«Вначале было Слово… И Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть…». А потом Оно, как известно, стало плотью, и, получив такую прививку, вдруг ослабело и раздробилось на слова. Вот это отяжелевшее, как библейский кузнечик, но не утратившее своей сакральной сущности Слово и становится фактически главным героем (героиней?) поэтического сборника «В первом приближении». Им – словом – здесь всерьез клянутся, за него крепко держатся как за единственную опору, ему верят и верят в его силу, – через него взывая к любимой и к Тому, Кто любит нас всех:

 

В глухих рыданьях, молитве, мольбе,

и в мыслях моих о тебе, о Тебе,

я все же сильнее любого

из тех, не роняющих траурных слез,

из тех, что ведут поезда под откос.

Сильнее. Даю Тебе слово.

 

При этом Слово Создателя и наша речь порой чудесно являются из одного корня: мольба к той, которая не слышит, и молитва, обращенная к Тому, Кто всегда ей внемлет, но не торопится отвечать.

«Слова, слова…» С наступлением ХХ столетия, те, кто, казалось бы, должен более всего любить их живую плоть, много постарались, чтобы лишить слово всякого содержания. Все эти футуристические « еуы » и пр. – в начале века и бодрые слоганы о «слове, лишнем как таковом» – на его излете! Истерия постмодернистского самовыражения, переходящая в крепкие выражения – самые осмысленные фрагменты текста, состоящего из клочков чужих омертвелых фраз. В стихах Вадима Ямпольского «заимствования» устроены принципиально иначе. Его тексты «прошиты» аллюзиями, позволяющими слову, написанному в третьем тысячелетии от Р.Х., легко «входить» в единый контекст русской поэтической традиции. А у Бога, как известно, все живы, а потому диалог в этом особом смысловом пространстве возникает естественно и свободно с любым, кто, посетив сей мир, был замечен в пристрастии «писать по слогам» и в бескорыстной любви к слову – скажем, с Михаилом Кузминым:

 

Строить фразу – все равно, что биться

слабой рыбой о тяжелый лед:

разобьешь – и мир преобразится

станет меньше тягостных пустот.

 

У автора двенадцати знаменитых ударов, говорят, был легкий, почти смиренный нрав, а потому он верил «...что лед разбить возможно для форели, когда она упорна». Да, наверное: случаются же чудеса, и трескается ледяная корка человеческого равнодушия. Но даже при невероятной настойчивости наша душа, подледная рыбка, не всегда справляется. И разбивается сама, не порождая слово-смысл. И вот тогда рушатся миры, даже если катастрофу мало кто замечает:

 

разобьешься – старый друг в квартире

свет погасит, ты потом ему

все доскажешь, в самом лучшем мире,

где стихов не нужно никому.

 

Стихов – пожалуй. Но вот зерна смысла, похоже, прорастают где-то в тишине призрачных полей Прозерпины, являясь на божий свет новыми поэтическими строками, молитвами, признаниями, горячим вопрошанием или скорбным вздохом:

 

…Скажи, скажи..,

что где-то место есть тому, что иллюзорно

и зыбко на земле, что станут плотью слов,

упавших в никуда, невидимые зерна,

что кто-нибудь вкусит обещанных плодов.

 

Кто-нибудь, но точно – не ты. Ибо слово, которое воплотилось, – изначально бескорыстно. Оно просто – живет. Оно, собственно, и есть Жизнь, у которой – «своя жизнь», неизменный маршрут и цель. И пока ты сидишь где-нибудь в офисе в многолюдном одиночестве и сетуешь на то, как бесследно и стремительно проходит твоя жизнь, Та, Другая, – просто «проходит»:

 

Жизнь не нуждается в приятии,

Принятии и всяких «при»:

Весь день сидишь на предприятии,

выходишь – светят фонари.

И все твои немые странности

их тусклым светом прощены.

И жизнь достойна благодарности

за это только. Белизны

необычайной снег скитается,

и ты тем снегом занесен.

И бед всего – что жизнь кончается,

она проходит. Вот и все.

