Сам факт усиления (а по мнению многих историков – рождения) национализма во Франции в период Революции и Первой империи хорошо изучен [2]. Меня в данном очерке будет интересовать историко-научный аспект темы, а именно: каким образом французские ученые (математики и естествоиспытатели par excellence), сам род занятий которых предполагал политическую и идеологическую нейтральность, оказались втянутыми в процесс радикализации националистических тенденций в наполеоновской Франции и в каких формах в указанный период проявился французский интеллектуальный (в том числе и научный) национализм. Иными словами, речь пойдет о смене ценностных установок французского научного сообщества: от космополитизма и политической нейтральности к образу науки, служащей в первую очередь, по выражению Л. Бугенвиля, «сиянию национальной славы». Этот вопрос будет рассмотрен мною в контексте более широкой темы – Наполеон и французское научное сообщество.

С началом интеллектуальной революции XVI – XVII столетий между образованными индивидами (по преимуществу европейцами), не ленившимися публиковать или хотя бы излагать в письмах свои соображения по самым разным вопросам науки и философии, установился особый тип общения, не закрепленного какими-либо правилами, регламентациями и формальными соглашениями (кроме, разумеется, правил политеса), для обозначения которого часто использовался терминRepublique des Lettres[3]. В контексте этого очерка основной интерес для меня будут представлять такие характерные особенностиRepublique des Lettres, как космополитизм и толерантность (национальная и, отчасти, конфессиональная) ее граждан, рассмотрением которых целесообразно предварить анализ наполеоновского имперского национализма в его отношении к французскому научному сообществу.

 

 

СИРОТЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

 

По утверждению Д'Аламбера, гражданеRepublique des Lettres«верят, что можно быть добропорядочным французом, не заискивая перед властью; хорошим гражданином, не разделяя национальные предрассудки; добрым христианином, никого не преследуя …» [4]. Разумеется, Д'Аламбер идеализировал нравы и порядкиRepublique des Lettres. То была отнюдь не свободная страна, но скорее элитарное братство, поскольку ее граждане (в подавляющем большинстве мужчины) принадлежали к интеллектуальной элите общества, разделяя все предрассудки и иллюзии людей этого круга[5]. В одном, впрочем, он был прав:Republique des Lettres, следуя античной традиции respublica litteraria, опиралась на идеалы религиозной толерантности, космополитизма и универсализма, ее граждане позиционировали себя в качестве представителей транснациональной и трансконфессиональной конфедерации интеллектуалов, сведущих в науках и искусствах, свободно излагающих свои мысли, безразличных к титулам, званиям, чинам и наградам. Таков идеал, который, разумеется, не препятствовал проявлениям национализма, особенно в ситуациях борьбы за патронат (т. е. в конечном счете – за финансовые ресурсы).

В 1780 г. редактор ежегодника Histoire de la Republique des Lettres en France обратился к читателям с такими словами: «Внутри правительств, повелевающих людскими судьбами, внутри большинства государств, обычно деспотических, в которых государям и чиновникам принадлежит власть над жизнью и собственностью подданных, существует Империя, господствующая только над умами, Империя, которую мы величаем Республикой, потому что ее жители независимы, и по самой своей сути она свободна. Это империя мысли и таланта. Академии – ее трибуналы; талантливые люди – ее аристократия. Их репутация – это их титул …. Если угодно, их можно уподобить сиротам. Природа даровала им те знаки отличия, в которых отказала фортуна. Эти люди объединены своими выдающимися дарованиями, и слава их так же ослепительна, как слава великих земных держав»[6].

