***

Осип Эмильевич, два-три заскока,

Несколько чудных, как тень, недомолвок

В ваших стихах погубили так много

Душ среди здешних березок и елок.

 

Если б вы знали, какую смекалку,

Хитрость и ловкость они проявили

В шатких стихах, то схватили бы палку,

С лестницы черной их мигом спустили.

 

То, что нашёптано черною мукой,

Лестничным страхом, дверною пружиной,

Стало сегодня, во-первых, наукой,

А во-вторых, яйцекладкой мушиной.

 

Умные дурни, ученые дуры.

Вы, смысловик с голубыми белками,

Упоминательной клавиатуры

Им бы велели не трогать руками.

 

Музыка, мусор, муслин, замутненье

Мысли, маслины, Москва на медали –

Вот их ассоциативные звенья.

Осип Эмильевич, как вы отстали!

 

Вы и не знали, что вы герметичны,

И синкретичны, и интроспективны.

Вас раскусили, поймали с поличным

В цепком Воронеже, мерзлом и дымном.

 

 

 

НОВАЯ ЗЕМЛЯ

 

Какое чудное названье,

Подумай, – Новая Земля!

Когда б не тундра, не зиянье,

Не ледовитое дыханье,

А летний зной и тополя!

 

Топонимическая шутка,

Насмешка, смыслу вопреки ?

Представь, как вьюга воет жутко,

Торчат торосы, как клыки.

 

Какое чудное названье!

Кто, в экспедиции какой

Его придумал в оправданье

Мечты несбыточной, земной?

А там еще и Мыс Желанья

Есть, Мыс Желанья, боже мой!

 

 

 

***

Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, –

Это значит, что грекам жилось неплохо.

Подгоняла триеру волна морская,

В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.

 

Налегай на весло, ничего, что трудно,

В порт придем – отдохнет твоя поясница.

А в краях залетейских мерцает скудно

Свет и не разглядеть в полумраке лица.

 

Я не знаю, какому еще народу

Так светило бы солнце и птицы пели,

А загробная, тусклая жизнь с исподу

Представлялась подобием узкой щели!

 

Как сказал Одиссею Ахилл, в неволе

Залетейской лишенный огня и мощи,

На земле хорошо, даже если в поле

Погоняешь вола, как простой подёнщик.

 

Так кому же мне верить, ему, герою,

Или тем, кто за смертной чертой последней

Видит царство с подсветкою золотою,

В этой жизни как в тесной топчась передней?

 

 

 

***

Заплыл в очках – и там они,

На глубине, упали в воду.

Ныряй, сердись, себя брани.

У них два глаза, две клешни,

Моллюск признает в них породу,

Им краб окажется сродни.

А близорукую заботу

Они забудут, впав в дремоту

На дне морском, в сплошной тени.

 

По водной ряби, как ползком,

Плыви обратно. Всё бывает.

Смирись: ничто не пропадает,

Но в измерении другом

Живет загадочно, тайком.

Пловец стихи припоминает

Про чистый перл на дне морском.

 

Пусть этот сдвоенный предмет,

Пусть это странное созданье

Просуществует сотни лет,

И пусть его воспоминанье

О нас – то краба удивит,

То вдруг разжалобит моллюска.

Их тоже миф, как нас, пьянит,

А без него темно и тускло.

 

 

 

***

Когда листва, как от погони,

Бежит и ходит ходуном,

Как в фильме у Антониони

И у Тарковского потом,

Я отвести не в силах взгляда,

Такая это мгла и свет,

И даже фильмов мне не надо, –

Важна листва, а не сюжет.

 

Когда б на каннском фестивале,

Припомнив всю тоску и боль,
Ей, буйной, премию давали

За ею сыгранную роль,

Как это было б справедливо!

Она б раскланялась, опять

Фрагмент кипенья и надрыва

Сумев так чудно показать.

 

 

 

***

На этом снимке я с Нероном,

Как будто он мой лучший друг.

Он смотрит взглядом полусонным,

Но может рассердиться вдруг.

 

И в самом деле, можно ль к бюсту

Так подходить, сниматься с ним?

А вдруг проснется злое чувство –

А в гневе он неукротим.

 

И разве я люблю Нерона?

Он в римской тоге, я в плаще,

Всё это странно, беззаконно

И беспринципно вообще.

 

И всё, что мне о нем известно,

Такой кошмар, сплошное зло!

А вот поди ж ты, сняться лестно

С ним, – столько времени прошло!

 

 

 

НА БОЛЬШОМ ПРОСПЕКТЕ

 

Большой проспект году в сорок седьмом

Представь себе – и станет страшновато

Не потому, что старый гастроном

Вернется, а давно исчез куда-то,

Не потому, что вырубленный сквер

Зашелестит опять, ведь это чудно,

Не потому, что мальчик-пионер

Тебя смутит – узнать его нетрудно,

Не потому, что праздничный портрет:

Усы, мундир, погоны на мундире,

Два этажа собою занял, свет

Затмив кому-то на три дня в квартире,

А потому, что все, почти что все,

Идущие по делу и без дела

В загадочности взрослой и красе

Лениво, быстро, робко или смело

В привычной для проспекта полумгле –

Он узок, как гранитное ущелье, –

Их никого нет больше на земле,

Нет никого, какое ж тут веселье?

 

 

 

***

Утром тихо, чтобы спящую

Мне тебя не разбудить,

Я встаю и дверь скрипящую

Пробую уговорить

Обойтись без скрипа лишнего,

И на цыпочках, как вор,

Может быть, смеша Всевышнего,

Выбираюсь в коридор.

 

Есть в моем печальном опыте

Знанье горестное. Вот,

Так и есть: в соседней комнате

На столе записка ждет:

«Провела полночи с книжкою,

Не могла никак уснуть.

Постарайся утром мышкою

Быть. Не звякни чем-нибудь».

 

Спи, не звякну. Все движения

Отработаны, шаги,

Как церковное служение,

Не забыты пустяки,

Всё обдумано и взвешено,

Не должно ничто упасть.

Спи. К любви печаль подмешена,

Страх, а думают, что страсть.