 

И, в самом деле, по какой такой склонности к самообольщению, нам приходит в голову предъявлять претензии к Тому, Чего или Кого мы вместить не в силах – Жизнь в ее вечном движении, Бога? Но иллюзии, как и жизнь, просто проходят – вот и все. Чистейший порхающий снег обречен на вечное скитание, и тонет свет тусклых фонарей во вселенской, все объявшей тьме. А тебя, баловня судьбы, Кто-то еще почему-то одаривает волшебным зрением, отрывающим Красоту в каждом моменте бытия: «…Белизны/ необычайной снег… / и ты тем снегом занесен»… Вот что, действительно, странно.

И все-таки, Та, которая проходит мимо, которую давно и безнадежно любишь, почему, почему Она не отвечает взаимностью? Более того, не одаривая, – тем самым, невольно обделяет, оставляя не приголубленным, одиноким. Нет, не спрашиваю – за что? Но зачем? –

 

Некто, расцепляющий объятья

Жаркие безжалостно, скажи,

что в конце смогу тебе отдать я,

кроме разорившейся души?

 

Как сосуд, поставленный на полку,

мелочью бессмысленной звеня,

разобьюсь. И много ль в этом толку

для того, кто обжигал меня?

 

Душа-копилка, побрякивающая бессмысленной мелочью несостоявшихся чувств, разминувшихся встреч, неразделенных слов, не воплотившихся надежд… В самом деле, зачем мы Отцу Нашему, безлюбые и безрадостные? Какой в этом смысл для Того, Кто так вдохновенно лепил когда-то по Своему образу и подобию? Любопытно, как трансформируется в стихах современного поэта вопрошание библейского патриарха, который, не требуя больше никаких объяснений, просил просто прийти к нему, обездоленному, измученному, исстрадавшемуся, – Того, Кого любил, Кому поклонялся. В стихотворении «Все мои пристрастия, привычки…» также нет ни тени ожесточения, скорее недоумение, желание понять Его волю. Наверное, так и надо, чтобы жизнь человеческая была «безотрадна, бесцветна, уныла», но все же:

 

Неужели другого, иного

Больше опыта нам не дано!

Разуверь, дай мне руку, дай слово,

Пусть хоть что-нибудь значит оно!

 

Последняя строчка, задыхающаяся, призывающая, умоляющая, – весьма симптоматична. Ведь в чем, скажите, проблема: эта не любит – найди другую, тебя предали – в следующий раз расстарайся быть первым? Но в том-то и дело, что герой Вадима Ямпольского жаждет не просто существования, более или менее благополучного, но осмысленного «проживания» отпущенного ему земного срока. Его душа взволнована безответностью бытия, с которым так хотелось все разделить, а все, напротив, отнимают, едва подарив. Зачем? Это не обида, а искреннее желание понимать, знать глубинный смысл столь явного противоречия, которое наш бедный разум не в силах постичь. А самое главное – без ответа Слово не станет плотью, а значит, и не спасет.

Впрочем, Тот, Кто приходил к Иову, отвечает всякий раз, когда раздается горячее вопрошание. То подкинет ситуацию с девушкой, ряженной в зайца – полудевушкой , полузайцем – (все мы «полу»: полукровки, полулюди, готовые на унизительную неполноту души за большие или меньшие подачки социума); то продублирует историю с Юлианом и прокаженным, столкнув на вокзале с попрошайкой, которой поэт несколько смущенно, но вполне благоразумно соврет, «что денег нет»… Да мало ли еще какие встречи-намеки возникнут на жизненном пути – все без толку, ибо ученик не учит урок. Точнее даже учит, но механически, трусливо, не додумывая, а потому:

 

… напрасно учил урок

ученик нерадивый, и с двойкой покинет класс

 

Ибо, как это ни банально, научиться, кажется, следовало бы только одному – внутреннему бескорыстию… И потому нам никогда сразу не дают то, о чем просим (вспомним, горестные наблюдения Марселя Пруста), но посылают, казалось бы, совсем не нужное. Впрочем, очень может быть, именно то, о чем давно втайне мечтала наша душа. Что делать, если мы сами не ведаем не только того, что творим, но и того, что просим на свою бедную голову?

 

Так знай, что ничего

Ты изменить не в силе –

Он не дает того,

О чем Его просили.

А в том, мой милый друг,

и состоит награда,

чтоб радоваться вдруг,

тому, чего не надо.

