

Овладела мной, но ничего по сути

Рассказать не могу о них: не расслышал

И не понял, о чем они говорили.

Был я призраком, был чем-то вроде мыши

Или бабочки. Бабочки речь забыли.

 

 

 

***

Вчера я шел по зале освещенной...

А. Фет

 

«Вчера я шел по зале освещённой...»

Все спят давно, полночная пора,

А он идет один, неугомонный,

Не в позапрошлом веке, а вчера!

 

И нет меж ним и нами расстоянья.

И всё, что с той поры произошло,

Отменено, ушло за край сознанья,

Все испытанья, горести и зло.

 

Одна любовь на свете остается,

Она одна переживет и нас,

В углах таится, в стенах отдается,

В дверях тайком оглянется не раз.

 

И вещи – вздор. Какие вещи в зале,

Кто помнит их? Не вазы, не ковры.

Где ноты те, что были на рояле?

Одной любовью движутся миры.

 

Всех звезд, всех солнц, всей жизни горячее,

Сильнее смерти, выше божества,

Прочнее царств, мудрее книгочея –

Ее, в слезах, безумные слова.

 

 

 

***

Перечитывал книгу и в ней на полях

Карандашные видел пометки свои –

Угловатые птички – на пыльных кустах

Так сидят в петербургских дворах воробьи,

И казалось, что я ненароком во двор

Заглянул, где когда-то, лет сорок назад,

На скамье с кем-то тихий я вел разговор,

Совпадению мыслей и выводов рад.

 

Как же был я горяч и отзывчив тогда

И, ей-богу, умней, чем сегодня, – умней!

И меня с той поры укатали года,

Словно сивку, и жаль мне должно быть тех дней,

И нисколько не стыдно за них, и неправ

Я, когда на былое свое свысока

И в сомненье гляжу – и ко мне под рукав,

Как жучок, щекоча, заползает строка.

 

 

 

***

Мы все попутчики в Ростов...

Вяземский

 

Мельканье рощиц и кустов,

Унылых дней и мрачных снов,

Всего труднее на рассвете.

Я встать с постели не готов,

Опять попасться в те же сети

Постылых дел и жалких слов.

Увы, мы в старости в ответе

За безотрадный свой улов.

Теперь одну из всех стихов

Строку держу я на примете:

«Мы все попутчики в Ростов».

В Ростове Вяземский нас встретит.

 

 

***

Мемуарист не всё расскажет

И, заманив в былую тьму,

Легко забудет и замажет

То, что невыгодно ему.

 

Не первый раз про мемуары

Пишу и думаю о том,

Какие это злые чары

С набитым вымыслами ртом.

 

Как, разбавляя правду ложью,

Чужою жизнью завладев,

Испытывают милость Божью,

Его терпение и гнев.

 

И Божий Суд себе присвоив,

Размазав слезы по лицу,

Мерзавцев лепят и героев

По собственному образцу.

 

 

 

ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

 

Дворцовая площадь, сегодня я понял,

Еще потому мне так нравится, видно,

Что окаймлена Главным штабом, как поле,

Дворцом, словно лесом, она самобытна

И самостоятельна, в ней от природы

Есть что-то, не только от архитектуры,

Покатость и выпуклость сельской свободы –

И стройность и собранность клавиатуры.

 

Другими словами, ансамбль, – ведь и ельник

Имеет в виду повторяемость окон,

Он геометричен и он не отшельник,

Как будто расчетливо скроен и соткан,

И вот в центре города что-то от Суйды,

От Красниц и Семрино вдруг проступает,

Какой-то, при чёткости всей, безрассудный

Размах, и с Невы ветерок залетает.

 

 

 

***

Три раза имя он менял.

Не он менял, – ему меняли.

Когда б Париж так пострадал

Иль Рим, то выжили б едва ли.

Блестит Нева, как тронный зал,

Толпятся чайки на причале.

