1. Противопоставление традиционного искусства авангардному, характерное для начала-середины ХХ века, надуманно и ложно.

Модернистские направления к концу столетия успели породить свою традицию. В то же время классическое искусство в лучших своих образцах всегда отличалось оригинальностью и новизной художественных решений.

Постмодернизм, пытающийся преодолеть указанную выше оппозицию, делает это на все той же авангардистской по сути идеологической основе, когда критерием эстетической значимости выступает пресловутая формальная новизна. В демонстративных заявлениях, что в искусстве уже все сделано, и ничего нового быть не может, на самом деле происходит лишь канонизация этого критерия. Именно на базе авангардистского понимания развития искусства как непрерывной цепи новшеств, вводимых очередным гением, строится модель конца истории, модель умершей культуры, все составляющие которой равноправны и теперь являются лишь материалом для иронической и одновременно трагической игры художника, потерявшего представление о ценности и смысле совершаемого им творческого акта.

Между тем новизна заключается не в изобретении чего-то принципиально никогда не бывшего (в духовной области подобная операция крайне сомнительна), а в здесь-и-сейчас возобновляемом понимании того, что было всегда и что требует от тебя и твоего времени соответствующей подлинности и адекватного языка выражения.

2. Поэтому принципиальный вопрос имеет не авангардность или традиционность, а контекстуальность создаваемых художественных произведений, их вписанность, их укорененность в языковом, символическом поле развивающейся культуры.

Искусство - явление, во-первых, духовное; во-вторых, контекстуальное, непосредственно связанное с самим феноменом человека. Можно сказать, что искусство, и шире - культура, есть только у нас, что это специфически человеческие явления. В то же самое время они сами определяют человека как уникальное существо, выделившееся из природы и способное отныне жить лишь в искусственной культурной среде. Вне нее человека нет. Поэтому, кстати, любые постмодернистические разговоры о конце истории, об отмирании искусства фактически констатируют смерть человечества. При всем трагизме положения дел, подобный диагноз представляется преждевременным. В этой связи особенно важно понимать существо вопроса. В чем, собственно, состоит наша духовность?

Мы отличаемся от животных не тем, что живем в иных материальных условиях, не разумностью своих действий, не приспособляемостью или сообразительностью, а только тем, что для нас помимо непосредственного исполнения тех или иных жизненных функций, важным оказывается еще и понимание их смысла, их значения. В отличие от обезьяны, нормальная человеческая особь, совершая то или иное действие, задается вопросом "зачем?" - то есть рефлектирует.

Вот это-то "зачем?" и формирует культуру, как пространство смыслов, в котором возникает своя ценностная иерархия, предполагающая существование Истины [1] . Аморфное, ценностно не структурированное искусство перестает удовлетворять специфической духовной потребности человека в утолении его рефлексии.

Итак, культура в своей основе явление духовное, то есть заключающее нас в некий смысловой кокон, в котором мы только и можем себя идентифицировать. Смыслы, однако, не вещи, они нематериальны, не могут передаваться из рук в руки, непосредственно сообщаться одним человеком другому. Материальны холст и масло картины, звук музыкального инструмента, типографская краска, с помощью которой на странице отпечатаны слова. При этом и звук, и краска, и слово являются лишь символами, за которыми стоит мир реальных, но невещественных смыслов, передаваемых с помощью того или иного художественного языка.

Знак приобретает значение, лишь будучи сопоставленным с другими знаками, вне контекста он не выражает ничего. Вот почему в наше время решающую роль играет способность пишущего и читающего ориентироваться в сложном, разветвленном, но все же едином контексте мировой культуры. Без знания ее специфических, веками складывавшихся языков современный человек оказывается в положении глухого, потерявшего свой слуховой аппарат: мир молчит, жизнь лишается ее смыслового наполнения. Это и называется состоянием бездуховности, то есть погруженности в хаос повседневных автоматических действий, некого внешнего бытового принуждения.

3. Любой человек нуждается в моральных ориентирах, в ценностных установках, которые столь же необходимы нам для нормального существования, как пища, одежда, жилище. Жизнь нельзя свести только к последним, к стремлению обладать одними материальными благами, поскольку, как я уже сказал, вещи способны лишь выполнять в определенном контексте роль символов, знаков, но сами по себе не заряжены никаким смыслом. Это идеологический диктат общества массового потребления диктует нам страсть к накопительству и присвоению, наделяя определенные предметы магическим ценностным ореолом. На самом же деле нужно иметь в виду, что смысл не "прикреплен" к его материальному носителю. Он становится внятным, он "мелькает" при сопоставлении одного произведения искусства с другими, когда мы "переводим глаза", как бы учитывая весь ряд, весь накопленный художественной практикой опыт. Останься на Земле одна картина, она перестала бы что-либо означать, равно, как и единственное слово, уцелевшее из некого умершего языка, есть не более, чем набор звуков.

К сожалению, таким "набором звуков" и оказывается для многих из наших современников серьезная музыка, так называемая элитарная литература или живопись. Их элитарность вовсе не в предназначенности для немногих, а в недоступности для большинства.

Вина здесь обоюдная. Массовый читатель отвернулся от произведений, решающих прежде всего эстетические задачи (не понимая, что без их решения невозможно никакое глубокое исследование важнейших жизненных проблем). С другой стороны "продвинутый" литератор считает ниже своего достоинства быть внятным толпе. В этих условиях даже утвердился негласный критерий "подлинности", который пускают в ход многие из считающих себя приобщенными к "высокому": чем непонятнее - тем совершенней. Для большинства настоящая литература, во-первых, нечто очень скучное (еще по школьным воспоминаниям), во-вторых, совершенно нежизненное, заумное.

Потребность в сильных переживаниях, в героическом пафосе, в разделении и закреплении эмоционального опыта, естественно, никуда деться не может. Только обслуживает ее теперь не Гомер, а Децл. Массовая культура не в состоянии заменить культуры подлинной, то есть не в состоянии дать целокупного, бескорыстного и трагического понимания мира, но она в состоянии создать ценностные симулякры, видимость подключенности к социально значимому явлению, она способствует некой самоидентификации индивида, ориентируя его на ту или иную референтную группу.

Дело в том, что в массовой культуре в латентной форме присутствуют все те же экзистенциальные вопросы, которыми занято настоящее искусство: мистерия жизни и смерти, мука неразделенной любви, напряженное ожидание чуда встречи. И, надо отдать должное, наши поп звезды выработали действенные (а сейчас это рыночные) механизмы общения с людьми. Их слушают, цитируют, примеривают создаваемые ими образы на себя. В этом смысле массовая культура с ее нацеленностью на отвлечение и развлечение человека является одним из важнейших компонентов современной цивилизации.

Быть может, на этом и следует успокоиться, признав Децла сегодняшним Гомером, а Пугачеву - Сапфо?

Все-таки нет. Проблема в том, что массовая культура по сравнению с настоящей, не столько духовна, сколько душевна - психофизиологична, играет на сентиментальности людей, на их половых инстинктах, их страхах и скрытых комплексах, и главное, - лишена подлинной контекстуальности.

