ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ | ||
|
||
|
Само существование культуры в современных условиях представляет собой проблему, анализ которой приводит к констатации очевидного противоречия: в плюралистическом мире, то есть мире многополюсном очень трудно всерьез говорить о том, что по природе своей предполагает наличие единого полюса Истины. Ведь культура это и есть поле смыслов, в котором человек только и может существовать. Не просто жить - пить, есть, действовать, но и понимать смысл этих своих действий, причем, конечный смысл, увязывающий разнообразные жизненные акты в единое целое, дающий возможность как бы взглянуть на себя и мир с некой удаленной, где-то бесконечно высоко находящейся точки. Взглянуть и оценить.
Категории “смысла”, “оценки” неизбежно связаны с иерархией ценностей, предполагающей существование Истины, явно или косвенно детерминирующей мои поведенческие установки, истины, сверяясь с которой я только и могу отвечать на вопросы: “почему?”, “зачем?” и даже “куда?”, “где?” и “сколько?” То есть полноценно чувствовать себя человеком. Если же для меня не существует истины или она носит относительный характер, то нет и причин думать о соответствии моих действий неким идеальным представлениям, нет возможности обнаружить экзистенциальный смысл в совершаемом. В лучшем случае я обхожусь в своих мотивациях набором принципов и табу, свойственных той или иной референтной группе. Смена этой группы, перемещение в иной социальный страт влечет за собой серьезную поведенческую перестройку. Так бывает всегда. Находясь в социальном поле, человек корректирует свои установки в зависимости от “потенциала” этого поля. Но худо, когда социальный “потенциал” начинает полностью определять личность. Тогда и становятся возможными газовые камеры и концентрационные лагеря.
Итак, нормальное положение человека в культуре предполагает его включенность в некую ценностную иерархию, порожденную жаждой знать, каков мир на самом деле, и желанием соответствовать этому знанию. Сама этимология русского слова “истина” - есть она - исключает возможность сомнения или отрицания. Она есть. Ведь, вообще говоря, что-то как-то все же есть. Другое дело, насколько мы способны это что-то различить и ему соответствовать. В таком ключе, обычно, и пытаются разрешить противоречие между признанием Истины (то есть некой культурной иерархии, задающей смыслы) и талерантным отношением к многообразию точек зрения.
Это не простой вопрос. Верующий верит в откровения, сообщаемые Богом посредством той или иной религиозной традиции. Христианин, скажем, не может принять истины, пришедшей помимо Христа. Но вот у буддистов Христа нет, и как же христианину относиться к их учению? Вежливость, доброжелательность тут ни от чего не спасают, потому что не существует компромисса в вопросе о подлинности.
Другое дело, что сущность может оказаться многоликой и являть себя в различных культурных парадигмах, в различных языках. Собственно, подобная мысль не нова и закреплена еще в индийской притче о слепцах, ощупывающих разные части слона - хобот, ногу, хвост, делающих по отдельному участку заключение о целом. Такая концепция кажется плодотворной, поскольку позволяет согласовать многообразие подходов с признанием существования некого объективного единства. Дальнейшая перспектива рисуется следующим образом: никто не обладает полнотой знания истины, каждый наблюдатель как бы фиксирует ее под своим углом видения, “объемное” же изображение можно получить лишь при сопоставлении, синтезе многочисленных “плоскостных фотокопий” с интересующего нас объекта.
Эта очень соблазнительная точка зрения лежит в основе мечтаний о гармоническом синтезе различных культур, религий, наций в некое наднациональное, надкультурное целое, взявшее все лучшее от отдельных составляющих и преодолевшее темные стороны породивших его ментальностей. Идея - в выработке на базе имеющихся культурных традиций некой новой культуры, руководствующейся общечеловеческими ценностями. При всем благородстве целей проект совершенно утопический.
Укажу на ряд обстоятельств, которые, как мне кажется, следует учитывать, подходя к рассмотрению этой проблемы.
Во-первых, сама попытка создания гармонического целого неизбежно натолкнется на фундаментальные невозможности. Точно также, как в медицине существует понятие несовместимости, отторжения тканей, определенные запреты совершенно явно наложены и на «хирургическое вмешательство» в области культуры. Вообще любая самобытная литературная, художественная традиция - живой организм, и, боюсь, зачастую тут возможны лишь косметические операции, если, только, мы не хотим создания эклектического монстра. Надо иметь в виду, что эксперименты такого рода могут оказаться опасней генной инженерии. Вообще стыкуемость отдельных культур - еще большой вопрос. Достаточно вспомнить во многом экстравагантные, но не потерявшие актуальности идеи Шпенглера. Во всяком случае, история показывает, что процесс возникновения новой культурной парадигмы на основе уже существующих всегда носит длительный и противоречивый характер.