 

Столицу северную жаль.

Смотрю на бывшую столицу:

Как будто вынесли рояль,

Как будто вырвали страницу.

Но как идет ему печаль,

Какое счастье в нем родиться!

 

 

 

***

Когда Россию не ругали,

Когда ее не представляли

Как зло без края и конца?

Так ведь и впрямь какие дали

Видны от Зимнего дворца!

 

Одной Невы вполне б хватило,

Чтоб осознать, какая сила

Стоит за ней – и потому

Ее и Вена не любила,

И Лондон видел только тьму.

 

И то же самое Берлину

Казалось: стену бы, плотину

Поставить, – что за дикий край!

Хоть плачь, ольху обняв, рябину,

Хоть Тютчева перечитай.

 

 

 

***

Напрасно хоть что-нибудь близкое

Весь вечер искала себе

В романе про счастье английское

Каренина в душном купе.

 

Наверное, слишком огромная,

Чтоб с нужною меркой совпасть,

Нас нежит страна заметённая.

Умерить бы жаркую страсть.

 

Устроить бы благополучие

Под этим колючим снежком,

Под этою мрачною тучею,

Да слишком метет в Бологом.

 

Зима с ее строгими санкциями,

Весь этот задумчивый вид...

Зачем она вышла на станции? –

И нас вместе с нею знобит.

 

 

 

***

Домой вернувшись, рассказала,

Что от Садовой до вокзала

Слепая девушка с тобой

Сидела рядом.

Замолчала.

Рассказ тяжелый и скупой.

 

И не рассказ, а сообщенье.

И никакого уточненья,

И поясненья не нужны.

И никакие сновиденья

В сравненье с этим не страшны.

 

 

 

В ПОЛИКЛИНИКЕ

В горле какой-то комок...

И. Анненский

 

Господи, где же на жизнь эту силы

Взять, а тем более, если их нет?

Как, натянув на ботинки бахилы,

В двадцать четвертый пройти кабинет?

 

Как эта жизнь тяжела и подробна,

Сколько в ней этой печали и той!

Перед врачом за себя неудобно:

С чем ты явился к нему, с тошнотой?

 

– В горле комок у меня не проходит,

Жить мне мешает, хотя не болит. –

Пальцами доктор по горлу поводит:

– Всех нас сегодня немного тошнит. –

 

Дальше, на темном его мониторе

Зыбкий свой внутренний мир разглядишь:

То ли тростник и бурлящее море,

То ли речную волну и камыш.

 

Можно ли бледному верить просвету,

Что эта тень означает и мгла?

Где тут душа? А души-то и нету!

Или струхнула – и в пятки ушла?

 

– Всё хорошо. Принимайте таблетки.

И постарайтесь побольше гулять. –

Как я устал! Поднимаюсь с кушетки.

Сырость и слякоть в окне, благодать!

 

 

 

***

Ты видел, как тихо большой пароход

Отходит от берега ночью, и море

Его обступает, и вот он идет,

Как путник ночной, – не сидеть же в конторе,

Не в лавке ж до смерти мукой торговать,

Не жить же с женой и детишками, – тучи

Над морем нужны ему, водная гладь

И блеск этот звездный, горячий, колючий.

 

Как по полю путник, идет пароход,

По долам и весям крадется, как странник,

Быть может, он землю другую найдет,

Быть может, святой он, быть может, избранник,

Отшельник, и где-то откроются там

Ему вдалеке золотые ворота.

Уже он не виден – и завидно нам,

Уже он растаял – и жалко чего-то.

 

 

 

***

Я о ласточке подумал, о стриже,

Им легко полет стремительный дается.

Если выберешь работу по душе,

То ни дня работать в жизни не придется.

 

Будешь в воздухе, как ласточка, мелькать,

Будешь молнией, как острый стриж, носиться

И больного к жизни мигом возвращать.

Кто вы? Птичница. А вы кто? Кружевница.

