Русская литература как будто устала жить. Если с поэзией, как ни странно, дело обстоит более-менее благополучно: поэты пишут, книги стихов выходят, хотя и мизерными тиражами, а их качество, да и количество тоже к настоящему времени таково, что, пожалуй, можно уже говорить о Втором Серебряном веке русской поэзии, то современная проза, по которой, справедливо это или не очень, в основном и судят о состоянии литературы, оптимизма не вызывает.

Вытесненная из центра общественного внимания, где она, заменяя собой политику, религию и философию, пребывала, единая во всех ипостасях, более ста лет, современная российская проза исчахла, как растение, лишенное света. Внимание - это солнце литературы, и утрата сверхпристального интереса к ней привела к исчезновению жизненных сил.

Налицо все признаки астении: истеричность критики, хватающейся то за одно имя, то за другое, головокружение литературных жюри, изумляющихся после обморока своему собственному решению, одышка признанных романистов, еле-еле доползающих до финала очередного произведения. Происходит типичное для астении извращение вкуса. Только вместо клинического пристрастия к грифелям и известке, каковое и есть один из симптомов астенического синдрома, современная беллетристика испытывает болезненное тяготение к психопатиям.

Иллюзии заслоняют реальность. Громоздкость языка считается сложностью, рассудочный эпатаж - литературным прозрением, беллетризованная публицистика газетного типа - духовностью, а занудливость повествования - знаком высокой культуры. Чем скучнее произведение, тем проще появиться ему на страницах толстых литературных журналов. Железную волю надо иметь, чтобы прочесть до конца роман Вл. Маканина "Андеграунд", и мне трудно представить себе человека, который бы сделал это не по обязанности, а по собственному желанию.

Характерная особенность ситуации: автора хватает лишь на одно, не слишком объемное произведение. Далее он начинает перемалывать то же самое. Хороший сборник рассказов с коммерческим названием "Расстрелять!.." выпустил, например, в свое время петербургский прозаик Александр Покровский. Книга имела и рыночный, и литературный успех. Но вместо того, чтобы двигаться дальше, автор написал продолжение, и продолжение, на мой взгляд, слабее начального текста. Забавную сатирическую эпопею "Там, где нас нет", опубликовал красноярский фантаст Михаил Успенский. И снова последовало продолжение - вдвое толще и, как мне кажется, втрое скучнее. Интересную повесть о маргиналах, "Голубая кровь", недавно напечатала Маруся Климова. Затем вышла в Санкт-Петербурге вторая, более объемная часть, и совсем нет уверенности, что она прибавляет к первой нечто существенное.

Писатель исчерпывается первой же удачной книгой. Не спасают от малокровия даже инъекции фантастики и детектива. Наркотик - он наркотик и есть; сил, быть может, и прибавляет, зато уводит автора в мир вымороченных галлюцинаций. А в результате появляется - авантюрно-надуманный детектив о приключениях ученого-генетика в сталинские времена, роман о современных сектантах, скрывающихся от мира в таежных чащобах, роман, где секретный подземный мир управляет всей нашей цивилизацией, роман о зловещем заговоре тоталитарных сект. И так далее, и тому подобное. Это - не лидеры коммерческого проката. Это - произведения, опубликованные за последние годы в престижных литературных журналах.

В лучшем случае авторы склоняются к стилизации, копируя, например, Гоголя или Маркеса.

Это тоже - от недостатка творческих сил.

Не случайно лидирующее положение в нынешней беллетристике занимают воспоминания. Мемуары рассматриваются сейчас как собственно художественная литература. Обсуждаются "версии" Павла Басинского, Анатолия Наймана и многих других. А Сергей Гандлевский, известный московский поэт, получил недавно литературную премию именно за книгу воспоминаний. И также за книгу воспоминаний сразу две премии получила недавно Эмма Герштейн.

Это весьма характерный симптом. Если прошлое становится интереснее настоящего, значит настоящего у российской прозы пока нет.

Современная российская проза развалилась на "текст" и "сюжет".

