Алексей Арнольдович Пурин - поэт довольно странный. Да, странный. Читая его стихи, все время ловишь себя на мысли, что играешь с автором в кошки-мышки. Вот он начинает водить тебя за нос - уснащать свою поэтическую речь "медикаментозными" словечками, отпугивая, и вдруг - поэтическое откровение какое-нибудь, душа нараспашку и скупая мужская слеза, сбегающая к уголку рта. Потом вновь - трусы-турусы. Чертовщина какая-то. Как кокетливая девушка - "нет и да не говорите" и т.п. Эта неопределенность непроизвольно сказалась прежде всего на композиции сборника, на его идее... Но все по порядку.

Фактически это первая полная книга поэта. "Фактически", потому что ранее он много печатался в разных коллективных сборниках, обоймах и пр. Так что эта книга - первая, причем изданная добротно, изящно, на хорошей бумаге - 100-граммовой, почти подарочное издание. Долгожданная. Сладко пахнущая свежей типографской краской. Да и называется непривычно: "Евразия и другие стихотворения Алексе Пурина", солидно, классически так называется. (Не то, что - "А. Пурин. Стихотворения". Это для плебса. Да-с, для плебса.)

Уже первые строчки книги, первый раздел "Другие стихотворения", посвященный Ольге Кругловой (музе автора?), начинается эффектно и красноречиво, прямо по-парщиковски :

 

Патлатых тополей столетний люминал,

и нервный диспансер, и полихлорвинила

индустриальный гной... Обводный спит канал

куском хозяйственного мыла...

 

Про мыло, конечно, хорошо сказано. Нет, правда хорошо, без иронии. Но вот столетний люминал тополей и гной полихлорвинила (удачно зарифмованного с мылом) говорят об изрядной ассоциативной фантазии автора, о неизбитой метафоричности его мышления. Велеречивое перечисление деталей настолько его вдохновляет, что он как бы машинально уже в нашем сознании и восприятии встает в один ряд со своими героями - Афиной Палладой, Ульманисом , Витте, Лео Кленце , Амфитритой , Титом Левием, взволнованным Моцартом, денди Кузминым (Пурин - составитель одной из книг Кузмина), Дракулой, Якиром, Косиором и Кировым. Святым Себастьяном, Винкельманом , Фетом... Короче, с героями и персонажами по-разному примечательными. "И рядом с ними смел и хмурен стоит на пьедестале Пурин". Удачно? Это уже не Пурин, это я сам сочинил.

Второй раздел книги называется "Евразия".

 

Купанье потных коней представляешь, армии Тамерлана

жадные, гибкие заросли видишь, самшитовые побеги...

Под масленичным знаменем служишь?.. Бежит, горланя,

Азия, прыткие пятки в русый песок Онеги

вдавливая. Освободилась от полинялой ткани.

О, гуталиновый смрад, пасмурный зной Хартума!

Или я в узкоглазом вашем Узбекистане,

шелково-полосатом, в танкерном чреве трюма

сплю?..

 

Посвящения перед ним не стоит (хотя, ой, подозреваю я, что могло бы стоять). Здесь уже другие герои, другие судьбы. Почти забылись петербургские аллюзии, кушнеровские реминисценции. Нет салонного Кузмина и тяжеловесного Державина, есть "рахат-лукум" солдатской жизни, будничность офицерской службы, солнечное переливание узбекских халатов, раскосых миндалевидных солдатских глаз, розовых молодых языков и морозной снежной русской Карелии. Эта романтичная клюевская Белая Индия, женственна и томная пуринская Евразия. Сказочные мифы-миражи.

Сколько уже было - солдатских поэтических библиотечек, бурного и бодрого воспевания армейской службы, ее героических будней, описаний возмужания цветка незлобивого городского юноши и превращения его в бурную мужскую поросль, его гомоэротичного слияни с мужским племенем себе подобных, солдатскими сапогами и потными гимнастерками. Почти все семидесятые-восьмидесятые прошли-пролетели, окрыленные этой армейской спайкой. Не было поэта, который бы не писал об армии. Должен был писать, должен был служить, должен - ёкалэмэне - мужиком быть! И были, ёкалэмэне , мужиками!

А цветок неврастический , городской - юноша? Вымер он, вытоптан был суровыми литературными бурями, кирзовыми мужскими сапогами нового коммунистического племени, племени без изъянов, извилин и рефлексий.

Потом - восьмидесятые начались, литературный андеграунд, от армии увиливавший, эту свою неармейскую танцующую походку прячущий - институты поокончали , справок напокупали , в психушках понасиделись ... Куда им до настоящих мужчин. Не случайно в стихах постсоветских молодых поэтов метафора стала заслонять бытовые подробности, армия, тема армейской службы как бы и вовсе стала отсутствовать. Они ее не знали и недостатком своим отсутствие армейского жизненного опыта считать не собирались. Да, если признаться, и вообще какого бы то ни было опыта, не только армейского. Авторское "я" в стихах новых поэтов-цветов, вялых и длинных, как вовремя не пересаженная в новый горшок комнатная герань, стало декларироваться как стеб. Их конфликт с русской поэтической традицией исповедальности стал необратим.

Поэтому откровенный цикл армейских стихотворений Пурина "Евразия" - его собственная тема, обнажающа сложные авторские эмоции и все те же интеллигентские рефлексии, показалась ему неуместной, излишне откровенной, не в жилу... "Какое фырканье, аттическое, ржанье - на фоне северной природы полуспящей ! Зачем мы, времени и плоти каторжане, в прошедший мрак глядим и в предстоящий туман волнующий..." - о, так, безусловно, легче. И посвятить это бессмысленное нанизывание слов и строк "Ольге Кругловой". А то, что на самом деле посвящено - никому не посвятить.