 

И блажен, с кем случается это вдруг , ибо именно так и происходит долгожданная встреча, о которой молил Иов. Впрочем, если уж совсем туго, Он непременно приходит, в тот самый момент, когда вконец изуверившаяся душа уже не взывает и не ждет. И спасает, как, например, в одном из лучших стихотворений сборника. Правда, делает это опять совсем не так, как мы надеялись, и ничего не дает, а только предлагает вдруг увидеть . Что? Например, чужое – не твое – счастье, и неожиданно испытать долгожданное утешение тогда, когда от отчаяния едва не шагнул «ласточкой с балкона»:

 

Долго прощались, никак не могли проститься –

чтоб разглядел я прекрасные эти лица

в серой толпе, задержался на их пути.

Кто-то хотел в этот вечер меня спасти.

 

Странный, однако, способ. Казалось бы, скорее насмешка, обостряющая ощущение собственного одиночества у того, кто невольно становится свидетелем чужой разделенной любви. Да, это так бы и воспринималось, если бы герой Ямпольского, как ребенок под рождественской елкой, был занят поисками обязательного, так сказать, положенного ему от судьбы подарка. Но он ищет иное – то, что, так или иначе, выходит за рамки бессмысленного тиражирования жизненных форм:

 

Кто-то поставил влюбленную эту пару

прочной преградой отчаянью и кошмару

передо мною – трепещущий ориентир,

чтобы я снова вступился за этот мир.

 

Все колеблется, как неверное пламя свечи: кажется, вот, почувствовал, пережил – и теперь… Но проходит день-два, – и «словно и не бывало». Однако раз это случилось, – значит, есть пока у нашего мира шанс, есть (и было), за что его спасать, любить, мучаться. А главное, Кто-то, действительно, заинтересован в нашем существовании, и стоит за спиной каждого, чье сердце наполнено скорбью и жаждет истины:

 

Чтобы я снова на воздух морозный вышел.

Кто-то хотел, чтобы я непременно выжил.

Чтобы я вместо рыданий глухих и слез

их поцелуй прощальный до вас донес.

 

Последние две строчки содержат, на самом деле, целую идеологическую программу. Героя этих стихов спасли, потому что любят и для того, чтобы он выполнил свою главную миссию – донес до других Слово. Оно, ведь, не абстрактно, и приходит не в пустотелом наборе словес, пусть грамматически выверенном, но, как известно, – во плоти: в конкретной ситуации, поступке, человеческой речи, в которой есть что-то помимо ее обыденного звучания – как в этом прощальном поцелуе. Дело же не в нем как таковом, и даже не в прощании, а в том, как прощались те – двое. Кстати, поэт мог и не донести этот поцелуй, смысловой намек-прикосновение, а просто ритмически поплакаться в жилетку, как делал, например, тот же Сергей Есенин, и многие другие, прежние и нынешние, – очень душевные стихотворцы. Но тогда бы ситуация не вышла за рамки единичной проблемы конкретного человека. А главное, – ее нельзя было бы осмыслить . Зачем? Разве нельзя просто пожалеть человека? Можно, конечно. Снять на время эмоциональное напряжение. Но душа-то при этом не утешится и не спасется. Так уж она, гостья мира, устроена: жаждет смысла, света, ищет Встречи. Во всяком случае, ни веры, ни настоящего искусства без такого подспудного неизменного ожидания просто не бывает – в этом герой поэтического сборника «В первом приближении» абсолютно уверен. И он, как библейский Иов, страдает от некой необъяснимой отверженности, очень личной и одновременно общечеловеческой. Ну почему, почему Господь оставляет нас? Какие такие у Него там дела, ведь Он же знает, что только в Его присутствии затихает боль нашей души, ибо есть только один вопрос у человека: «Господи, почему ты меня оставил?». Собственно, вся небольшая книга стихов Вадима Ямпольского и представляет собой почти непрерывное, возобновляемое от текста к тексту, – вопрошание. Такая своеобразная « Иовиана ». И Тот, к Кому взывают, то упорно не откликается, то неожиданно приходит, и тогда душа полнится радостью и благодарностью:

 

Значит кому-то, мой друг, и до нас есть дело,

так не гляди печально, осиротело:

будто все знаешь, уже ко всему привык…

Сердце наполнено счастьем, пускай на миг.

