Алексей Пурин – наш нетипичный современник. Он никуда не спешит и ничего не хочет добиться. Вся его жизнь выстроена вокруг стихов. Тех, которые он пишет, и тех, которые ежедневно читает как редактор. Нечастое явление: известный, талантливый поэт, он уже 15 лет работает заведующим отделом поэзии петербургского литературно-художественного журнала «Звезда». Мы сидим с ним в конференц-зале редакции под резными потолками бывшего княжеского особняка и ведем неторопливую беседу о поэзии. И старинные стулья поскрипывают в такт нашим речам. Как будто нет погруженного в суету мира за окном.

 

– У нас на Руси привыкли вкладывать в слово «поэт» непомерно значительный смысл. Одни, как Маяковский, носили это звание гордо, другие, как пушкинский Чарский, всеми силами старались избавиться от него, как от ярма. Вы, Алексей, поэт не только по призванию и таланту, но еще и по долгу службы. Каково вам носить этот титул?

 

– «Поэт в России больше, чем поэт», – написал Евтушенко. Сам государь император Николай Павлович решил быть цензором Пушкина!.. Но далеко не всегда было так. К примеру, во второй половине позапрошлого века совершенно не было такого ощущения. Вот, скажем, поэт конца XIX -го - начала XX века Николай Минский (и очень неплохой, по-моему, хотя мало кому известный!) вместо того, чтобы пасти народы, взял и газету «Искра» организовал, а потом, отдав ее Ленину, уехал в Лондон… Для пишущего человека творчество, конечно же, главное дело жизни; но что касается громкого стороннего отзвука – это всё мечты советских времен.

 

– Но приходится же Вам представляться: «Алексей Пурин, поэт». Люди реагируют на это каким-то особым образом?

 

– Я выработал для себя формулу и пишу во всех справках: «стихотворец». Сказать «я - поэт» – всё равно что сказать «я сошел с ума». Хороший поэт – мертвый поэт. Верней, только мертвым может принадлежать такое определение. Слово «поэт» слишком возвышенное – и применение его к живому дяденьке, сочиняющему стишки, может вызвать, по-моему, лишь конфуз. Нет ничего отвратительней «поэтического» поведения литератора. Чем лучше человек пишет, тем меньше в нем романтической позы. Мне нравятся, например, Сергей Гандлевский и Тимур Кибиров – скромные и ироничные люди, при всем их огромном таланте и шумной (по сегодняшним меркам) известности. Кстати, как раз Гандлевский рассказывает в своей прозе о таком умном совете приятеля (цитирую по памяти): «Когда в Нью-Йорк прилетишь, не вздумай при паспортном контроле представляться писателем – у них своих сумасшедших хватает».

 

– Ну а как всё-таки случилось, что вы стали таким сумасшедшим? Как пришли в литературу? И конкретно сюда, в журнал «Звезда» на должность редактора отдела поэзии?

– Вообще говоря, сочинительство – это «детская болезнь», инфантильность, оно должно проходить с возрастом, но вот у некоторых особей – увы или к счастью – сохраняется в зрелые годы. А в смысле литературной профессионализации, что ли, мне, можно сказать, повезло. На закате советской эпохи я служил офицером-« двухгодичником » (в стройбате, на лесоповале в Карелии). По этой причине несколько моих стишков были напечатаны в журналах еще до перестройки (дескать, гляньте-ка: не какой-нибудь интеллигент-диссидент из котельной, а лейтенант Советской Армии прилично рифмовать умеет)… А в 1987 году в кассете книжка вышла (была такая форма публикаций молодых авторов – несколько тоненьких книжек разных стихослагателей в одной упаковке). Потом стала меняться власть – в стране, в Союзе писателей, в «толстых» журналах… Вот меня и позвали в «Звезду»… Благо и должность, на которую пригласили, перестала быть номенклатурной – хорошо оплачиваемой и притягательной.

 

– «Толстый» литературный журнал – форма бытования литературы, пользовавшаяся безумным успехом у советской интеллигенции. Сейчас, судя по тиражам, упавшим в десятки раз по сравнению с 1980-ми годами, «толстые» журналы переживают не лучшие времена. Скажите по совести: вас эта форма устраивает? Вы работаете здесь и испытываете чувство удовлетворения? Или хотели бы что-то перестроить, переделать? Создать новый журнал? Придумать вовсе иную форму жизни для поэтических текстов?

