1

 

На мой взгляд, это лучшая стихотворная книга ушедшего года: Машевский Алексей. Две книги. Стихотворения. СПб., 1993.

Пугаться такого несвойственного отечественной критике безапелляционного утверждения вовсе не стоит: пишущий эти строки тайновидческими возможностями номинатора не отягощен - и, значит, никакая литературная премия Машевскому не грозит. Чего точно не будет (ошибиться бы) - так это приза с « Cinzano ».

И неудивительно. Потому что основное свойство стихов Машевского , котор ое я о сторожно назову «аристократизмом», находится в очевидном противоречии с ювенильно-спортивным менталитетом нашего века. Не к букеровской рулетке или ступенчато-потному пьедесталу туземных медалей влекутся эти стихи, а скорей к снисходительной милости сюзерена - перстню и табакерке, к рильковскому средиземноморскому прозябанию в замках стареющих герцогинь. Не оттого ли проплывают перед глазами читателя не только наши убогие улицы и больницы, но и призрачная Венеция, корабельные города Ганзы, кипарисная Палестина?

Не стану слишком идеализировать такой поэтический «аристократизм», вынужденный все время балансировать на грани расслабления и вырождения. Но и не посоветую автору оздоровлять поэтику вливанием якобы свежей крови каких-либо конюхов от авангарда и андеграунда. Генеалогия здесь хороша - Анненский и Кузмин, Бродский и Кушнер... Вероятно, удивлю самого поэта, если добавлю - и Маяковский (один «ломовик» все-таки нужен)... Не посоветую - еще и потому, что со временем звукоряд Машевского обретает все более крепкую и упругую мускулатуру, которой, по-моему, недоставало стихам его первой книги («Летнее расписание», 1989). Мускулатуру не футболиста, конечно, но - теннисиста, ловца бабочек, игрока в крокет. Возможно, впрочем, - это и не мышцы вовсе, а острота зрения и точность удара.

На заре акмеизма Мандельштам связывал рождение нового литературного вкуса с «аристократической интимностью», объединявшей людей Средневековья в заговоре «против пустоты и небытия». Позиция Машевского кажется мне особенно актуальной на фоне модного «постмодернизма», ибо «аристократический» сюзерен этих стихов - Бог (безо всякой поповщины ), а милость его - дар, делающий осмысленным человеческое существование:

 

Два листа, прилегая всем телом, всей кожей,

Все равно не станут листом одним,

Потому что ветер ночной тревожит

Крону клена, дом, облака над ним,

Потому что тонкого капилляра

Не хватает крови, чтоб добежать

До другого мира, чужого дара...

 

На самом же деле - хватает. Только капилляр этот - искусство, поэтический дар, любовь.

 

 

2

 

В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме прошла презентация новой книги петербургского поэта Алексея Машевского . Сборник называется «Вне времени» (СПб., 2003), это седьмая книга стихов зрелого и заслуживающего самого пристального внимания автора.

Поэтический мир Машевского разнообразен и богат. Внимательного читателя проведут здесь и по возлюбленному, но, увы, тяжело больному отечеству и по сверкающей, но тоже иногда потопляемой и спаляемой зноем загранице, ему покажут стогны европейской культуры – Флоренцию и Венецию (остроумно не названную поэтом, но сразу же узнаваемую), капеллу Медичи, фрески Мазаччо и фра Беато , прочувствованные и изображенные так, как и не снилось искусствоведам, величественные бездны чешских пещер, рожающих мысль о царстве Аида и об Эвридике , расскажут о пожаре на даче под Петербургом, об астрах (тоже по-анненски не названных – узнаваемых), о превратностях жизни, о счастье и горечи любви, о любви и жалости к языку, об ужасе смерти – и, наконец («но», как выражаются англичане, «не по значимости»), предскажут гибель Вселенной:

 

Когда-нибудь, чрез миллиарды лет

Мы снова станем звездами и свет

Вольется в свет, питающийся светом,

Тот, что навек с самим собою слит…

Когда душа моя переболит…

И легче, как подумаю об этом.

 

Только не нужно воображать, что автор – человеконенавистник и пессимист. Он – поэт, и эсхатологический восторг его весьма своеобразен . Это о поэзии он пишет (это она – «свет, питающийся светом»). И о цене, каковой подлинная поэзия достигается («душа моя переболит»).

Собственно говоря, как раз об этом вся книга Машевского . Поэзия – это то, что «вне времени», это сон-забвение, это смерть при жизни (но чего б стоила без нее жизнь стихотворца?). Опустошенный Орфей (вернувшийся без Эвридики , с «переболевшей» душой) поёт еще чище и сладостней. Несколько по другому поводу, но сказано:

 

Нет, нет – не равнодушие, а просто

Твоя душа своих пределов роста,

Наверное, достигла, и теперь

Ей некуда уже девать избыток

Благословенных встреч, любовных пыток,

Запечатленных памятью потерь…

 

Однако понятно, куда все это вытесняется – под огромным давлением, претерпевая чудовищные субстанционные превращения – в стихи. И стихи эти – уже не перечень впечатлений, не веер психологических планок, не арсенал ловко изобретенных приемчиков , как случается по молодости и у лучших поэтов, но – раскаленная плазма, обжигающая умеющих такие стихи прочесть.

Я не случайно начал с того, что Машевский – поэт зрелый. То есть такой, который отчетливо понимает, что он, его жизнь, его душа – все это только свеча, призванная питать огонь, не принадлежащий ни ему ни вообще вещному миру, - огонь, уже поглотивший его предшественников и ставший ими. Здесь нет ущербности – без жертвы (и почему «жертвы»? - таково уж ее предназначение) свечи и огонь не горит … И вообще эта несколько претенциозная метафора нужна мне лишь для объяснения того феномена, который неудачно назван поэтической «перекличкой»: огонь-то (если это « сожигающий пламень», а не пиротехнические эффекты) – ничей, общий. Поэт становится зрелым, когда влияние на него старших собратьев превращается в завораживающее перешептывание с ними – кажущееся физически невозможным, как бы отменяющим законы временного континуума. В книге «Вне времени» мы обнаруживаем такое вневременное перешептывание – и можем назвать адресатов: Фет, Анненский, Цветаева … Н о, как в электронной почте, предпочтительнее теперь для автора рассылка «списком»; и в этом плане все тоже сплавлено - и сдвинуто к некому центру лирической вселенной, пушкинско-баратынскому . Этот пушкинский лейтмотив (приобретающий иногда даже своеобразное анакреонтическое звучание, а ведь стихи про равнодушно уходящую Леилу – одни из последних, написанных «нашим всем») свидетельствует, конечно, о поэтической и человеческой зрелости:

 

Я дожил, наконец, до времени, когда

Воспоминания приобретают цену:

Вдруг извлекаются из прошлого года

И приглашаются на призрачную сцену

Знакомцы давние…

 

Увы, в короткой заметке невозможно рассказать о всех достоинствах этой небольшой книжки. Пожелаем читателям ее прочесть. Автору же пожелаем того, чего он сам желает себе:

 

Лишь когда пишу, соответствую

Самому себе, и не бедствую,

И у Господа не прошу –

Ничего я, когда пишу.

 

 

← предыдущая

содержание

продолжение →