"Текст" - это не рассказ, не повесть и не роман, хотя термин "роман" авторами-"текстовиками" используется постоянно. "Текст" - это именно текст, философский или экспериментальный, изложение мыслей, рефлексия, беллетризованная эссеистика. Это "чистое содержание", в котором сюжетность почти отсутствует. "Текст" - это Марк Харитонов, получивший когда-то премию за роман, прочесть который, по-моему, не сумел ни один человек, "текст" - это Андрей Сергеев, тоже лауреат, создававший литературные коллажи, "текст" - это (снова лауреат) Дмитрий Бакин, вырастивший любопытный гибрид Фолкнера и Платонова, "текст" - это Валерия Нарбикова, Игорь Померанцев, Владимир Сорокин.

Главная характеристика "текста" - аморфность. "Текст" вне всякой зависимости от замысла автора можно читать практически с любого места, из него можно вынуть десяток страниц или десяток страниц добавить, в "тексте" можно почти произвольно переставлять отдельные эпизоды. В конечном счете, это ничего не меняет. "Текст" - как тесто, чье качество не зависит от общей массы. И если существует литературная форма так называемой "дурной бесконечности" - это именно "текст".

В противоположность "тексту" "сюжет" - это "чистое действие". Смысловое измерение в нем, как правило, стремится к нулю. Содержание "сюжетных" произведений совпадает с обозначаемыми событиями. Жанр здесь по большей части четко определен. Это - детектив, фантастика, триллер, любовный роман, то есть, то что называется коммерческой литературой. "Сюжет" прост, как гвоздь, и "звезды" книжного рынка, Александра Маринина или Фридрих Незнанский, угадали, по-видимому, главную тенденцию современного общества: мир стремится не к сложности, а к простоте, - правда, в случае рыночного "сюжета" вытесняемой окарикатуренной примитивностью.

Крайности, тем не менее, зеркально подобны. "Текст" - это такая же коммерческая литература, как и "сюжет". Просто они ориентированы на разные денежные потоки: "сюжет" - для толпы, выкладывающей за книгу собственные рубли, "текст" - для критиков и зарубежных славистов, могущих поспособствовать грантам. Гонорары в обоих случаях сопоставимы.

К тому же обе экстремальных литературы смыкаются и мировоззренчески. Материалом "сюжета" служат убийство, насилие, преступление вообще, материалом "высокого текста" - болезнь, извращения, крайне отталкивающая физиология. Искусственные раздражители одинаковы. Маргиналы, "сюжетники" и "текстовики", делают патологию нормой. Кстати, "Норма" - название книги Владимира Сорокина.

И неважно, что "текст" и "сюжет" яростно отрицают друг друга. Чем сильней отрицание, тем больше сходства. Отражения по сути тождественны, хоть и вывернуты наизнанку. С точностью до наоборот - это и есть то же самое.

Либо "текст", либо "сюжет". Это две обочины нынешнего течения литературы. В современной российской прозе отсутствует собственно "повествование" - магистральное направление, которое объединяло бы собой "смысл" и "действие", философскую сложность и изобразительную простоту, создавая из них третью, высшую, действительно "художественную" ипостась и тем самым, превращая литературу в искусство.

Старые авторы к такому обновлению, по-видимому, уже не способны, а у авторов новых, увязших либо в "тексте", либо в "сюжете", не хватает ни сил, ни желания на эту творческую реинкарнацию.

Здесь, однако, наличествует одно важное обстоятельство. Астения российской прозы есть исчерпанность литературного сознания вообще. Я прошу извинить меня за такое глобальное обобщение. Завершается не просто очередное столетие - завершен определенный период социокультурного восприятия мира.

Мы вошли в иное качество бытия.

Позади - две больших "смысловых" эпохи.

Эпоха "наивного позитивизма" и эпоха "мифологического сознания".

"Наивный позитивизм" полагает, что мир истинен - в нем наличествует светский или религиозный смысл; творчество есть поиск этого смысла, выраженный научно или художественно; разум как всеобъемлющая категория просветлен; бытие, история, человек - причастны разумному.

Этот "позитивизм" породил классический европейский роман XIX и XX века. То есть - простое сюжетное повествование, завершающееся в финале развязкой всех явных коллизий; этикетирование персонажей - психологически или по социальным стратам; наличие у главного героя повествования сверхзадачи. Сила такого романа - в логической завершенности мира. Слабость - в наивном сознании, что добродетель неизбежно вознаграждается. В таком романе почти обязательно наличествует "рецепт спасения". Нравственность здесь строго детерминирована, а главный герой предстает воплощением мировоззренческого идеала.

