Апокрифы Феогнида . Подготовка текста, публикация и предисловие Алексея Пурина. — СПб.: Литературный альманах “ Urbi ”, выпуск седьмой, 1996; То же. — “Риск”, 1996, № 2.

 

1

 

Трудно писать о сборнике текстов, которые очень смахивают на литературную мистификацию. Есть опасность попасть впросак, быть обманутым не только мистификаторами, но и своими собственными догадками.

Догадка первая . Существовал ли вообще писатель Николай Уперс ? Кто, кроме А. Пурина, А. Машевского да еще столь же призрачного, как и Уперс, Дениса Сифонова, его видел? Неужели блистательный переводчик или мистификатор-автор сумел остаться незамеченным в литературных кругах Москвы? Что ж, вслед за Станиславским скажу: не верю! И буду прав, вероятно. Ведь даже Е. Харитонов, почти ничего не опубликовавший при жизни, был необычайно известен в артистических и литературных кругах: читали, слышали...

Догадка вторая . А были ли знакомы с ним (с Н. Уперсом ) А. Пурин, А. Машевский и Д. Сифонов на самом деле? Если были знакомы, то почему делают вид, что как бы и не были знакомы, почему замалчивают сию — Уперсову — персону? Почему вообще молчат — не написали тома статей, не созвали литературную общественность на пресс-конференцию, не отпраздновали годовщину смерти? Не разыскали друзей и знакомых, наконец? Ведь так называемые “Апокрифы Феогнида ” подпадают под понятие замечательные стихи ...

Вы скажете, как же можно засвечиваться? — ведь тема такая , понимаете... А я вам отвечу, что никакой такой , то есть специальной, темы в культуре и не бывает. Гомосексуальность и педофилия (термины, конечно, ублюдочные и совсем не литературные) — распространенная вещь, а уж в культуре — явно затасканный сюжет. Разумеется, дикому россиянину, воспитанному ханжеской моралью социализма (преследовавшего всякое поведение, не подходящее под официальный стандарт), литературное освещение любви мужчины к мальчику покажется ярким откровением... Ну, пусть тогда Платона почитает наконец! Или древнегреческого поэта Феогнида (VII в. до н. э.)...

Резюме . “Апокрифы Феогнида ” и примыкающие к ним прозаические и стихотворные тексты — мистификация, и похоже — вторая в истории российской поэзии нашего века удачная мистификация (под № 1 имею в виду знаменитую “поэтессу” Черубину де Габриак).

 

2

 

Лирическая поэма, а именно так я обозначил бы жанр данного произведения, состоящая из ста шестидесяти восьми восьмистиший (повествование ведется в форме монологов и писем Феогнида к мальчику Кирну ), несет в своем содержании и построении ярко выраженный романтический оттенок, столь свойственный поэме вообще, и потому-то, может быть, автору (переводчику?) оказывается по плечу создание сильной любовной лирики:

 

Голубиной люлечкой с губ “люблю” ли

соскользнет твоих? Не несет письма

голубок ленивый... В льняном июле

телефоны сводят меня с ума.

Ах, как много на улицах ладной плоти,

славных уст! Незримы, увы, лишь те,

что мне шепчут: "Здрасьте .

Ну, как живете?" —

в бестелесной, призрачной пустоте.

 

По существу, этой, да еще нескольких строф было б достаточно и для определения отношений героя с возлюбленным, и для метафизического бессмертия сочинителя. Но не тут-то было: заданная в первой из десяти “книг” тема затем разворачивается перед нами, варьируется, как это бывает в музыкальном произведении, и даже обрастает неброским, но динамичным сюжетом.

Линия сюжета прорастает сквозь рассказ Феогнида (он, по сути, единственный герой повествования) о своей страсти: от встречи (“Подловил нас каверзный хлопчик, пальчик / с тетивы спустил, ухмыляясь, — сучий / сын!..”), первого реализованного соблазна (“ Соплячок горячий — в одной цепочке. / Нет, давай и ее мы расцепим, ну же! / Даже, кажется, печень твою и почки / я хочу — сверх прочих чудес, снаружи / глупо произрастающих — трогать...”), первой ревности (“Все молчишь? Чем занят миндаль болтливый, / язычок бескостный, ленивый пальчик?”) до почти охлаждения к предмету страсти в финале поэмы (“... Кирна ... Какая проза!”).

Бурные эротические переживания, роскошный антураж, смена эпох и континентов, мифологических, поэтических и культурных символов, словно разноцветный калейдоскоп, завораживают внимание читателя.

И все же внешняя красивость скорее воображаемого, чем реального эротического действа, подробных описаний телесных прелестей не заслоняет психологических переживаний героя. И в результате сама собой завязывается нить драматизма, выходящего зачастую за рамки отношений двоих:

 

Помнишь, Кирн , как я тебя в первый раз-то

раздевал, вспотевшего от испуга

(превращенье в грязного педераста

твоего наставника, брата, друга)? —

 

так и хочется здесь заключить слово “грязного” в кавычки — ибо оно цитатное, как, например, в словосочетании “грязный ниггер ”.

 

3

 

Автор (переводчик?), кем бы он ни был в действительности, хорошо знаком с российской и зарубежной “поэтической историей”, владеет самыми изощренными приемами стихосложения.

Русская поэтика как бы устраивает перед нами парад своей эстетической и стилистической эволюции: от Державина и Пушкина до Кушнера и Бродского. А явные и скрытые реминисценции делают "Апокрифы Феогнида" похожими на своего рода попурри из достижений российской лирики двух последних столетий.