Пользуясь штампами, стертыми образами, заимствованными из высокого искусства, массовая культура эклектична, соединяет несоединимое, не давая никакой целостной смысловой картины. Ее неконтекстуальность проявляется также в отсутствии живой традиции, связывающей, допустим, творчество современной поп звезды с опытами какой-нибудь эстрадной дивы конца XIX - начала ХХ века. И современники Державина читали бульварные романы, читают их и сейчас. Только это разные бульварные романы. Те, старые - уже непродуктивны для сегодняшнего масскульта, всегда ориентированного на потребителя и живущего модой. Между тем подлинное искусство, существующее вне зависимости от вкусовых поветрий, не знает срока давности на гениальность: Сервантес прекрасно читается и сейчас, спустя четыреста лет после создания его романа.

Внеконтекстуальность или ослабленная контекстуальность массовой культуры на деле означает только одно: язык, которым она пользуется, неполноценен, что, впрочем, никогда не составляло тайны. Примитивность не равнозначна простоте. Тем, кто считает идею возвращения масс в лоно культуры утопией, не лишне напомнить, что в древних Афинах кумиром демоса был Софокл.

Настоящая серьезная литература это, во-первых, очень интересно, во-вторых, доступно, в силу своей актуальности, открытости коренным вопросам, волнующим каждого человека и, в-третьих, весьма полезно, поскольку обращение к ней гармонизирует внутренний мир, позволяет поддерживать духовную гигиену.

Следовательно, перед серьезной литературой сейчас стоит задача через внятный разговор с широким читателем, снова стать объектом живого внимания общества. В практику надо внедрять популяризаторство, сделав его подлинным искусством. Здесь с одной стороны не следует третировать далекого от проблем эстетики человека обвинениями в серости и некомпетентности, а с другой - не нужно бояться выглядеть наивным и смешным в глазах "высоколобых" собратий по творческому цеху.

Самая глубокая, самая сложная книга - Библия - отличается при всей кажущейся простоте и общедоступности величайшей стилистической изощренностью. Она представляет из себя, в том числе, и замечательное литературное произведение, причем его популяризацией на протяжении вот уже двух тысяч лет занимаются наиболее выдающиеся умы христианского мира. Через комментарий, через проповедь происходил и происходит процесс подключения к подлинности, к смысловому полю самых разнообразных людей.

Сегодня настало время своеобразной культурологической проповеди. Наследие великой литературы, живописи, музыки - одна из ипостасей Божьего Слова, обращенного к человеку. И каждый может найти себя в Нем.

Главное, что можно противопоставить здесь массовой культуре - это непримиримость к эклектизму, хаосу, голой душевности, веру в честный поиск Истины, которая словно мерцает в каждом вдохновенном творении человеческого духа.

4. Одним из самых скользких вопросов, который, убежден, приходит на ум многим, читающим эти строки, является как раз вопрос об Истине.

Само существование культуры в современных условиях представляет собой проблему, анализ которой приводит к констатации очевидного противоречия: в плюралистическом мире, то есть мире многополюсном, очень трудно всерьез говорить о том, что по природе своей предполагает наличие единого полюса Истины. Культура, как выше отмечалось, - это смысловое пространство, необходимое для нормального существования человека.

Категории "смысла", "оценки" неизбежно связаны с иерархией ценностей, предполагающей существование истины, явно или косвенно детерминирующей мои поведенческие установки. Если же для меня истины нет или она носит относительный характер, то никакого экзистенциального смысла в совершаемом мною искать не приходится. В лучшем случае я обхожусь в своих мотивациях набором принципов и табу, свойственных той или иной референтной группе. Смена этой группы, перемещение в иной социальный страт влечет за собой серьезную поведенческую перестройку. Так бывает всегда. Находясь в социальном поле, человек корректирует свои установки в зависимости от "потенциала" этого поля. Но худо, когда социальный "потенциал" начинает полностью определять личность. Тогда и становятся возможными газовые камеры и концентрационные лагеря.

Итак, нормальное положение человека в культуре предполагает его включенность в некую ценностную иерархию, порожденную жаждой знать, каков мир на самом деле, и желанием соответствовать этому знанию. Сама этимология русского слова "истина" - есть она - исключает возможность сомнения или отрицания. Она есть. Ведь, вообще говоря, что-то как-то все же есть. Другое дело, насколько мы способны это что-то различить и ему соответствовать. В таком ключе, обычно, и пытаются разрешить противоречие между признанием Истины и толерантным отношением к многообразию точек зрения.

Это не простой вопрос. Верующий верит в откровение, сообщаемое Богом посредством той или иной религиозной традиции. Христианин, скажем, не может принять истины, пришедшей помимо Христа. Но вот у буддистов Христа нет, и как же христианину относиться к их учению? Вежливость, доброжелательность тут ни от чего не спасают, потому что не существует компромисса в вопросе о подлинности.

Другое дело, что сущность может оказаться многоликой и являть себя в различных культурных парадигмах, в различных языках. Собственно, подобная мысль не нова и закреплена еще в индийской притче о слепцах, ощупывающих разные части слона - хобот, ногу, хвост, а потом делающих по отдельному участку заключение о целом. Такая концепция кажется плодотворной, поскольку позволяет согласовать многообразие подходов с признанием существования некого объективного единства. Дальнейшая перспектива рисуется следующим образом: никто не обладает полнотой знания истины, каждый наблюдатель как бы фиксирует ее под своим углом видения, "объемное" же изображение можно получить лишь при сопоставлении, синтезе многочисленных "плоскостных фотокопий" с интересующего нас объекта.

Эта очень соблазнительная точка зрения лежит в основе мечтаний о гармоническом синтезе различных культур, религий, наций в некое наднациональное, надкультурное целое, взявшее все лучшее от отдельных составляющих и преодолевшее темные стороны породивших его ментальностей. Идея - в выработке на базе имеющихся культурных традиций некой новой культуры, руководствующейся общечеловеческими ценностями. При всем благородстве целей проект совершенно утопический.

Укажу на ряд обстоятельств, которые, как мне кажется, следует учитывать, подходя к рассмотрению этой проблемы.

Во-первых, сама попытка создания гармонического целого неизбежно натолкнется на фундаментальную невозможность. Точно также, как в медицине существует понятие несовместимости, отторжения тканей, определенные запреты совершенно явно наложены и на "хирургическое вмешательство" в области культуры. Вообще любая самобытная литературная, художественная традиция - живой организм, и, боюсь, зачастую тут возможны лишь косметические операции, если только мы не хотим создания эклектического монстра.

Во-вторых. Само по себе замечательное стремление к единству, в частности, культурному единству человечества, не учитывает, что каждая из исторически сложившихся цивилизаций рождалась и развивалась в противоречивом взаимодействии с другими - соседними. Отношения притяжения - отталкивания, помогающие сохранять себя как целостность, наряду с иными целостностями, крайне важны для здорового роста. Боюсь, что возникновение единой общемировой культуры как раз и будет означать тот самый пресловутый конец истории, о котором твердят постмодернисты.

В-третьих. Об истоках описанного выше синкретического подхода к решению нашей проблемы. В скрытом виде в нем продолжает жить кантовский агностицизм, ставящий непреодолимый барьер между сущностью и явлением.