Во-вторых. Само по себе замечательное стремление к единству, в частности, культурному единству человечества, не учитывает, что каждая из исторически сложившихся цивилизаций рождалась и развивалась в противоречивом взаимодействии с другими - соседними. Отношения притяжения - отталкивания, помогающие сохранять себя как целостность, наряду с иными целостностями, крайне важны для здорового роста. Боюсь, что возникновение единой общемировой культуры как раз и будет означать тот самый пресловутый конец истории, о котором стало модно говорить в последнее десятилетие.
В-третьих. Об истоках описанного выше синкретического подхода к решению нашей проблемы. В скрытом виде в нем продолжает жить кантовский агностицизм, ставящий непреодолимый барьер между сущностью и явлением.
Узел противоречия именно здесь. Ведь только что констатировали ситуацию, когда признание единственности истины[1] (сущности) сочетается с обнаружением себя в плюралистическом поле ее описаний (ялений), причем, говорим о неполноте каждого из них в отдельности, уповая, впрочем, на взаимодополнительность. Откуда неполнота? Она берется из логической посылки: раз много языков, и мы не хотим какой-то поставить в исключительные условия, ни один из них не может считаться исчерпывающим. Тут-то со своим объяснением принципиального зазора между “вещью в себе” и ее явлением на помощь приходит Кант.
На практике, однако, понятно, что даже из сколь угодно большого числа атомов приблизительного знания нельзя сложить истины в ее неисчерпаемой полноте. И здесь катастрофа: в основание иерархии ценностей, определяющих всю мою жизнь, невозможно положить нечто приблизительное, вероятное, гадательное. Это просто не серьезно. Ради чего-то сомнительного, априорно требующего дополнений и уточнений, нельзя жертвовать собой. Тем самым невозможным становится этический выбор, всегда в той или иной степени подобную жертву предполагающий.
Что это значит? Это значит, что в области художественного творчества, духовных поисков, открывающаяся мне истина должна представать несомненной во всей своей полноте. Последнее хорошо понял Кант. И не случайно он настаивал: “Основоположения эстетики не простираются на все вещи, иначе все превратилось бы только в явления”. Кант, боясь замкнуть существование “вещи в себе” субъективным представлением (то есть свести сущность к явлению), вынужден был оговориться, что наши телеологические установки, наше рационалистическое понимание, причинно-следственное объяснение мира, само моральное чувство обладают онтологической полновесностью лишь в искусстве, лишь в нем все устроено и происходит по “человеческим” законам. О внеположной же реальности, о жизни ничего такого сказать нельзя. С этого момента онтология и гносеология оказываются оторванными друг от друга, а эстетическая деятельность сводится к своеобразному общеродовому человеческому безумию.
Но малейшее подозрение, будто ты лишь грезишь, лишь разыгрываешь фантазии, пусть даже присущие всем остальным людям (этакий коллективный видовой субъективизм), способно породить глубочайший скепсис в отношении любых ценностей. Так или иначе в этой агностической парадигме истина оказывается трансцендентной, абсолютно от человека закрытой, а значит, и культура лишается своей почвы.
В-четвертых. Я еще раз хочу обратить внимание на то, что в основе синкретического подхода, толкующего о гармонической взаимодополнительности различных культур лежит идея асимптотического приближения к истине. Это идея наращиваемого знания, когда продвижение вперед мыслится как постепенный переход со ступеньки на ступеньку, все выше и выше.
Данная модель бесконечно суммируемого восхождения неизвестно куда (через взаимодополнение отдельных систем описания или же через постепенное углубление и детализацию какой-то одной системы) как нельзя лучше соответствует позитивистскому взгляду на мир, когда абсолютизируется процесс движения, а вопрос о его направлении остается открытым. Между тем, даже если мы просто вдумаемся в смысл индийской притчи о слоне и слепых, абсурдность синкретического подхода станет совершенно очевидной. Сколько бы ни обменивались слепцы своими впечатлениями, как бы ни дополняли друг друга, слона их сознанию все равно представить себе не удастся. Для того чтобы по отдельным элементам восстановить целое, надо хотя бы раз это целое увидеть. Тут парадокс: чтобы узнать, надо уже знать.
В целом “асимптотический”, синкретический подход крайне несовременен. Экзистенциальная философия дает совершенно другую гносеологическую модель. Мераб Мамардашвили говорил в своих лекциях о Прусте: “Истина - только сейчас. Только здесь и сейчас. Истина не сложится добавлением одного элемента к другому, она не придет завтра. То, что я испытал, смысл этого не создается из добавлений и прогресса степеней. Истина не знает степеней. Она вся только сейчас. Как бы вся мысль и вся жизнь - в один миг, в один момент присутствует целиком”. На смену асимптоте приходит образ мерцающего мира, интермитенции видения. От невидения к видению истины[2] нет никакого перехода. Это качественный скачок, прорыв, неосуществимый никаким “добавлением”.