Редактор Histoire не был оригинальным мыслителем, и приведенная цитата из его описания Republique des Lettres примечательна именно обилием избитых образов и приевшихся аналогий века Просвещения. В этом описании нет ни призрачных городов, окруженных рвами с чернилами и башнями, увенчанными бумажными фабриками, как в сатире испанского дипломата и писателя Диего Сааведра (D.de Saavedra Fajardo; 1584 – 1648) Respublica literaria[7], ни пространных дискуссий на тему, должно ли государство ученых быть монархией, олигархией или демократией, как в немецких диссертациях начала XVIII столетия, а только привычное для эпохи сравнение власти суверенных государств с властью Разума.

Граждане Republique des Lettres не отрицали и не игнорировали существование национальных научных стилей, ярким свидетельством чему может служить противопоставление Ф. Вольтером парижской и лондонской публики[8]. Однако Вольтер прибегает к подобному противопоставлению с единственной целью: как можно язвительней высмеять французов (преимущественно парижан). При этом он сравнивает не столько Британию и Францию, сколько Британию и Континент (включая и европейскую часть России). То же можно сказать и о барьерах, разделявших европейское математическое сообщество. Ни национальность, ни язык еще не определяли принадлежность к тому или иному стилю в науке.

Конечно, в культуре эпохи Просвещения неизменно присутствовал национальный мотив. Однако было бы неправильно описывать околонаучные распри этой эпохи исключительно в терминах межнационального соперничества, поскольку для того времени конфессиональные и образовательные различия были гораздо более значимы[9].

 

Разумеется, совместная деятельность ученых разных стран и обмен полученными результатами и идеями сами по себе являются необходимыми, но недостаточными условиями существования консолидированного интернационального научного сообщества[10]. Важно принять во внимание и другие обстоятельства: идеология Republique des Lettres в XVIII в. включала такие ценности, как универсализм и сотрудничество образованных людей разных стран, более склонных прислушиваться к мнениям достойных ученых мужей, нежели к суждениям соотечественников, собратьев по конфессии, друзей и родственников[11]. Подобная «идеология независимости», провозглашенная гражданами Republique des Lettres еще в XVII столетии стала первым и решающим шагом в процессе социализации науки на заре Нового времени.

Письма ученых того времени представляли собой сочетание приватного и публичного. Составляя послание, автор рассчитывал, что оно будет прочтено не только конкретным адресатом, так и широкой публикой. Часто трудно определить грань между ученым письмом и научной статьей. Например, секретарь Лондонского Королевского Общества Г. Ольденбург дипломатично опускал «все личные размышления» перед публикацией полученных писем в Philosophical Transactions. Лишь постепенно научные статьи освобождались от вольных одежд породившего их эпистолярного жанра[12]. В XVIII в. астрономы, химики и некоторые математики часто писали свои письма-отчеты от первого лица. Нередко переписка велась между людьми, которые никогда не встречались. Однако по мере создания в Западной Европе условий для безопасных и сравнительно недорогих путешествий личные контакты между интеллектуалами разных национальностей расширялись. В периоды политических и религиозных конфликтов многие из них находили безопасное пристанище в чужих краях: Гоббс во Франции, Декарт, Локк и многие другие – в Амстердаме[13], французские гугеноты – в Лондоне и Пруссии. Контакты, которые эмигранты на протяжении многих лет поддерживали друг с другом и с интеллектуальной элитой приютившей их страны, также способствовали интернационализации европейской культуры и науки.

Структура первых научных академий, предполагавшая наличие в их составе зарубежных членов-корреспондентов, отражала международный характер Republique des Lettres. Причем иногда иностранцы занимали в национальных академиях высокие посты. Кольбер, к примеру, предложил голландскому физику Хр. Гюйгенсу возглавить только что созданную Парижскую академию наук, а главой Парижской обсерватории стал итальянский астроном Ж. Д. Кассини. Фридрих II Прусский для руководства Берлинской академией пригласил французского физика П. Мопертюи (P.-L. Moreau de Maupertuis; 1698 – 1759)[14]. Иностранцы могли получать премии Парижской академии наук (а также менее состоятельных академий Бордо, Амстердама, Стокгольма, Вены и около 30 других) [15]. С 1719 г. правила Парижской академии наук, регулировавшие проведение академических конкурсов, разрешали зарубежным участникам присылать свои сочинения, написанные на латинском, а не на французском языке[16]. Перевод полученных работ должен был осуществляться постоянным секретарем Академии[17].