Узел противоречия именно здесь. Ведь только что констатировали ситуацию, когда признание единственности истины (сущности) сочетается с обнаружением себя в плюралистическом поле ее описаний (явлений), причем, говорим о неполноте каждого из них в отдельности, уповая, впрочем, на взаимодополнительность. Откуда неполнота? Она берется из логической посылки: раз много языков, и мы не хотим какой-то поставить в исключительные условия, ни один из них не может считаться исчерпывающим. Тут-то со своим объяснением принципиального зазора между "вещью в себе" и ее явлением на помощь приходит агностицизм.

На практике, однако, понятно, что даже из сколь угодно большого числа атомов приблизительного знания нельзя сложить истины в ее неисчерпаемой полноте. И здесь катастрофа: в основание иерархии ценностей, определяющих всю мою жизнь, невозможно положить нечто приблизительное, вероятностное, гадательное. Это просто не серьезно. Ради чего-то сомнительного, априорно требующего дополнений и уточнений, нельзя жертвовать собой. Тем самым невозможным становится этический выбор, всегда в той или иной степени подобную жертву предполагающий.

Но малейшее подозрение, будто ты лишь грезишь, лишь разыгрываешь фантазии, пусть даже присущие многим другим людям (этакий коллективный видовой субъективизм), способно породить глубочайший скепсис в отношении любых ценностей. Так или иначе в этой агностической парадигме истина оказывается трансцендентной, абсолютно от человека закрытой, а значит, и культура лишается своей почвы.

В-четвертых. Я еще раз хочу обратить внимание на то, что в основе синкретического подхода, толкующего о гармонической взаимодополнительности различных культур лежит идея асимптотического приближения к истине. Это идея наращиваемого знания, когда продвижение вперед мыслится как постепенный переход со ступеньки на ступеньку, все выше и выше.

Данная модель бесконечно суммируемого восхождения неизвестно куда (через взаимодополнение отдельных систем описания или же через постепенное углубление и детализацию какой-то одной системы) как нельзя лучше соответствует позитивистскому взгляду на мир, когда абсолютизируется процесс движения, а вопрос о его направлении остается открытым. Между тем, даже если мы просто вдумаемся в смысл индийской притчи о слоне и слепых, абсурдность синкретического подхода станет совершенно очевидной. Сколько бы ни обменивались слепцы своими впечатлениями, как бы ни дополняли друг друга, слона их сознанию все равно представить себе не удастся. Для того чтобы по отдельным элементам восстановить целое, надо хотя бы раз это целое увидеть. Тут парадокс: чтобы узнать, надо уже знать.

В целом "асимптотический", синкретический подход крайне несовременен. Экзистенциальная философия дает совершенно другую гносеологическую модель. Мераб Мамардашвили говорил в своих лекциях о Прусте: "Истина - только сейчас. Только здесь и сейчас. Истина не сложится добавлением одного элемента к другому, она не придет завтра. То, что я испытал, смысл этого не создается из добавлений и прогресса степеней. Истина не знает степеней. Она вся только сейчас. Как бы вся мысль и вся жизнь - в один миг, в один момент присутствует целиком". На смену асимптоте приходит образ мерцающего мира, интермитенции видения. От невидения к видению истины [2] нет никакого перехода. Это качественный скачок, прорыв, неосуществимый никаким "добавлением".

Следовательно, давая теоретическое обоснование художественному творчеству, нужно пойти от обратного, от признания возможности культуры, то есть признания возможности пребывания современного человека в смысловом поле, предполагающем не только наличие истины, но и ее для меня внятность. И сразу хочу оговориться: это утверждение носит аксиоматический характер, оно ниоткуда не выводимо и основывается просто на опыте личного переживания: переживания встречи с тем или иным великим произведением искусства, когда внутри здесь-и-сейчас этой встречи сомнений в существовании истины не возникает. Я надеюсь, подобное переживание вuдения, открытия знакомо каждому человеку, в особенности имеющему отношение к творчеству. Это, естественно, субъективное чувство, точнее, если пользоваться терминологией Кьеркегора абсолютно субъективное, потому что, как ни странно, в момент такого вuдения (разные философы называют его по-разному, например, Мамардашвили пишет о нуль точке или точке равноденствия), так вот в момент такого видения, именно моего видения, я как бы себя устраняю, очищаюсь от обремененности собой. Еще Аристотель подметил подобное противоречивое состояние зрителей трагедии и назвал его катарсисом.

Итак, культура возможна, возможно приобщение к подлинным ценностям. Хотя, повторяю, утверждение это не может быть доказано, обобщено, распространено на всех в том смысле, что нельзя поделиться внутренним духовным опытом с теми, кто его не пережил самостоятельно. Хуже того, для меня самого, пусть даже пережившего только что этот катарсис абсолютного понимания [3] , уже в следующий момент не существует никаких надежных доказательств, что он был. Русский философ Яков Друскин говорит по этому поводу: я помню, что забыл, но что забыл, не помню; вспомнить, что я забыл - значит опять попасть в состояние абсолютной актуальности, открытия, прикасания.

Тут нет автоматизма и, что еще труднее выдержать современному человеку, нет никакого алгоритма, позволяющего гарантированно обретать способность видения мира в его полноте. Перед нами - модель мерцающего знания. Пребывание в этой точке нуль перехода непроизвольно и - парадокс - одновременно требует всей твоей активности, всех сил. Впрочем, опять же, пишущему человеку, знакомому с таким понятием, как вдохновение, не приходится удивляться описанной выше ситуации.

Из сказанного следует сделать два важных вывода.

Во-первых, некие тексты, некие порождаемые данной культурой смыслы возникают как свидетельство о вuдении истины, но внятностью для меня обладают лишь в той мере, в которой я способен воспроизвести эти явления в своей душе. То есть, то или иное художественное произведение - лишь след пребывания его творца в точке полноты видения. Следы нужны тому, кто умеет их читать, но мало того - сам способен по ним воспроизвести, воссоздать походку прошедшего.

И, во-вторых: любая традиционная культура задает форму, внутри которой только и способны случаться подобные порождения. С этой точки зрения всей полнотой истины обладает и буддизм, и католицизм, и православие, и протестантство, и... список можно продолжать. Вопрос лишь в том, насколько я, с одной стороны, "включен" в данную культурную парадигму, а с другой, готов принять на себя весь груз ответственности за аккумулированные ею смыслы, готов дать им новую жизнь в своем сердце.

Подлинная проблема человеческой цивилизации на рубеже XXI века заключается не в отсутствии некого единого синкретического культурного языка (такого нет и не будет), который могли бы "выучить" все и автоматически подключиться к якобы описываемой им целостности. Проблема в том, что современный человек плохо владеет и своим, и чужими языками. А надо владеть, чтобы понимать себя и другого.

Следовательно, центральным вопросом нынешней цивилизации становится вопрос перевода и толкования, вопрос массовой полиглотии.

5. Следует отметить, что подобный подход к проблеме Истины и ее культурных интерпретаций оказывается совершенно невозможным в рамках индивидуалистического сознания. Необходимость его преодоления становится для современной культуры особенно насущной.