Я постараюсь пойти от обратного. От признания возможности культуры, то есть признания возможности пребывания современного человека в смысловом поле, предполагающем не только наличие истины, но и ее для меня внятность. И сразу хочу оговориться: это мое утверждение носит аксиоматический характер, оно ниоткуда не выводимо и основывается просто на опыте личного переживания: переживания встречи с тем или иным великим произведением искусства, когда внутри здесь-и-сейчас этой встречи сомнений в существовании истины не возникает. Я надеюсь, подобное переживание видения, открытия знакомо каждому человеку, в особенности имеющему отношение к творчеству. Это, естественно, субъективное чувство, точнее, если пользоваться терминологией Кьеркегора абсолютно субъективное, потому что, как ни странно, в момент такого видения (разные философы называют его по-разному, например, Мамардашвили пишет о нуль точке или точке равноденствия), так вот в момент такого видения, именно моего видения, я как бы себя устраняю, очищаюсь от обремененности собой. Еще Аристотель подметил подобное противоречивое состояние зрителей трагедии и назвал его катарсисом.
Итак, культура возможна, возможна приобщенность к подлинным ценностям. Хотя, повторяю, утверждение это не может быть доказано, обобщено, распространено на всех в том смысле, что нельзя поделиться внутренним духовным опытом с теми, кто его не пережил самостоятельно. Очень просто: тому, кто никогда не любил, можно сообщить лишь внешние признаки чувства, но никак не передать знания его сути и не доказать с очевидностью его наличие. Хуже того, для меня самого, пусть даже пережившего однажды встречу, видение истины, попадание в точку абсолютного понимания[3], после того, как вышел из нее, для меня самого нет никаких железных доказательств, что она действительно была. Русский философ Яков Друскин говорит по этому поводу: я помню, что забыл, но что забыл, не помню; вспомнить, что я забыл - значит опять попасть в состояние абсолютной актуальности, открытия, прикасания.
Тут нет автоматизма и, что еще труднее выдержать современному человеку, нет никакого алгоритма, позволяющего гарантированно обретать способность видения мира в его полноте. Вот она модель мерцающего знания. Пребывание в этой точке нуль перехода непроизвольно и - парадокс - требует всей твоей человеческой активности, всех сил. Но опять же, пишущему человеку, знакомому с таким понятием, как вдохновение, не приходится удивляться описанной выше ситуации.
Из сказанного следует сделать один вывод. Некий текст, некий ряд художественных образов, некий порождаемый данной культурой смысл возникают как свидетельства о видении истины, но внятностью для меня обладают лишь в той мере, в которой я способен воспроизвести эти явления в своей душе. То есть, та или иная культура - лишь след пребывания ее творцов в точке полноты видения. Следы нужны тому, кто умеет их читать, но мало того - способен по ним воспроизвести, воссоздать походку прошедшего.
Вернемся к проблеме культур. Вот цитата из Мераба Мамардашвили: “Вся цивилизация, вся культура, все христианство - это сказки, выдумки, ерунда в той мере, в какой это не вырастает из души каждого. Вера в Христа не имеет никакого значения, если ты не породил заново образ Христа, идя из глубин своей темноты. Все здание цивилизации - песок зыбучий, поскольку не порождено из души тех, кто занимается имитациями, ходит в церковь, молится или участвует в создании “культурных ценностей”. Все это рухнет, считал Ницше, потому что ни на чем не основано. Словосочетание “ни на чем не основано” имеет здесь один простой смысл: не порождено каждым изнутри себя. А устойчиво только то, что порождено каждым. Или порождено заново”.
Так вот, любая традиционная культура задает форму, внутри которой только и способны случаться подобные порождения. С этой точки зрения всей полнотой истины обладает и буддизм, и католицизм, и православие, и протестантство, и... список можно продолжать. Вопрос лишь в том, насколько я, с одной стороны, “включен” в данную культурную парадигму, а с другой, готов принять на себя весь груз ответственности за аккумулированные ею смыслы, готов дать им новую жизнь в своем сердце.
Подлинная проблема человеческой цивилизации на рубеже XXI века заключается не в отсутствии некого единого синкретического культурного языка, который могли бы “выучить” все и автоматически подключиться к якобы описываемой им целостности. Проблема в том, что современный человек плохо владеет языками уже имеющимися (прежде всего, своим) и не желает брать на себя личную ответственность за порождаемые смыслы.
[1] Иначе всякие разговоры о культуре можно прекратить.
[2] Антиномичное отношение этих понятий и его религиозный характер вскрыл в своей работе “Видение невидения” умерший в 1980 г. русский философ Яков Друскин.
[3] Еще раз: именно абсолютного, поскольку любые степени приближения здесь не играют никакой роли.
Партнеры: |
Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" |