"Мифологическое сознание" этому полностью противоположно: мир не истинен, смысл привносится в него наукой или искусством; творчество уже не есть познание смысла, а сугубо личностное, волевое его создание; разум, по крайней мере в сфере рационального, затемнен; бытие, история, человек являются объектом манипуляций. Преобладающим здесь становится произвол: мир таков, каким я хочу его видеть.

Это сознание вызвало к жизни принципиально иной роман - с "мозаичным" повествованием, где "настоящее" одномоментно "будущему" и "прошлому", с тотальным обезличиванием персонажей, замещенных индивидуальностью автора, с отрицанием сверхзадачи и заключением главного героя повествования в "ситуацию поражения". Причем, поражение обусловлено здесь не злом общества, но злом мира. Нравственная начинка в таком романе отсутствует; надличностный идеал растворен в инертном течении жизни. И концептуально такой роман перестает быть Вселенной. Он становится микрокосмом, где царствуют не божественные, а чисто человеческие законы.

Говоря короче, "наивный позитивизм" породил "сюжет", а "мифологическое сознание" - "текст". Разумеется, с множеством переходов между двумя стихийно сложившимися канонами беллетристики.

Сейчас обе этих великих эпохи завершены.

Иссякли оба источника, питавшие пассионарное движение прозы. Философия постмодернизма размонтировала современный мир до полной идеологической бесструктурности, до мировоззренческого распада, до отсутствия любых внятных истин, до состояния кладбища, где нет ничего целого и живого, но любая вещь или идея издают запах тлена.

Исторически это означает - безвременье.

А эстетически это выражают авторы-эксгуматоры, Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, извлекающие полуразложившиеся останки и с патологическим удовольствием обнюхивающие их в своих книгах.

У безвременья - собственные законы. Новая эпоха уже начинается, однако пока - лишь хронологически, а не бытийно. Мы по-прежнему стоим перед "вызовом слепого ничто". Нынешнее пространство культуры - это "пространство тотально деконструированных оппозиций", пространство психоделических сновидений, зыбкое и изменчивое пространство межвременных миражей.

Именно психоделические фантомы - предмет самого характерного произведения последних лет, "Чапаев и пустота". И именно эту зыбкую психоделическую пустоту нам предстоит переплыть.

Здесь, вероятно, надо иметь в виду следующее.

Нынешнее безвременье не бесконечно, оно будет "изжито" так же, как и предыдущие "смысловые" эпохи. Ничего уникального в нынешней ситуации нет. Все это тоже "было уже в веках, бывших прежде нас". Можно поэтому наметить вектор социокультурного направления.

Культура - это не послесмерть, как принято полагать в "эпоху цитат", культура - это преджизнь, рождающая собой пространство для собственно жизни. И продолжена она будет, скорее всего, новым историческим позитивом. Мы пока не способны определить этот позитив в категориях философии. Мы не можем его объяснить и предложить в виде внятного культурологического проекта. Однако мы в состоянии выразить этот позитив средствами литературы.

Возрождение, как правило, начинается с пуритантства, с очищения смысла, с "наивного" политического морализаторства. Эстетически же оно проявляет себя - в простых "классических" формах.

Вероятно, не составит исключения и наша эпоха.

Движение сквозь "кладбищенскую культуру", по-видимому, уже обозначилось. Взлет поэзии, наблюдаемый ныне в России, демонстрирует тот язык, на котором, возможно, заговорит будущая беллетристика. Стихи - это почти всегда предчувствие прозы. Произойдет, как можно предполагать, "вторичное упрощение": отсечение, как примитива, так и искусственно-сложных литературных форм, в результате чего будут вновь художественно совмещены "текст" и "сюжет". Это, в свою очередь, даст жизнь "новому повествованию".

Есть уже и некоторые конкретные признаки возрождения. Успех "Имени розы" Умбера Эко, где такая попытка была впервые осуществлена, свидетельствует о начале процесса. А недавнее присуждение Нобелевской премии по литературе Жозе Сарамагу, причем именно потому, что писатель "вновь делает понятной ускользающую реальность", лишь подтверждает тенденцию.

Это, на мой взгляд, самое перспективное направление современной литературы.

Андрей Столяров