Именно космополитизм отличал научные академии от академий литературных и художественных. Во Французскую Академию[18] не принимались даже французы–провинциалы, все ее члены были парижанами, тогда как провинциальные научные академии – к примеру, Королевское научное общество Монпелье – имели своих корреспондентов в Болонье, Швейцарии, Упсале, Лондоне и Санкт-Петербурге[19]. То же самое можно сказать об академиях Руана и Бордо[20]. Академия Бордо предлагала именно научные, а не литературные темы для конкурсных работ с целью прославить Академию «среди всех ученых Европы, тогда как слог и красноречие могут быть оценены лишь в пределах нашего королевства»[21]. Кроме того, членство в иностранных академиях могло способствовать карьере ученого в стране его проживания[22].

Однако были примеры и иного рода. Так, в грандиозных планах Лейбница по созданию академий в Саксонии, Пруссии и других немецких землях перечисляются научные заслуги исключительно подданных Империи. Лейбниц считал своих соотечественников создателями замечательных практических изобретений в области химии и горного дела[23] и жаловался на то, что немцы, несмотря на свои природные дарования, не прилагают должных усилий к развитию наук, как это делают англичане и французы[24]. В свою очередь французский писатель и богослов Ж. Б. Боссюэ (J. B. Bossuet; 1627 – 1704) во время войны Франции с Аугсбургской лигой (так называемая «война за пфальцское наследство», 1688 – 1697 гг.) прекратил переписку с Лейбницем после неудачной попытки обратить последнего в католическую веру, а гугенот П. Жюрье (P. Jurieu; 1637 – 1713), находясь за пределами Франции, начал, используя свои научные связи с иностранными учеными, создавать обширную шпионскую сеть[25].

В 1774 г. Ф.-Г. Клопшток (F.-G. Klopshtock; 1724 – 1803) писал, что, если бы было создано общество немецких ученых (Gelehrtenrepublik), то перед входом в него следовало установить памятник Лейбницу со следующей надписью: «Исследователь, будь ты немец или англичанин, стой здесь в молчании. Лейбниц вместе с Ньютоном вспахал землю и бросил в нее семена. Но после Ньютона именно Лейбниц сумел возвести здание на уже подготовленной почве. Поэтому тебе, британец, без колебаний следует признать его более великим человеком – ведь вся Европа согласна с этим утверждением» [26]. В воображаемой германской «Республике ученых» Клопштока употребление иностранного языка или превознесение иностранных интеллектуалов считалось тяжким преступлением.

И тем не менее и Лейбниц, и Клопшток, и многие другие представители европейской интеллектуальной элиты, даже оставаясь в плену национальных и религиозных предрассудков, вынуждены были делать уступки космополитизму Republique des Lettres. Вряд ли Лейбниц одобрил бы намерение Клопштока очистить немецкий язык от иностранных слов, ведь тексты лейбницевых проектов германских академий изобилуют заимствованиями из латыни и французского. Более того, Лейбниц планировал зачислять в академики и немецких, и зарубежных ученых, чтобы новоиспеченная академия могла конкурировать с Лондонским Королевским обществом и Парижской академией наук[27]. Наконец, он не забыл упомянуть, что в проектируемых им академиях не будет отдаваться предпочтений той или иной религии или национальности[28]. В свою очередь Клопшток провозглашал разум единственной религией в Republique des Lettres, религией, которая объединит христиан, иудеев, мусульман и язычников[29] (замечу, что главным препятствием для объединения граждан этой Republique, были, как правило, не национальные, но религиозные предрассудки и предубеждения[30]).