Средневековому, традиционному, иногда называемому соборным, мышлению свойственна высочайшая культурная цельность, наличие строгой, внятной каждому члену данного социума иерархии ценностей. Человек, рождаясь, застает себя в лоне существующего смыслового поля, где нечего выбирать, следует только подключиться к наличествующей системе общих верований и представлений, имеющих, впрочем, свою модификацию для каждого социального слоя. Жак Ле Гофф в книге "Цивилизация средневекового Запада" пишет по этому поводу: "Пытаясь приблизиться к людям Средневековья в их индивидуальности, мы неизменно убеждаемся, что индивид, принадлежавший, как в любом другом обществе, сразу к нескольким общинам и группам, не столько утверждался, сколько полностью растворялся в этих общностях". И хотя тот же исследователь, описывая средневековую ментальность, подчеркивает безраздельное господство страха, неуверенности, как по отношению к физическому бытию, так и по отношению к своему загробному спасению, нельзя отрицать смысловой прозрачности этой цивилизации, связи бытового с бытийным, ритуальности каждого жизненного акта. Отсюда возникает возможность понять, кто ты, в какую сеть отношений включен, какую несешь ответственность. В Средневековье сколько-нибудь широкое распространение массовой культуры не прослеживается. Только не надо путать культуру с так называемой образованностью. Безграмотный крестьянин мог куда успешнее пребывать в поле устойчивых смысловых связей, чем иной нынешний интеллектуал.

Впрочем, не стоит и идеализировать славное Средневековье. Его культурная цельность, его духовная тотальность была надындивидуальной и, так сказать, принудительной. Не существовало самого понятия личности, тем более не предполагались формы ее духовной автономности. Общие, внеположные ценности коренились в сознании людей одной веры и не касались чужаков. Сомнений в истинности того или иного подхода даже не возникало. И при военном столкновении с легкостью разрушались самые выдающиеся памятники чуждых культур.

Это варварство, как ни странно не являющееся синонимом бескультурья, могло быть преодолено лишь в ходе исторического развития, когда начавшийся с эпохи Ренессанса процесс привел в конце XVIII - начале XIX века к появлению нового типа сознания - сознания индивидуалистического. Преграды, разделяющие различные традиционные культуры, веками находящиеся в состоянии противостояния, оказались проницаемыми для корпускул отдельных человеческих восприятий.

Однако заплатить за возможность такого волшебного "нуль-перехода" пришлось утратой внеположных ценностей. Культурный "космополитизм", канонизирующий свободу выбора жизненных путей, оценок, мировоззренческих парадигм, не отрицает высших ценностей, но скромно умалчивает об их, так сказать causa finalis, о конечной причине, которой всегда буду я сам. Ведь индивидуалистическое сознание выстраивает иерархию смыслов на базе примата единичного, личного над общим, отталкиваясь от себя, своих взглядов и интенций, вовсе не обязательных для остальных.

Весь бунт, все отчаяние декадентов на рубеже XIX-XX веков объяснялось тем, что они натолкнулись на подобную коллизию. Общество из структуры, напоминающей если не моно, то хотя бы поликристаллическое образование превращается в аморфную массу, в которой происходит броуновское движение отдельных воль. Внеположных ценностей нет или, точнее, они относительны. Это означает не просто беспощадную борьбу каждого с каждым (хотя ХХ век явился свидетелем и такой борьбы, принявшей формы невиданного классового или национального противостояния) - хуже того, это означает, если ты не фанатик, радикальное сомнение в плодотворности собственных духовных усилий. При ближайшем рассмотрении оказывается, что вне сферы непосредственных физических происшествий, вне сферы так называемых положительных фактов вообще ни о чем нельзя с уверенностью сказать, что оно есть. Ни о Боге, ни о любви, ни о бескорыстии, ни о чести, ни о самой возможности понимания, даже о мысли, тем более о высказывании этой мысли. "Мысль изреченная есть ложь..." - вот к чему в конце XIX века приходит Федор Тютчев. Общее, внеположное, значит и истина, значит и поле Смыслов, смыслов с большой буквы, оказываются отрезанными от меня. Остаются лишь непосредственно усматриваемые, имманентные ценности, каждая из которых начинается со слова "мое" - моя жизнь, мое удовольствие, мое благополучие, даже моя семья, моя страна, моя работа... Только мое, мои, моя... И дальше скафандр плюралистической вежливости, презрительно уважающей права другого на свои "мое, моя, мои..." Вежливости вынужденной, ленивой, вежливости из чувства самосохранения и нежелания обеспокоить себя скандалом бесперспективного выяснения отношений, вежливости автоматизма существования в полуавтономном от общества режиме.

Отсюда - принявшие столь массовый и изощренный характер способы отвлечения: от наркотиков и компьютерных игр до упертости в деловую активность, карьерный рост. Это ни хорошо и ни плохо. Это неизбежно: когда нет общего поля смыслов каждый строит свой иллюзорный хрупкий, игрушечный, но, увы, совсем не безопасный мирок.

Картина как бы "распадающегося" человечества, теряющего остатки мотивов существования и разучивающегося думать, выглядела бы совсем уж печально, если бы ни одно обстоятельство. Никто не сказал, что индивидуализм - конечное завоевание цивилизации, хотя и отказ от него в том виде, как это мыслится иным деятелям, взыскующим средневековой соборности, невозможен.

Проблема в том, чтобы найти в себе то, что выводит тебя за пределы себя самого. В основу любой культурной иерархии должны быть положены ценности, имеющие имманентно-трансцендентный характер. Нечто, связанное с личностью, но большее ее самой. И подобное открытие было сделано в литературе ХХ века. Я имею в виду феномен дара, понятого не как избранность, но как особость, дара в расширительном смысле означающего сам дар жизни, дар любви к миру или одному из его прихотливых изгибов. Не моя жизнь - ценность и не какая-то там абстрактная жизнь вообще. Ценность - жизнь, протекающая во мне, которую я знаю интимно, горячо, непосредственно, люблю и ненавижу. Причем знаю через одно из наиболее ярких (опять же, для меня) ее проявлений, делающих, кстати, саму эту жизнь почти невозможной, мучительно-счастливой, блистательно-несчастной, дающейся в руки и все время ускользающей от меня.

Этот другой тип сознания, уже не соборный и не индивидуалистический, взыскующий истины и стесняющийся говорить о ней прямо, получил наиболее яркое воплощение на страницах прозы Набокова, один из романов которого так и называется: "Дар". Параллельно в русской поэзии ХХ века признаки такого же нового мировидения можно обнаружить в поэзии Мандельштама, Михаила Кузмина, Пастернака. За ним будущее.

Главные из свойств этого типа сознания - восстановление баланса между эмоцией и соответствием ей на интеллектуальном уровне, жизнелюбие как системообразующий принцип, как стиль. Впрочем, появление носителя новой ментальности, разрешая ряд старых проблем, ставит новые. Перед нами в целом человек внесоциальный. Не в том смысле, что он не участвует в общей жизни, а в том, что для него претензии социума вторичны и не столь убедительны по сравнению с требованиями бременящего тебя дара, настаивающего на реализации. Это, конечно, и самореализация, но, прежде всего, реализация чего-то иного, первоначально в тебе заложенного, имеющего отношение к гармонии мира в целом. Отсюда такие особенности человека дара, как ответственность, благодарность и доверие, особенности, ставшие трагически дефицитными в индивидуалистическую эпоху.