 

– «Толстый» журнал, конечно же, уходящий тип издания, такой «комплексный обед», « бизнес-ланч »… Тем не менее в существующей на сегодня системе пяти-десяти российских «толстых» журналов есть свой смысл: они структурируют и отражают так называемый «литературный процесс», представляют из себя некие ориентиры в хаотическом море литературы. В «толстых» журналах наличествуют редакторы, корректоры и – несомненно – редакторская цензура: ведь и само понятие «культура» («возделывание») предполагает некое насилие над живой стихией. В этом - и плюс и минус… Насчет того, устраивает ли меня такая форма… Человек редко бывает доволен имеющимся, устоявшимся. Лет десять назад мы с приятелями организовали альманах « Urbi » – как раз для того, чтобы иметь «площадку», отличную от «толстого» журнала: менее зацензурованную , «свою». Но и тут тоже – и плюс и минус: слишком легко быть свободным, « неподцензурным ». И кроме того при любом издательском предприятии возникают малоприятные и внелитературные вещи: появляются чьи-то приятели, любовницы и любовники со своими текстами… как, знаете, поддельная Черубина де Габриак – в замечательном журнале «Аполлон».

 

– Кружковость ?

– Да. И каждый кружок враждебен другому – и считает только своих членов носителями истины и дара. А это не так… Вот все мы умрём, и тогда только выяснится, что было сделано всерьез и надолго.

 

– Это о вечном. А о бытовании поэзии в конкретном историческом времени? Сейчас поэзия не особенно востребована обществом, однако же много попыток предпринимается сотворить что-то новое: интернет-издания, поэтические сайты, журналы, которые одной ногой, так сказать, стоят в интернете, а другой на бумаге… Недавно такая форма появилась (и даже имела успех) как арт-кафе где пытаются создать литературную среду, стихотворческую жизнь… Вы как к этому относитесь? Насколько я знаю, выступаете вы редко.

 

– Ну, просто это не доставляет мне особого удовольствия. Я вообще плохо воспринимаю стихи на слух. Не сонорное это дело, всё-таки. Конечно, интересно послушать иногда старую запись – как Блок читал, например. Но это не главное… А потом, всё, о чём вы говорите - это бытование поэтов, литературный быт, так сказать, а не условия созидания самой поэзии. Разумеется, нужны компании, салоны, студии, тусовки, особенно для людей молодых – в 20-25 лет совершенно необходимо устраивать всякие проекты, организовывать группы, совершать экспансии в интернет… «Пусть цветут все цветы!» Хорошо, что появились издания, тиражируемые и в сети и на бумаге (но всё-таки, на мой вкус, бумага главнее, ибо «что написано пером…»). Но важнее всего понять: литература делается за письменным столом, в одиночестве.

 

– Через ваши руки проходят потоки стихов. Молодых авторов много? Яркие и талантливые среди них часто ли попадаются? И кто они?

 

– Огромное число молодых людей пишет стихи – так что мнение о грядущем «конце поэзии» столь же сомнительно, как и мнение о наступившем «конце истории». Уровень, разумеется, самый разный, но попадаются, слава Богу, и талантливые. Раза два-три в год, приблизительно, «Звезда» публикует подборки совсем молодых – восемнадцати-двадцатилетних . Увы, далеко не всегда эти люди остаются в литературе, приносят потом что-то новое и яркое. Но ряд замечательных поэтов мы за последнее десятилетие открыли, они стали нашими постоянными авторами. Имен называть не буду – интересующиеся могут полистать журнал… Есть, правда, одно пугающее обстоятельство: история литературы говорит, что старшие ничего не понимают в младших. «Старик Державин» на самом деле никого не «заметил», как и сам Пушкин. А что Блок написал об акмеистах? «Без божества, без вдохновенья!» И это – об Ахматовой, Гумилеве, Мандельштаме, Георгии Иванове…

 

– А среди тех, кому адресованы ваши книги, видите ли вы молодого читателя? И вообще, как вы представляете себе своего читателя, поклонника своих стихов?

 

– У меня скорее такое « баратынское » ощущение, что «как нашёл я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». Предполагаю, что всегда будет рождаться какое-то число людей, интересующихся поэзией, пишущих стихи, читающих тех, кто писал до них. Даже, может быть, таких людей станет больше – ведь процент сохранится, а общая масса нашего биовида возрастет. Если я читаю стихи скучноватого библеиста Семёна Фруга или поэта-радищевца Ивана Пнина (пусть даже из интереса не к нему самому, а к Набокову, использовавшему эту редкую фамилию), то вполне вероятно, что кто-нибудь когда-нибудь и мои стишки прочитает, скажет: «Вот! Писал!»