Хотя в научной корреспонденции авторам не всегда в полной мере удавалось абстрагироваться от национальных и религиозных (или конфессиональных) различий, существовал ряд «скользких» тем, по молчаливому согласию сторон, не подлежащих обсуждению. В 1708 г. королевский библиотекарь и проповедник аббат Биньон (J.-P. Bignon; 1662 – 1743), редакторJournal des savants, реформатор французских академий и племянник могущественного генерального контролера финансов графа Понтшартрена (J. Phelypeaux, comte de Pontchartrain; 1674 – 1747), писал протестанту Пьеру Демезе (P.Desmaizeux; 1673? – 1745): «Я счастлив, что вас не пугает мое имя, и что мы действительно можем открыто обмениваться письмами, и никто не сможет найти в них ничего, кроме желания объединить наши усилия во имя науки, невзирая на государственные границы и частные мнения»[31]. Научная переписка Биньона с англичанином Хансом Слоаном (Sir Hans Sloane, 1st Baronet; 1660 – 1753) и с женевским эрудитом и теологом Жаном Леклерком (J. Le Clerc илиJohannes Clericus; 1657 – 1736), последние полвека своей жизни проживавшим в Нидерландах, не прерывалась даже когда Франция воевала с этими странами[32].

Несмотря на напряженные дипломатические отношения между Англией и Францией, письма членов Лондонского Королевского общества регулярно доставлялись их оппонентам из Парижской академии наук. Более того, английские и французские ученые свободно обменивались даже стратегически важной картографической информацией[33]. Такая же ситуация характерна и для франко-прусских отношений этого периода.

Бейль в очередном номере Nouvelles de la Republique des Lettres извинялся перед парижскими читателями за публикацию обзоров французских книг, содержание которых многим его соотечественникам, возможно, уже известно, но volens nolens он обязан извещать «весь мир» о новых работах[34]. Аббат Розье уверял членов Американского философского общества в том, что, если бы они сообщали ему о своих открытиях, то «вся Европа в течение трех месяцев или даже быстрее узнала бы о тех исследованиях, над которыми работает ваше Общество»[35]. Академии постоянно запрашивали информацию о проделанной научной работе у ученых, не являющихся их членами, в том числе и у иностранцев. Для публикаций такого рода Парижская академия наук создала специальный журнал: Savants etrangers. Правда, не все члены-корреспонденты Академии были иностранцами: зачастую ими были французы, живущие в провинции. Поэтому в разряд savants etrangers попали и француз Лаплас, и швед Линней, и англичанин Дж. Бэнкс[36].

Из девяноста двух призов, учрежденных Парижской академией наук с 1720 по 1793 г. сорок семь были завоеваны иностранными учеными, в том числе математиками[37]. Примерно к 1750 г. большинство научных академий установило связи друг с другом, обмениваясь публикациями и, при случае, работая над проектами, для реализации которых требовалось большое число квалифицированных исследователей.

Наиболее ярко космополитизм Republique des Lettres проявился в астрономических и географических дискуссиях, в которых интеллектуалы пытались подтвердить или опровергнуть ньютонианские теории. Д'Аламбер восхищался Мопертюи за способность последнего «быть хорошим гражданином и не принимать слепо господствующих в его стране физических (читай: картезианских. –И. Д.) теорий»[38].

Еще один пример международного сотрудничества – наблюдения из разных географических точек за прохождением Венеры через меридиан в 1761 и 1769 гг. Главная заслуга в их организации принадлежала французскому астроному Ж.-Н. Делилю, которому удалось привлечь к наблюдениям Венеры более пятисот исследователей из Франции, Англии, Германии, России, Швеции, Португалии, Италии, Испании и Дании. Английское Адмиралтейство, несмотря на продолжавшуюся войну с Францией, гарантировало французскому астроному А. Пингрэ (A. G. Pingre; 1711 – 1796) безопасную работу[39].