6. Сознание, ищущее через собственный опыт выход к чему-то внеположному, истинному прежде всего должно быть сосредоточено на той проблеме, с которой я и начал свое рассуждение - проблеме подлинности. Именно здесь наша цивилизация в ближайшее время столкнется с самым серьезным испытанием на прочность. Вопрос стоит так: есть ли причины, по которым человечество предпочтет остаться в реальном мире, или же нас всех ждет переселение в виртуал?

Виртуальный мир у наших дверей, уже формируется поколение, предпочитающее очному заочное общение через интернет, и даже секс "анонимно-электронный". Нас ждет. [4] Не в той завуалированной, навязанной человечеству ее форме, как это рисуется сегодняшним фантастам. Нет. Матрицу виртуальных миров, в которые погрузится сознание человека, создадим и уже создаем мы сами. Матрица - это то иллюзорное пространство, в которое предпочтет уйти каждый от неразрешимых проблем и забот реальности, от этой юдоли слез. Уснуть, и видеть сны... И не фантазия подтолкнет к такому выбору, а жесткая экономическая и социальная целесообразность.

I. Причины экологического порядка. Накапливающиеся экологические, демографические проблемы требуют резкого снижения нагрузки на природную среду. При стремительном росте населения планеты становится невозможным обеспечить каждого (или хотя бы большинство населения) материальными благами в соответствии со стандартами Западного мира. Вступление в клуб "богатых стран" России, Китая и Бразилии потребует такого ресурсообеспечения, которого в наличии просто нет. Экологическая ситуация не позволяет рассчитывать на существенное наращивание производственных мощностей.

Поэтому требуется либо сменить ценностные ориентиры современного человека (сместить их с удовлетворения материальных запросов на удовлетворение запросов духовных), либо виртуалтизировать его материальные потребности.

II. Причины социального порядка. Очевидна напряженность социальной и межнациональной ситуации. Требуется либо сдерживать полицейскими и военными мерами недовольство, порождаемого неравномерностью богатства и бедности, либо перейти к практически полному социальному равенству в рамках виртуальной реальности. Здесь же надо упомянуть, что в виртуале открываются возможности гораздо более полного контроля за действиями отдельных членов сообщества. Социальная структура оказывается как бы "прозрачной".

III. Причины экономического порядка. Выгода перевода в виртуальную форму большинства сфер человеческой деятельности очевидна.

Резко сокращаются затраты на строительную индустрию, торговлю, транспорт, добычу полезных ископаемых и энергоносителей. Значительно снижается объем производства предметов потребления - одежды, бытовой техники, посуды, мебели, печатной продукции. Следовательно, падает и потребность в средствах производства.

Бум развития переживает только электроника и индустрия средств связи. Но гораздо дешевле передать по стекловолокну информацию (образ), чем произвести реальную вещь и перевезти ее на значительное расстояние. Функционирование же глобальной информационной сети не требует больших ресурсов и энегрозатрат. Необходимо лишь предоставить каждому члену общества возможность беспрепятственного выхода в сеть, подключить его к аналогу современного интернета.

IV. Причины ментального порядка. Современное западное общество продолжает развиваться в рамках возрожденческой, гуманистической парадигмы [5] , в качестве приоритета выдвигающей земное счастье человека, избавление его от страданий. Именно такому пониманию целей жизни индивидуума наиболее полно соответствует виртуальная реальность, в которой человек может не ощущать своего возраста, уродства или физического увечья, в которой проблема безответной любви или утраты близкого может быть решена "техническими средствами".

V. Причины антропологического порядка. Человек - существо, выделившееся из природы. В своей сознательной, рефлектирующей деятельности он порождает вокруг себя искусственную среду, в которой только и может отныне существовать. С этой точки зрения, вся человеческая культура, начиная с первых наскальных рисунков, виртуальна, ей ничего не соответствует в природной реальности. Построение Матрицы - среды целиком искусственной, приспособленной под потребности человека - является лишь логическим завершением этого многовекового процесса.

VI. Причины экзистенциального порядка, связанные с тем, что было высказано в предыдущем пункте. Выделившись из природной среды в своей сознательной, духовной деятельности, человек, тем не менее, остается в ней в силу своей телесности, физиологичности. Отсюда коренное противоречие самому-себе-неравности, которое каждый подсознательно ощущает как личную вину и которое в библейской метафоре грехопадения названо первородным грехом. Он совершенно реален, непреодолим и труднопереносим. Суть в том, что, получив свободу воли, свободу выбора, уравнявшую нас с Богом, мы не получили возможности творить мир по своему произволу. В виртуальной реальности каждый в силах стать творцом мириад миров, избавляясь от комплекса первородной греховности.

Сценарий ближайшего развития общества может пойти по пути максимального сокращения контактов с реальностью для большинства его членов. Достигаться это будет путем погружения индивида в виртуальную среду. Образы на первом этапе формируются в сознании путем воздействия на рецепторы органов чувств (видеошлемы, перчатки, костюмы), а затем и непосредственно, благодаря возбуждению соответствующих участков коры головного мозга (чипы). В реальности человек принимает пищу, отправляет естественные надобности, спит, выполняет элементарные физические упражнения, поддерживающие тонус мышц и кровоток. Для всего этого ему требуется минимум бытовых удобств и ограниченное количество времени. Учеба, работа, отдых, общение, путешествия, посещения спортивных соревнований, театров, выставок - перенесены в виртуал. Конечно, остаются участки реальности, требующие активного присутствия человека. Это, прежде всего, производство продуктов питания. Но при достаточной автоматизации сельскохозяйственного труда в данном секторе будет занят не столь высокий процент населения (да и потребность в еде сократится, поскольку вкусовые ощущения можно будет восполнить все в тех же "параллельных мирах"). Далее, это службы правопорядка и военные структуры, это медицина (но и здесь терапия может осуществляться в виртуальной форме), это фармация и целый ряд производств, без которых, конечно, нельзя обойтись. Однако любое производство требует не столько "рук", сколько "головы", настраивающей станок, направляющей его действия, особенно в условиях резкого сокращения потребности в реальных предметах потребления.

Преподавание, сервисное обслуживание, торговля, сфера развлечений, научная и художественная деятельность, бизнес, индустрия туризма, наконец, в значительной степени быт - все это может быть перенесено в виртуал.

Мы ничего не поймем, если, рассуждая о будущем цивилизации, не спустимся на уровень индивидуальности. Смею утверждать, что ныне судьба человечества решается именно здесь. Ни технические, ни социальные механизмы не способны спасти нас от Матрицы. Ей способно противостоять лишь героическое сознание индивида, выбирающего трудную и болезненную реальность и отвергающего сулящие легкое счастье миры виртуала. Основой же подобного противостояния может стать только религиозное просветление, религиозное обращение. Религиозное в самом широком смысле этого слова. Я имею в виду не конфессиональность, а духовность. Речь идет о том уровне, на котором человека призывают престрадать, сораспяться Христу, сделать выбор в пользу быть в извечном гамлетовском вопрошании.