 

– То есть, вас количество читателей не волнует, вас волнует качество? И проблемой славы вы не озабочены?

 

– Вот музыку делят на «популярную» и «серьезную». Но кто-то остроумно заметил, что «серьезную» музыку слушает гораздо б о льшая аудитория, только эта аудитория разнесена во времени – зачастую на несколько столетий… Слава?.. Пару лет назад мы с приятелем затеяли спрашивать подряд подавальщиц в кафе, говорит ли им что-либо имя «Иосиф Бродский». Вскоре надоело, поскольку результат был стабильно отрицательным.

 

– Для ваших стихов характерно сочетание уравновешенной традиционной формы и мрачноватого, нередко провокационного содержания. За формальными новшествами вы не гонитесь. Вы поэт классического склада?

 

– Скажем, бежит белка в колесе. Чтобы она могла бежать, расстояния между перекладинами должны быть не слишком большими, оптимальными. Люди, склонные к поверхностному новаторству, нередко создают в своих текстах надуманно большие семантические расстояния, и читателю не всегда удаётся допрыгнуть от одного смысла до другого. Я стремлюсь к тому, чтобы текст был изначально понятен. Но, как мне кажется, должны при этом иметься и второй-третий-десятый уровни, как бы двойное, тройное дно. Тексты хороших поэтов могут выглядеть внешне довольно банальными. Неподготовленный читатель видит: гладкие стихи, которые можно даже спеть, как романс. Для подготовленного читателя, знающего, откуда берутся и куда ведут те или иные внутренние смысловые ходы, в этом стихотворении открывается иной, гораздо больший объём. Льщу себя надеждой, что пытаюсь делать поэзию такого рода… Но найти абсолютно адекватного, стопроцентно слышащего читателя – конечно же, мечта.

 

– Прогнозирую ваш ответ на вопрос про всякие модные « измы ». Недавно было модно (в том числе и в среде поэтов) играть в постмодернизм…

 

– О, всё это было всегда и всегда будет! Поэт Авсоний написал «Свадебный центон », целиком составленный из возвышенных цитат, взятых у классических римских поэтов – и в целом получилась совершеннейшая похабщина. Это и есть постмодернизм.

 

– Авсоний – поэт эпохи упадка Рима. Можно ли сказать, что такие постмодернистские подходы свойственны временам упадка?

 

– Трудно сказать. Иногда такая постмодернистическая центонность случается и в годы «великого перелома». У Пастернака, в книге «Второе рождение» (1932): «Столетье с лишним - не вчера,/ А сила прежняя в соблазне / В надежде славы и добра / Глядеть на вещи без боязни». Каждое слово здесь пытается переложить ответственность на соседнее, напустить тумана. Поминается Пушкин, льстящий Николаю Первому, сравнивающий царя с Петром Великим («Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни»). А сам Пастернак сравнивает себя с Пушкиным - и льстит Сталину. Разве не постмодернизм? Правда, с «нечеловеческим» лицом.

 

– Кто же такой вообще поэт? Есть такая порода людей? Каковы признаки?

 

– Фет писал: поэт есть абсолютно никчёмный человек, бормочущий божественный вздор. Справедливо. Но важно, чтобы вздор был не просто вздором, чтобы в нём было нечто божественное.

 

– Что впереди? Что ждёт нашу поэзию, наше культурное пространство? И нас в нём?

 

– Никакие прогнозы, как известно, не сбываются, и всё будет совсем не так, как мы предполагаем. Но если ничего глобально не взорвётся – думаю, культурный процесс будет продолжаться, как всегда. Да и что может измениться! Вот, есть у нас интернет, мобильные телефоны, черт-те что – а люди по-прежнему зачем-то ходят по толкучкам и лавкам, покупают всякую ерунду: картинки, книжки, вазочки, безделушки… Человек остаётся человеком. И прожить без такой глупости, как поэзия, вряд ли сможет.

 

– И журнал «Звезда» тоже будет выходить…

 

– Надеюсь. А если не будет его, будет какой-нибудь другой - « Стелла », «Астра»…

 

 

Беседу вел Анджей Иконников-Галицкий

 

Ноябрь 2005