Путешественникам, выполняющим научные миссии обеспечивалась неприкосновенность даже в военное время. К примеру французский военно-морской министр лично позаботился о том, чтобы разослать во все французские порты указания предоставлять капитану Дж. Куку (J. Cook; 1728 – 1779) любую необходимую помощь несмотря на войну с Англией, так как «работа этого человека полезна для всех народов»[40].

Представители национальных научных сообществ в большинстве своем понимали, что участие в международных проектах принесет славу и пользу их собственной стране. Лорд Маклсфилд (G. Parker, 2nd Earl of Macclesfield; 1695 или 1697 – 1764), президент Королевского общества, обращаясь к герцогу Ньюкасла за финансовой помощью для экспедиции, отправлявшейся наблюдать прохождение Венеры через меридиан, уверял, что это предприятие принесет «славу нашему народу», тогда как скупость правительства лишь даст возможность «иностранцам посмеяться над англичанами (которые ничуть не хуже остальных народов в самых разнообразных науках, а в астрономии и подавно)»[41]. Конечно, такие высказывания преследовали прежде всего чисто меркантильные цели: Королевское общество в итоге получило на свои цели 800 фунтов. Ученые во всех странах и во все времена прекрасно понимали: если постоянно напоминать правительству о соперничестве с соседями, можно получить средства на собственные исследования.

Но как бы то ни было, в эпоху Просвещения забота о «национальном величии» нисколько не мешала обмену информацией и реализации международных научных проектов, что очень контрастирует с жестким национализмом, процветавшим в правление Наполеона (о чем пойдет речь далее). Вместе с тем жажда славы, если не национальной, то личной, и высоких оценок иностранных ученых имела более серьезные причины, нежели получение денег от властей или карьерный рост. Здесь следует обратиться к той системе ценностей, которая объединяла обширную и полную противоречий Republique des Lettres.

В основание этой системы были положены научные заслуги человека, и ученые искренне полагали, что иностранцы в этом отношении будут более справедливыми судьями, чем соотечественники. Republique des Lettres строилась на меритократическом принципе, противопоставлявшемся традиционной социальной системе, где статус индивида определялся его титулом и состоянием. В частности, в середине XVIII столетия развернулась дискуссия по поводу статусаhonoraires в Парижской академии наук. Статус члена Академии, т. е. гражданина Republique des Lettres, мог, по мнению критиков традиционной академической структуры, определяться исключительно вкладом индивида в науку, а не его знатным происхождением, тогда как большинство honoraires в науках, мягко говоря, не блистали. В Энциклопедии Дидро и Д'Аламбера в статье Honoraire приводится ответ Фонтенеля герцогу Орлеанскому: «Фонтенель, который лучше, чем кто бы то ни было понимал истинное значение славы, отвечал Регенту на предложение последнего стать постоянным президентом Академии наук: “Ах, сударь, неужели вы хотите лишить меня общения с равными мне?”».

Выше я уже писал о том что Академию наук раздирали интриги, ссоры, фракционная борьба и мелкие дрязги. В этой ситуации самым полезным талантом оказывалось умение держаться над схваткой или, что еще лучше, вдали от нее. Беспристрастность часто ценилась выше, чем победа над противником. Отчужденность, обособленность гражданина Republique des Lettres становится едва ли не главной его гражданской добродетелью, ибо она давала ему возможность не только беспристрастного суда над коллегами, но и возможность подняться над их (возможно, предвзятым) суждением о нем самом. Вот почему некоторые идеологиRepublique des Lettres, характеризуя нравы этой «республики», обращались к центральному понятию социальной теории Т. Гоббса, описывавшей естественное состояние общества до заключения «общественного договора» и образования государства: Bellum omnium contra omnes (война всех против всех).

Близость интеллектуалов во времени и в пространстве препятствовала беспристрастности оценок, и именно поэтому столь важно было снискать расположение иностранцев и потомков. По понятным причинам, иностранцам отдавалось предпочтение.