Так, например, эллинистическая линия, успешно освоенная в “фривольных” державинских переложениях Анакреонта (“Мальчик! чашу с соком алым / Поспеши мне наливать...”), преломившаяся и по-новому окрасившаяся в “Антологических стихах” Фета (“Но в плясках ветреных богини не блистали / Молочной пеной форм при золотой луне <...> / “Эллада!” — слышалось мне часто в тишине...”), получает достойное продолжение в “ уперсовском ” любовном послании:

 

Золотой загривок, игривый мускул,

темный диск соска на ребристой глади,

трепет смуглых волн и живых корпускул —

словно вновь рожден я в родной Элладе!

 

Наиболее близки автору поэтические миры поэтов блоковской орбиты — Кузмина, Ахматовой, Мандельштама, Есенина, Кушнера: в “Апокрифах Феогнида ” используется характерный для них прием внутреннего, подсознательного видения. Перед нами — ночные (а возможно, и дневные) сны лирического героя, записанные "Уперсом" разнообразными ритмическими почерками (“А какие нимфы при этом снятся! — / Словно мед в бутыли, сосцы колышат ...”, “...а заоконный ночной Лоретти / держит горошину в нежной глотке”). Да и Кирн-то существует лишь в снах, в воображении Феогнида , “вылеплен” его страстью из сумрачной глины:

 

Как люблю я милое тело в полной

темноте ладонями делать зримым!

Ах, ваятель, мнится мне, я невольный —

и соперничать мог бы с барочным Римом,

с антониновской Грецией. Даже — с Богом,

мнущим глину в липком ночном Эдеме.

Столько прелести, мальчик, в тебе, двуногом,

что досадно мне: будешь увиден всеми.

 

Стихи "Уперса" предельно литературны . Вот автор раскланивается с Кузминым:

 

На полу валяется сапожок со шпорой,

доломан, Аттилой еще расшитый,

и рубашки шелковый лед, который

беззащитной коже служил защитой.

А на льдине льна золотеет Гринок ...

 

Вот "Уперс" предстает как оппонент Ахматовой, презрительно сдвигая ударение в ее девичьей фамилии:

 

Если был бы я американцем,

как говаривал Кузмин покойный,

а за ним покойная Горенко,

я гибрид жевательной резинки

и презерватива изобрел бы...

 

и, будучи непоследовательным, перепутывающим перчатки, заимствует у Ахматовой ее роскошное “трепетание стрекоз” и мимолетный взгляд “сероглазого короля”, преподнося их читателю в одном флаконе с мандельштамовскими “ресницами”, “пчелами” и “коричневым садом”:

 

Пир — стрекозам трепетным сероглазым

и горячим карим ресничным пчелам!

 

Нельзя обидеть и “меньшего брата” — “Сережу” Есенина, чья томно-романтическая, восточно-вязкая эротика (“Я спросил сегодня у менялы...”, “Ты сказала, что Саади...”) умело востребована моментом:

 

Мой елдак болтается, как оса на

лепестке... Возьми его, бога ради,

ртом, цветущим в садике Хорасана.

Пусть соски беззубый сосет Саади!

 

Александр Кушнер, читая "Апокрифы", с удовлетворением может узнать свою — фирменно-кушнеровскую гуманистическую интонацию в восьмистишии, где Феогнид позволяет замученному нежностью мальчику немного поспать (сравните у Кушнера: “Пой, пой, но только тихо, тихо...”; “Какое счастье, благодать <...> С тобою рядом засыпать...” и др.):

 

Засыпай, засыпай. Вроде ласточки. Вроде рыбки...

Толстокожий закончился день, так что нас не троньте!

Мы — в Пьемонте. В Вермонте. Мы спим. А за все ошибки

нам уже индульгенцию выписал Пиндемонти ...

 

Задев и "вермонтского классика", и мистификатора-Пушкина, "Уперс" переходит к блоковской "Незнакомке":

 

Словно глобус глаз сине-зеленый

зреет измененьями вовне —

клином, кленом, клинописной кроной...

Знает монстр, что истина — в вине,

 

— не только “красном” или “белом”, а еще — в неискупимой вине стихослагателя — творца “кощунственных слов”.

Дело в том, что так же, как у Блока “упругие шелка” и “узкая рука” зримей, явственней и реальней физической женщины, так и у Уперса-Феогнида “глаз сине-зеленый” и другие телесные аксессуары, соотносимые с мальчиком Кирном, реальней самого Кирна . Нет, не зря вокруг нашей поэмы так силен дух мистификации, напоминающий о фантоме-незнакомке — Черубине де Габриак и ее жертве — Анненском. Иннокентия Анненского автор “Апокрифов” явно числит в своих учителях. Сравните его (Анненского) знаменитое:

 

Зажим был так сладостно сужен,

Что пурпур дремоты поблек.

Я розовых узких жемчужин

Губами узнал холодок, —

 

и с блоковской "Незнакомкой", и с "уперсовскими" текстами, например:

 

Как люблю тебя — заледенелого

(с капелькой росы, не знаю, или...),

мраморно-легко-остекленелого

сразу, как Суворов в Измаиле!

Словно льдину бело-розоватую

с голубой прожилкой поджигая

(плюс синица!), руку вазой радую —

севрская какая, дорогая!

 

Давно известно, что главной героиней набоковского “Дара” является русская литература (Пушкин, Гоголь, Толстой). Подозреваю, что героиней "Апокрифов Феогнида" оказывается русская поэзия, даже уже — ее поэтика . Поэтому о двух других “ уперсовских ” учителях-предшественниках — о Набокове (с его эстетизацией мастерства) и о Бродском (с его пренебрежительной интонацией по отношению к предмету любви) — считаю пространное рассуждение излишним: слышащий да услышит...

Что ж, за отсутствием Николая Леонардовича Уперса (1950—1993) выразим признательность публикатору "Апокрифов Феогнида" — петербургскому поэту и эссеисту Алексею Арнольдовичу Пурину.