 

Нельзя привыкать, переставать ждать. Чего? – Чуда. Встречи. Придут, случится, а ты и не поймешь, дурачок, что это к тебе и только к тебе…

Странные, однако, стихи написал Вадим Ямпольский. Его книга, наполненная яркими осязаемыми деталями нашей «забуксовавшей» вдруг на рубеже двух тысячелетий эпохи, не предлагает никакого нового взгляда, «нового слова» в современной поэзии. Хуже того, его герой, похоже, предпочитает «самовыражению» неповторимого творческого «я» поиски некого смысла, для которого не существует никакого универсального эквивалента. И он верит – в Слово . В то, что Оно способно не лгать, не предавать – спасать. Впрочем, что же тут удивительного? В ситуации налетевшего «невесть откуда» глобального кризиса даже люди практические вдруг заговорили не о ценах (представляете!), а о нравственных ценностях. Чудеса, да и только. Глядишь, книжки снова начнем читать – всякую там бородатую классику. Все, все возвращается «на круги своя». И когда завершается «конец культуры», обнаруживается, что никуда не исчезала трехвековая традиция великой русской поэзии. Она жива, животворна, родит новых настоящих поэтов. А главное, она никогда не прерывалась, просто у читателей в последнее время много разных – важных, вероятно, дел.

Чуть меньше века назад Борис Пастернак создал счастливую книгу о несчастной любви – вместо мирка одной смазливой барышни, в этом удивительном чувстве поэту вдруг открылся Мир, «большой и целый», каким и был задуман Тем, «кому ничто не мелко». Вадим Ямпольский тоже написал во многом парадоксальные стихи: в них благодарят за то, чего не дают, а порой почти безжалостно отнимают, всякий раз, правда, награждая неким приближением. К чему? – Есть, как сказано, на свете много такого, что нам «и не снилось». Впрочем, подобное движение – отнюдь не поступательное, более того, – совершенно не гарантирован «свет в конце туннеля». Но это и замечательно. Все – в первом приближении, в легком касании, ускользании и возвращении, в тоске, отчаянии и безумной мечте. Все так ненадежно, но не безнадежно, ибо душа человеческая по-прежнему готова к той единственной Встрече. Все еще идет вперед «в тоске …плоти, в мольбах и страданьях», как много тысячелетий назад по земле, соседствующей с той, над которой зажглась звезда Вифлеема.

В заключение – несколько слов о «поэтической прописке» Вадима Ямпольского. В русской поэзии, при всем ее многообразии, условно можно выделить, на наш взгляд, две основные линии – метафорическую и интонационную. Представителем первой, бесспорно, является Осип Мандельштам со знаменитыми «метафорическими полетами». Второй – прежде всего, Иннокентий Анненский, с его особой доверительной интонацией, непосредственной обращенностью к читателю. Автор книги «В первом приближении», владея разнообразным «арсеналом» выразительных средств, отдает предпочтение эпитету – одному из самых точных и сложных лексических инструментов. Однако, главное, в поэтическом сборнике Вадима Ямпольского – его живой голос, звучащий внутри строк, проговариваемых словно вот здесь, сейчас, в присутствии читателя, у которого ищут поддержки, кому доверяют, с кем советуются, кого хотят утешить. Но более всего, предлагают разделить упорное стремление коснуться, приблизиться – к чему? Истине? Нет, – к Тому, Кто есть Истина и Любовь. А сами стихи, и порождаемое ими слово-смысл становятся для поэта единственным прибежищем его души:

 

Это печаль,

эти разговоры, возня

эта мышиная,

эти недомолвки, и вот –

кроме стихов,

ничего и нет у меня,

кроме стихов…

Вьюга, снегопад, гололед

там за окном,

и, когда посмотришь туда,

кажется, что

без тебя возможны вполне –

звездная пыль,

контуры двора, провода…

Кроме стихов…

разве что-то большее мне

кто-то сулил?

 

То, что ночной пейзаж за окном вполне приставим без человеческих фигурок, – сущая правда. И то, что ангелы стихов не читают, – наука почти доказала. Но пока мы существуем в Слове, пока мы ощущаем сокрытый в нем смысл, верим Ему – мы живем, и Жизнь, проходя, поглядывает на нас.