 

Хорошо сидеть за письменным столом

С авторучкой над листом клонясь бумаги.

Хорошо, как в детской книжке, моряком

Быть, на траулере выйти из Гааги.

 

Только выбери работу по душе –

И ни дня работать в жизни не придется.

Боже мой, чинить машину в гараже,

Виноградник поливать на южном солнце!

 

 

 

ВАЛУН

Юрию Казарину

 

У валуна был вид мыслителя,

Казалось, ждет валун Праксителя,

Родена или Микеланджело,

Так мысль к челу была прилажена,

Прикреплена к нему, приложена,

И разгадать ее предложено

Природой было проходящему

Не кое-как, – по-настоящему.

 

Она была височно-лобною,

На ложь и глупость не способною,

А там, где в чем-то виноватою, –

Затылочно-продолговатою,

И проступала жизнь подспудная,

Глубокая и многотрудная,

Ты мертв? Ты грубая материя?

Не унывай: не всё потеряно!

 

Прохожий чувствовал смущение,

Такое было освещение,

Так сверху луч валун облизывал,

А снизу хлад его пронизывал.

Через какие испытания

Пришлось пройти ему, страдания

И сколько слёз он втайне выплакал,

Чтоб стала мысль такою выпуклой!

 

 

 

БАШНЯ

 

Как бы ты в своем тосканском стиле

Кружевном меня ни восхищала, –

Башня, разве б так тебя любили,

Если б ты упасть не обещала?

 

Если б смертной ты не притворялась,

Каждый миг на гибель обреченной,

Вызывая сладостную жалость,

И прямой была бы – не наклонной.

 

Хорошо, когда добавлен к чувству

Изумленья тонкий слой печали.

Сколько было преданных искусству

И тебя любивших – все упали.

 

Помашу рукою на прощанье

И уйду, заезжий соглядатай.

Так и не сдержала обещанья,

И не надо, башня, и не падай!

 

 

 

ВЕЗУВИЙ

 

О, как мне хотелось увидеть Везувий!

Увидел – и что же? Гора как гора.

Неужто для пылких страстей и безумий

Он создан, приземистый, вроде шатра?

 

Казбек бы ему показать белоснежный,

Граненый, сверкающий, яркий алмаз!

Унылый Везувий, угрюмый и грешный,

Историей римской пугающий нас.

 

И это Везувий? Ни пика, ни снега,

Неужто Помпею такой погубил?

Как если б великого я человека

Увидел – и разочарован им был.

 

И ростом не вышел, и странную моду

Завел – надевать телогрейку с утра.

И что-нибудь скажет еще про погоду:

«Сегодня дождливо, не то что вчера».

 

 

 

***

Небо погаснет не всё и не сразу,

Свет заходящий похож на восход.

Так у Шопена печальную фразу

Вдруг жизнерадостный всплеск перебьет.

 

Как перемешано всё в этом мире,

Перетасовано – главный урок.

И по трехкомнатной ходишь квартире,

Как по Венеции, – был бы восторг!

 

Он и бывает, почти не завися

От объективного смысла вещей.

Были бы мысли, счастливые мысли

В блеске закатных последних лучей.

 

 

 

***

Искусство и есть продолжение жизни,

Но, может быть, в лучшем ее варианте,

Где нас не заденет ни дальний, ни ближний,

И дело не в шляпе, а дело в таланте.

 

И ты от судьбы не зависишь и рока,

И нету ни горя, ни смерти, ни страха,

А только полночные вихри Ван Гога,

Венера, Даная, Олимпия, маха.

 

Искусство и есть продолжение леса,

Искусство и есть продолжение моря,

И нет никакого в искусстве прогресса,

А призрак живет и при нас в Эльсиноре.

 

И музыка учит расстегивать ворот,

И к шелку фиалок склонившись и примул,

Любить эту жизнь появляется повод,

В стихи ее взять появляется стимул.