Не залезать в виртуал, сделать выбор в пользу подлинности - это остаться нос к носу все с теми же трудно поддающимися решению глобальными проблемами: с гибнущей природой, со зреющими национальными и социальными конфликтами, с обостряющимся демографическим дисбалансом. Не залезать в виртуал - это отказаться от какой-либо надежды на скорое облегчение жизни, на счастье, это признать, что любое продвижение вперед должно будет оплачиваться твоим потом и кровью, твоим трудом, а результатов, скорее всего, не увидят даже и внуки. Чего ради, спрашивается? Какой в этом смысл, если можно спокойно "уснуть и видеть сны" - гарантированно яркие, прекрасные, соблазнительные, неотличимые от реальности?

Ответ, как мне представляется, один. Если Бог есть, и Он, Творец всего видимого и невидимого, Податель жизни, предназначил меня к существованию в этой реальности, то "пусть будет, не как я хочу, но Ты хочешь". Это и значит, что есть Истина, которая превыше моего счастья, удобства, самого моего существования (с возрожденческим гуманизмом, не правда ли, не очень стыкуется). Но вот если Истины нет, если Бога нет, ничто не может удержать меня здесь, в этой юдоли слез, которую, впрочем, Лейбниц объявил наилучшем из всех возможных миров (опять же, не случайно - в целях теодицеи).

С религиозной точки зрения смысл наших сегодняшних виртуальных поползновений совершенно ясен, они прямо вытекают из греховной природы человека. В попытке создать иной, параллельный, "лучший", более устраивающий нас мир, мы на самом деле скрыто восстаем на Бога, мы стремимся присвоить себе роль Творца. Сама виртуальная множественность, сама возможность неограниченно свободно менять облик, возраст, систему координат напоминает того, у кого нет своего лица, но есть личины и имя которому легион. Я вовсе не хочу сказать, что компьютер - порождение дьявола и призвать к уничтожению электронной игрушки века. Я хочу только обратить внимание на то, что благодаря этому техническому средству происходит актуализация все той же самой изначальной библейской ситуации, которая называется грехопадением. Теперь каждый из нас поставлен в ситуацию первочеловека, ощутившего всю глубину и неустранимость вины, рождающейся вместе с видением истины (знания добра и зла) и практической невозможностью полноте этого видения соответствовать. Для человека жить в реальности значит быть виноватым. Все время быть виноватым - непереносимо, и хочется уклониться, спрятаться (сшить себе фиговое опоясание, чтобы прикрыть срам), "уснуть и видеть сны". Дезертировать в виртуал.

Он всегда был, принимая форму то автоматизма жизни, то погони за карьерным успехом, то бездумной веры фанатика, то наркотика, то воодушевления партийной борьбы. Но никогда еще изобретательность разума не предлагала столь тотального, столь окончательного решения. Никогда еще нас не искушали столь изощренно, столь безвыходно. Либо честный и героический удел живущего в реальности страдающего грешника. Либо - полная счастливого забвения, наркотического упоения безответственностью судьба хозяина мириад виртуальных миров.

Это вот и есть быть или не-быть. И каждому решать самому, индивидуально, потому что и экология, и экономика, и массовая культура, и политические структуры, и установки нашего бытового сознания, и практика общественного поведения - скорее за то, чтобы не-быть. Точнее, это вопрос, который нельзя даже поставить, а тем более решать на социальном уровне. Он просто адресован каждому как человеку и в этом смысле имеет глубоко религиозный, экзистенциальный характер.

7. При том, что на первый план, как уже было сказано выше, выдвигается личность, само ее формирование возможно лишь внутри новой парадигмы развития цивилизации. Коротко говоря, на смену наукоцентризму должен придти культуроцентризм.

Любой фактор роста системы рано или поздно становится источником ее деградации. Так, скажем, античная цивилизация попалась в ловушку рабовладения, с определенного момента начавшего мешать развитию производительных сил. Как известно, наличие дешевой рабской рабочей силы в Риме и Греции тормозило внедрение в практику тех или иных наукоемких изобретений. Они оказывались просто экономически невыгодными, и, например, паровая машина, придуманная еще в III веке до н.э. в Александрии, осталась всего лишь забавной игрушкой, не приведя к появлению паровозов и пароходов. С другой стороны, отсутствие мощной технической базы делало рабство жизненно необходимым для существования сложных социальных организмов античности. Его было просто нечем заменить.

Ликвидировав рабство в его древнесредиземноморском варианте, средневековье ликвидировало экономическую базу высокоразвитой социальной организации и культуры античности. Тот уровень цивилизации, который оказалось возможным поддерживать без помощи целых армий рабов, походил на что-то очень архаическое, патриархальное, еще догомеровское. Мир "сжался", культурная жизнь сосредоточилась в монастырях, уровень материальной обеспеченности упал катастрофически (достаточно сказать, что численность европейского населения по сравнению с эпохой расцвета империи, сократилась в 4 раза). Но зато теперь оказался расчищен простор научному поиску, а внедрение различных изобретений (пусть и дорогостоящих) - выгодным, более того, необходимым.

Основой нашей цивилизации, создающей базу для всей ее сложнейшей социальной, политической, экономической структуры, стало массовое промышленное производство и - шире - определяющий его научно-технический прогресс. Это не просто способ обеспечения населения материальными благами, это идеология, это тип мышления, когда любую проблему, с которой приходится сталкиваться социуму, пытаются решать прежде всего технологическими методами, путем исследования явления и выработки определенных научно-технических рекомендаций по его желательной трансформации. В этом смысле современная наука до какой-то степени играет ту роль, которую играла религия в средневековье. В нее свято верят (если не в современную, так в ту, которая придет завтра и решит все сегодняшние проблемы), за ней остается последнее слово при определении перспектив и направления движения. Но, если следовать аналогии, именно научно-технический прогресс (НТП) рано или поздно должен стать тормозом развития нашей возрожденческой цивилизации. Почему?

Нельзя не замечать, что, решая многие проблемы человечества, НТП создает новые (среди которых беспрецедентная нагрузка на окружающую среду, гонка вооружений и диспропорции социального роста, кардинальное изменение условий обитания вида homo sapiens и т.д.). И самое главное: НТП парализует движение общества в ином - альтернативном направлении. Вложения в технологию оказываются экономически более выгодными, чем вложения "в человека" [6] . Проиллюстрируем это на примере.

Известно, что в 20-е годы ХХ в. санитария достигла больших успехов. Сепсис был врагом номер один, и даже пустяковая операция грозила вызвать самые печальные последствия. Это заставляло соблюдать в медицинских учреждениях высочайшую гигиену, делать ставку прежде всего на усиление ресурсов самого организма больного.