Впрочем, заискивание перед иностранцами имело свою оборотную сторону. Как заметил Д'Аламбер по поводу французской англомании, «чем ближе мы общаемся с иностранцами, тем дальше становимся от потомков, с которыми нас разделяет не только пространство, но и время» [42]. Поэтому стремление к личной и национальной славе приобретало формы «своеобразного патриотического космополитизма (a kind of patriotic cosmopolitanism)»[43]: признание заслуг одного ученого или целого научного учреждения служило престижу нации, но единственной инстанцией, обеспечивающей это признание, было сообщество остальных европейских интеллектуалов. К восхвалениям же, равно как и к порицаниям соотечественников в Republique des Lettres относились подозрительно.

В конце XVIII в. понятие «талант» (иногда говорили «гений») считалось одним из самых важных составляющих при описании величия страны. Это объяснялось тем, что талант, в отличие от титулов, земельных владений, придворных и иных должностей, невозможно отнять у его обладателя (хотя можно не дать этому таланту проявиться).

Каждый народ старался удивить иностранцев своими достижениями, в том числе и достижениями своих ученых. «Восхищением иноземцев, толпой завидующих соседей, и удачей народ обязан талантам своих людей», – писал Д'Аламбер[44]. Поэтому чтобы заручиться помощью английских колонистов Нью-Йорка и Пенсильвании в наблюдениях за прохождением Венеры через меридиан, французский астроном Ж. Н. Делиль в разосланных им инструкциях для наблюдателей обращается к патриотическим чувствам участников исследования: участвуя в проекте, инициированном Парижской академией наук, они принесут славу Британии. И Королевское общество выпрашивает деньги для участия в международных проектах у правительства под предлогом, что «все иностранные державы ожидают этого от нас»[45]. Ученый люд издавна понял простую истину: любое правительство воспринимает только аргументацию, основанную на трех понятиях: материальная выгода (деньги, территории и т. п.), безопасность (внутренняя и внешняя) и национальный престиж, сияние которого озаряет правителей. Поэтому пропаганда международного сотрудничества становилась формой проявления патриотических чувств, ибо государством, которое служит интересам всего человечества, все восхищаются, что приятно, а соперники такому государству завидуют, что еще приятней. И – что не менее важно – научные успехи могли сплотить страну, даже не блистающую военным могуществом. Наконец, патриотическая миссия вполне удовлетворяла ученых, жаждавших личной славы. Когда Франция терпела одно поражение за другим в Семилетней войне, Д'Аламбер обращался к коллегам: «Вы, прославляющие науку своими талантами, вы, лицо нации, вы, отстаивающие славу своей страны в нелегкий час, <…> спокойно ждите, когда Европа устыдит и заставит замолчать наших врагов»[46].

Однако, в какой бы форме и с какой бы силой ни проявлялись патриотические чувства ученых мужей, в целом последние более всего заботились именно о личной славе, а не о прославлении родного (или приютившего их) государства. Стремление к личной известности закономерно проистекало из своеобразной системы ценностей Republique des Lettres, превозносившей талант и беспристрастное суждение о нем. В итоге, патриотизм и гордость за свою страну не мешали существованию в рамках ученого сообщества космополитизма, истаившего во Франции лишь в наполеоновскую эпоху. Пока слава оставалась ценностью и главным богатством Republique des Lettres как для государства, так и для отдельных ученых, пока известность одного исследователя могла работать на престиж всей страны, космополитизм процветал даже в провинциальных академиях. Слава обеспечивается аудиторией, и желательно международной. Вот почему Клопшток, желая отстоять репутацию Лейбница, а также своей воображаемой немецкой Gelehrtenrepublik, был вынужден обращаться к суду всей Европы, защищаясь от британских ньютонианцев.