"Евразия и другие стихотворения" - так называемая книга. Но открывают ее именно "другие стихотворения". Как бы "Евразия и пр., и т.д." Странно открывать книгу именно этим "и т.д.", не правда ли? Этот неосознанный автором конфликт названия и состава сборника как раз и говорит, ну не о трусости, конечно, о противоречивости авторских чувств и мыслей, о робости, о стеснительности. Кажется, понятно, что не может, не должен быть поэт слабым, осмотрительным. Но почти вся поэзия советских лет была именно такой. В крови это у нее. Если кто и был безудержен, то погибал, арестовывался, писал в стол, замирал, как золотая гусеница, в коконе собственного величия и презрительного молчания.

Да, мне нравятся стихи Пурина из раздела "Евразия". Волнуют, завораживают сочетанием подчеркнутого бытовизма с естественным опоэтизированием этого самого бытового контекста. Край земли - Карелия, лесная и озерная, и ягодная глухомань (везде, где служат солдаты, пусть даже в Подмосковье - глухомань, глухомань по определению). Но и - молодость, осознание бессмысленности своей службы. Взгляд поэта как бы скользит вокруг. Офицер Пурин смотрит на солдат как бы со стороны, сверху. Бессмысленность жизни заставляет сосредоточитьс на вечности, на бесконечном чередовании дней, жизней, любовей . Он пишет, точнее - проживает свою эпопею. Совсем не ту, греческую, совсем не героическую... Тягучие мелодичные медленные ритмы как бы насквозь прошивают его стихотворный цикл.

 

Среди ночи в котельную дверь открываю - " Playboy "!

На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф,

потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой

Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...

Отшатнусь. Слава богу, не видят вокруг ничего

и не слышат за бульканьем, гулом...В смущении дверь

прикрываю...

 

Густая прозаическа плоть стихотворений напоминает скорее даже о случайном Маркесе с его эротическим бытийным письмом, чем о возможных русских источниках. Эти юноши - цветы Средней Азии, служащие Советской армии, почти не говорящие по-русски - на фоне исконно русской природы они воспринимаются экзотично и притягательно. Завораживают. Волнуют. Возбуждают. Чужая кровь, акцент, бульканье и скольжение незнакомой речи - словно беззащитная эрогенная зона на теле дебелой "русской красавицы":

 

С азиатской грацией, как у Реза Пехлеви,

шах-ин-шаха Ирана покойного, по вечерам

шестиклассниц " мамеды " прогуливают, в любви,

вероятно, им объясняются... Просто срам...

 

Эта круговерть восточная, проинкрустированная богатыми ассоциациями человека с высшим образованием, действительно создает картину, схожую с фантазиями Пазолини (на которого автор вскользь ссылается): "А у нас тут Ази Передняя, обилие миндаля, лишь фесок нет и ятаганов. Вьются и ползут членистоногие фамилии - Меретмухаммедов , Оразгелькалганов ... И скандальная у прапорщика Цебрия история - разродиться турком дочка собирается... Сербия какая, Черногори в нашей темной Скандинавии, Аравия!"

Именно отсюда, с этой Азии-Черногории начинается поэзия этой книги, а не с мыльницы Обводного канала и петергофских музеев-шкатулок. Отшелушивая лишнее, забывая вдруг жить с оглядкой на тот круг, в котором автор бытует, Пурин и начинается как поэт.

Стихи более поздние - те же, в них точно такое же расслоение болезненной откровенности, болезненной и оттого - почти пронзительной, а иногда даже и не "почти", а просто пронзительной, с без( д ) умным филологическим наводнением рифм и ничего незначащих слов - "Как зрачок - сужается, немея, осязанье, раненное влет: алый спирт укола Саломея ледяной соломинкою пьет..." и пр. Это набор аллитераций тем бессмысленней и возмутительней, чем откровеннее.

Но нежные и восхитительно сентиментальные строчки (чаще, к сожалению, именно строчки) вдруг начинают пульсировать как живые: "Твоя ладонь полубезвольна и пальцев гибкие побеги - напоминание окольное о жалобе ночной и неге..." И здесь уже аллитерация не отвлекает, она на "л" - как бы рифмуетс к " ласканию " и "любви", словам и не произнесенным, но подразумеваемым.

 

Пусть текут прохожие, как вода,

изумленно глядя на нас:

положи мне голову вот сюда -

вот сюда, я спячу сейчас!

Аравийский запах твоих кудрей

и Кааба черных зрачков

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

ночь сама прошепчет: "Бери скорей!" -

Но я днем пылал, бестолков.

А когда темнело, то я немел,

замирал, не смел, не умел -

неумел, несмел: лишь пучок омел,

а не мрамор крепкий, не мел...

 

Эдакая умудренность. Кажется, что прекрасно знаешь, как надо писать стихи, что и на какие места надо ставить. И поэтические откровения все большая редкость, несмотря на то, что почти всегда открываешь книгу в поисках этих самых откровений. Голый рифмованный каркас - то, что по инерции называется в России поэзией. Только каркас. В стихах Пурина - та разговорная неловкость, та беззащитна интонация вдруг проскальзывают, которые бывают лишь в юности, которые лишь от наивности идут. Или таланта. Или - гениальности. Почему бы и нет? Поэт всегда остается юношей - несмотря на года и комплекцию, одышку, седину... Юная Ахматова смотрит на нас со всех своих фотографий. Драчливый Мандельштам. Как худой подросток - Пастернак... Кажется, Пурин вот-вот станет тоже юным. Безумным. С глазами немного навыкате. Седыми клочьями волос в разные стороны. Мальчишка. Юный Пурин. А? По-моему - совсем неплохо. Осталось еще - вот-вот...