Положение изменилось с изобретением антибиотиков, которое стало самой настоящей революцией в медицине. Они спасли миллионы, если не миллиарды жизней, сделав одновременно экономически невыгодными долгие традиционные методы лечения, ориентированные на жесточайшие гигиенические мероприятия и стимулирование природных сил организма. Системе кропотливого ухода за больным легче и дешевле противопоставить набор таблеток или инъекций. Тем самым мы попались в ловушку необходимости бесконечного усовершенствования антибактериальных препаратов. Ведь отсутствие (по крайней мере, на массовом уровне) дорогостоящих альтернативных методов немедикаментозного воздействия делает нас абсолютно зависимыми от фармакологической индустрии - в конечном счете, от НТП, поскольку иммунитет, подорванный антибиотиками, а с другой стороны появление нечувствительных к старым средствам вирусов и бактерий, требует все новых и новых, все более сильных лекарств.

Аналогичная ситуация наблюдается и в сельском хозяйстве, когда урожайность культур поднимается за счет внедрения все более эффективных средств борьбы с вредителями, [7] да выведения сортов растений с измененной генетикой. [8] Опять же ставка делается на рост валовых показателей с опорой на достижения НТП. Между тем, вместо безудержного внедрения химии и генетики, может быть, стоило бы задуматься над структурой потребления, над решением демографического вопроса, но иными, "нетехнологическими" средствами.

Нынешнее промышленное производство, вообще вся система обеспечения населения, представляет из себя самозамкнутый цикл: надо произвести материальные (и нематериальные) блага, чтобы, удовлетворив потребности человека, сделать его способным производить новые в еще больших масштабах. В данных условиях человеческий субстрат оказывается как бы промежуточным звеном, всего лишь передаточным механизмом, за счет амортизации которого достигается расширение и глобализация системы. Схема такова:

Заметим при этом, что современных аналитиков, политиков, экономистов волнует главным образом то, что происходит в этой формуле с "А". Предполагается, что рост уровня производства как бы автоматически приводит к тому, что и "В" меняется в желательном направлении. Изменения, безусловно, происходят, но темп и направленность этих изменений определяются не столько тем, что, действительно, требуется человеку, сколько тем, что ему предлагается [10] ради расширенного воспроизводства НТП. В сущности, не очень понятно, почему мы не можем ограничиться уже достигнутыми скоростями передвижения или обработки информации, наличным уровнем комфорта? [11] Дает ли то или другое что-то нашему духовному развитию, делает ли счастливыми? Нет сомнения, что в условиях научно-технической революции большинство людей, как влачило, так и продолжает влачить жалкое существование - вне понимания самих себя, времени, судьбы, окружающего их мира, вне любви, человечности, нежности - и телевизионно-компьютерный антураж ничего не меняет.

Надо учитывать, что НТП был с самого начала задуман и приспособлен к решению задач, вытекающих из возрожденческой парадигмы развития, выдвинувшей на первый план приоритеты земного счастья человека, всеобщего равенства, избавления от страданий. В этом смысле метрикой нашей цивилизации до сих пор является беконовская Новая Атлантида, в которой достижения науки позволили всем быть сытыми, богатыми и здоровыми, что, по-видимому, и мыслится счастьем для большинства. Поэтому НТП направлен прежде всего на расширенное обеспечение населения материальными и символическими благами. Под последними я разумею то, что помогает человеку чувствовать себя комфортно в обществе, то, что работает на престиж и позволяет рассчитывать на более высокий социальный статус. [12] Духовный же модус личности оказывается вне "пределов чувствительности" системы. Дело в том, что наука может иметь дело лишь с типическим, повторяемым экспериментально, поддающимся статистическому анализу. Уникальное, индивидуальное, с чем и связаны зачастую глубинные проблемы конкретного человека, находится за рамками ее возможностей. Науке подвластна физиология и психология, но никак не личностный духовный опыт. Ему человек находит соответствие лишь в искусстве, в философии, в религии, в ритуале - в том, что называется культурой в узком значении этого слова.

Заметим, что для НТП по-настоящему культурный человек - нерентабелен. С одной стороны его невозможно сделать "счастливым", подключив к кормушке массового потребления. С другой - он не слишком годится для амортизации в массовом производстве, без которого наша цивилизация пока обойтись не может. НТП нужно вполне ограниченное число эйнштейнов, что же касается, шекспиров, пушкиных и томасов маннов, потребность в них и вовсе стремится к нулю. Обществу требуются ассенизаторы, заводские рабочие, клерки в конторах, учителя средних школ, пропускающие через себя каждый год сотню учеников и врачи районных поликлиник, обслуживающие ежедневно шесть-семь десятков больных. Чтобы человек мог безболезненно трудиться на этом "конвейере жизни", его нужно отчасти "убить", притупить восприятие, ампутировать потребность задавать вопросы. Массовый эйнштейн - катастрофа для нашего общества, сделавшего ставку не на человека, а на дары НТП.

Уже отмечалось, что современная цивилизация находится в кризисной ситуации. Общеизвестны проблемы экологического, демографического, социально-политического, экономического порядка. Их уже невозможно решать экстенсивным способом. Более того, их невозможно решать по частям, не затрагивая при этом базисных основ цивилизации, не изменяя саму структуру сознания человека. Максимум, что может предложить в данном случае НТП - это глобальная виртуализация жизни большинства населения, позволяющая снизить нагрузку на среду, при сохранении ценностных ориентиров общества массового потребления. В случае осуществления подобного сценария человек окончательно превратится в полностью контролируемый и детерминированный электронным социумом винтик огромной машины, приоритеты которой весьма далеки от духовных приоритетов личности.

Чтобы события не стали развиваться по такому сценарию, потребуется изменение сознания современного человека, [13] пересмотр всех его ценностных установок. Нельзя желать жить в достатке и изобилии, этой роскоши не могут позволить себе все, природа не выдержит. Уже сейчас Соединенные Штаты сжигают весь находящийся над их территорией кислород, и если бы ни приток свежего воздуха из Сибири и Бразилии, Америка просто бы задохнулась. Уже сейчас требуется не наращивать, а снижать ресурсопотребление. Между тем, главной задачей российской экономики (равно как и любой другой) считается достижение высоких темпов устойчивого роста. И можно сколько угодно мечтать о чудесах будущей науки, которая поможет внедрить сберегающие технологии. Дело не в них, а в самой нашей нацеленности на улучшение материальных условий жизни любой ценой, на обладание все новыми и новыми игрушками прогресса - бытовой техникой, машинами, компьютерами, шмотками, нацеленности на удовольствия и развлечения. Кстати, замечу, что материальные ценности хороши еще и тем, что задают блестящую перспективу погони за ними - длиной в целую жизнь, отчего существование индивида приобретает видимые черты осмысленности и целесообразности. В силу этого наш мир потребительского ажиотажа в высшей степени структурен и для большинства удобен. Он подобен армейской системе многочисленных офицерских и генеральских званий, когда годы можно жить ожиданием появления очередной звездочки на погонах. Главное, чтобы их ряд не успел исчерпаться до ухода в отставку, в идеальном случае - до смерти.

Потому-то трансформация, которая сейчас требуется от общества, и представляется неимоверно сложной, мучительной, что она ломает подобный ряд, выводит человека из механической жизнедеятельности. А это не просто, это связано с принятием на себя ответственности, с героическим усилием быть.

Человек живет перспективой, смысловым заполнением поля существования. Поэтому бесполезно просто взывать к аскетизму и самоограничению. Бесполезно до тех пор, пока место материальных ориентиров не займут духовные [14] . Если становится понятным, что в ближайшем будущем во имя спасения планеты придется резко ограничить потребительские запросы населения, выход может быть только один [15] - вооружить человека некой духовной перспективой. В этом случае неизбежна переориентация с научно-технических на культурологические доминанты. Наукоцентризм общества должен быть заменен культуроцентризмом. Знание, умение чувствовать и понимать художественные произведения, находить в них ответы на вопросы твоего повседневного существования, разбираться в языке искусства, философии и религии, - вот параметры новой социальной значимости, престижа, моды. В конечном итоге такой переворот может быть осуществлен только на религиозной основе в форме, доступной широким массам. Представляется, однако, что эта новая религиозность не может прийти в узких рамках той или иной конфессиональности. Она вынуждена будет обращаться к универсализму культуры, ища в ней язык и материал для того, чтобы найти путь к сердцу каждого.

Итак, коротко суммируя, можно сказать, что новое направление выделяет следующие приоритеты духовного развития:

I. Осознание глобальной опасности, грозящей человечеству при сохранении прежней, еще возрожденческой в своей основе, модели цивилизации с ее установками на:

- гуманизм, объявляющий высшей ценностью счастье человека в этой жизни, стремящийся избавить личность от каких бы то ни было физических и моральных страданий, видящий в получении удовольствий чуть ли ни главную цель бытия;

- индивидуализм, несущий с собой представление об относительности любых ценностных критериев и моральных оценок, релятивизирующий само представление об Истине;

- наукоцентризм, запускающий маховик научно-технического прогресса, призванного дать материальную базу утопии всеобщего равенства и материального благоденствия;

- массовую культуру, пытающуюся теперь обслуживать духовные запросы личности, а на самом деле лишь отвлекающую человека от мучительных и трагических вопросов бытия;

II. Утверждение, что важнейшим вопросом современности становится вопрос о подлинности:

- ценностей, на которые ориентируется индивид в своей жизнедеятельности,

- опыта, на котором основывается человек, пытающийся высказать что-то новое;

- эстетических и моральных критериев, которые кладутся в основу оценки, художественных или общественных явлений,

- самого мира, в котором мы собираемся жить.

III. Убежденность, что оппозиция авангардизм - традиционализм устарела и в художественном творчестве необходимо руководствоваться извечными принципами, определяющими культуру - среди которых важнейшим является контекстуальность.

IV. Уверенность, что на смену индивидуалистическому сознанию идет новый тип сознания, главной особенностью которого является восприятие мира через призму собственного дара, понимаемого не как избранность, а как особость. Человеку дара свойственно:

- имманентно-трансцендентный характер ценностных установок,

- героичность, вытекающая из ясного осознания трагического положения человека как существа самому себе не тождественного,

- преодоление разрушающего действия рефлексии, точнее, ее компенсация за счет восстановления баланса между чувством и разумом,

- естественная религиозность, вытекающая из жизнелюбия, играющего роль принципа, структурирующего отношения с миром, но в то же время религиозность, зачастую свободная от конфессиональных рамок

- ориентация на подлинность взаимоотношений с бытием.

V. Признание необходимости культуроцентрического пути развития общества, предполагающего:

- отказ от чисто технологических, не опирающихся на гуманитарное знание решений в политике, экономике, социальной жизни,

- переориентацию сознания людей с материальных на духовные приоритеты,

- восстановление связи масс с высокой культурой, в том числе через различные формы ее популяризации,

- понимание, что решающее значение для возвращения человека в лоно духовности, для восстановления смысловых связей имеет проблема перевода, проблема "полилогии" и "полиглотии", решение которой потребует от каждого владения несколькими из языков культуры,

- осознание, что приобщение к подлинной культуре сродни религиозному обращению, а значит, необходимы такие выработанные веками формы воздействия, как проповедь или ее аналог.

Совершенно безразлично, какое название получит направление, черты которого были описаны выше.

Существует английское слово identity, имеющее следующие смысловые аспекты:

1) идентичность, тождество, одинаковость, тождественность

2) подлинность

3) личность

4) индивидуальность; своеобразие; отличительная черта, особенность.

Семантика этого слова покрывает такие принципиальные признаки декларируемого направления, как подлинность, идентичность (в нашем случае идентичность реальности), важным также представляется аспект тождественности, который одновременно накладывается на представление о личности. Поэтому в качестве рабочего названия, можно остановиться на термине АЙДЕНТИЗМ или в более привычном для русского слуха варианте ИДЕНТИЗМ.

Алексей Машевский

назад к тексту

² Антиномичное отношение этих понятий и его религиозный характер вскрыл в своей работе "Видение невидения" умерший в 1980 г. русский философ Яков Друскин.

назад к тексту

³ Еще раз: именно абсолютного, поскольку любые степени приближения здесь не играют никакой роли.

назад к тексту

⁴ Так назвали свой фантастический фильм о человечестве, впавшем в виртуальную грезу братья Вачевски.

назад к тексту

⁵ Об индивидуалистическом типе сознания, соответствующего этой парадигме я говорил чуть выше. О ее ориентированности на преимущественно научно-технологическое решение возникающих проблем и о следствиях, вытекающих из подобной установки речь еще впереди

назад к тексту

⁶ Имеются в виду вложения в каждого человека, а не средства, которые уходят на обучение тех немногих ученых и технологов, которые в итоге станут узловыми деталями машины НТП.

назад к тексту

⁷ Средств, которые, заметим, одновременно совершенствуют этих самых вредителей.

назад к тексту

⁸ Последствия в данном случае никому, естественно, до конца не известны. Не исключено, что в перспективе это может породить проблемы куда большие, чем необходимость увеличения урожаев.

назад к тексту

⁹ Имеется в виду не только количественный, но и качественный уровень, учитывающий внедрение новых технологий, новых изобретений.

назад к тексту

¹⁰ Прежде всего предлагается потребить

назад к тексту

¹¹ Кривые роста, устремленные в бесконечность, показывают абсурдность подобного экстенсивного подхода. Удовлетворить разнообразные потребности безудержно растущего человечества невозможно. Ресурсы планеты ограничены и продолжение подобной практики довольно скоро приведет к катастрофе.

назад к тексту

¹² Надо отличать потребность в символических благах от духовных запросов личности. Внешне речь здесь очень часто может идти об одном и том же. Однако различие возникает на внутреннем уровне - уровне подключения к предмету. Так потребность ходить в театр может объясняться как внутренними, духовными запросами человека, так и тем, что это считается в данном обществе престижным. На практике, конечно, эти мотивировки часто перекрываются.

назад к тексту

¹³ Индивидуалистического сознания, ориентированного на имманентные ценности.

назад к тексту

¹⁴ Конечно, в чистом виде не существуют ни те не другие. И в самые спиритуалистические времена средневековья никто не забывал своего материального интереса. Тем не менее, можно говорить о том или ином типе общества, ориентированном на преимущественное следование материальным или духовным целям.

назад к тексту

¹⁵ Есть, конечно, и другой реализуемый в обществах тоталитарного типа, - насильственная уравниловка, выделение управляющей элиты и подведомственного ей стада, существующего на голодном пайке.

назад к тексту

Алексей Машевский