Вместе с тем космополитизм граждан Republique des Lettres именно в силу их амбициозности и любви к полемике и критике (которая нередко подпитывалась личным соперничеством и жаждой славы) сочетался с ностальгией по отшельнической жизни рефлексировавших анахоретов Средневековья. Поэтому Д'Аламбер проповедывал идеалы бедности и уединения не с целью сделать из ученых монахов, но надеясь тем самым оградить коллег от чрезмерного увлечения полемикой друг с другом. В итоге возвышенный идеал Republique des Lettres, созданный Гоббсом и Бейлем, постепенно уступил место идеалу Руссо: ученый как самодостаточный охотник-собиратель, совершенно не задумывающийся над тем, «кто «самый сильный, самый красивый, самый ловкий, самый красноречивый» и т. д.[47] Космополитизм, как это не парадоксально на первый взгляд, подчас принимал формы отчужденности, независимости и обособленности интеллектуалов друг от друга. В конце XVII в. ученые упорно добивались личных встреч с единомышленниками, но столетием позже их наследники вздыхали о том, что лучше бы никогда не встречаться с коллегами, ибо дружба, начавшаяся на расстоянии, «слишком часто разрушается при личном общении»[48]. Как гласила древняя мудрость,minuit praesentia famam.

Все описанные выше особенности менталитета граждан Republique des Lettres были виртуозно использованы Наполеоном в его отношениях в европейским, – в первую очередь, с французским, – научным сообществом. Нет, он не разрушал межнациональные научные связи, сформировавшиеся за предыдущие два столетия, наоборот, он их всячески поддерживал. Однако эта поддержка приобрела несколько необычный характер. Начну с примера.

 

 

КАК СТАТЬ ФРАНЦУЗОМ?

 

5 прериаля V года Республики (24 мая 1796 г.) главнокомандующий итальянской армией генерал Наполеон Бонапарт, двумя неделями ранее нанесший сокрушительное поражение австрийцам в битве при Лоди, накануне вступления французских войск в Милан написал небольшое письмо известному миланскому астроному Б. Ориани (B.Oriani; 1752 – 1832), в котором уверял, что итальянским ученым не следует опасаться французского вторжения [49], поскольку «науки, которые прославляют человеческий дух, украшают жизнь и передают плоды своих великих деяний потомству, должны быть особенно почитаемы свободными правительствами. Все гении, все, кто достигли выдающегося положения в Республике ученых – это французы, в какой бы стране им не случилось родиться …». Казалось бы, последний аргумент генерала звучит весьма странно. Однако Бонапарт знал, о чем говорил.

Уже в дореволюционной Франции, примерно с середины XVIII столетия, в политических трактатах и высказываниях философов все чаще стали использоваться понятия нации и народного суверенитета. «Никогда слова нация и государство не употреблялись столь часто, как сегодня, – писал маркиз д'Аржансон (R.-L. de Voyer, marquis d' Argenson; 1694 – 1757) в 1751 г. – Их никогда не вспоминали при Людовике XIV »[50]. «Мы ныне не говорим ни о чем другом, кроме как о правах и интересах Нации», – вторил ему другой современник[51]. Понятие нации заключало в себе две взаимосвязанных идеи: народа как источника прав и народа как трансцендентного источника политической власти и легитимности. Характерное для эпохи Людовика XIV и предшествующего времени символическое тождество короля и нации стало к середине XVIII столетия разрушаться[52]. Если Людовик XIV имел основания (другой вопрос, на сколь глубокие) заявлять l'Etat, c'estmoi, добавляя, что «la nation ne fait pas corpsen France. Ellereside toute entiere dans la personne du roi (нация не имеет во Франции какого-либо органа, она полностью представлена в персоне короля)»[53], то Людовик XVI вынужден был признать в октябре 1789 г., что «dans un moment nous invitons la Nation a venir au secours de l' Etat»[54]. Но это означало также, что с этого же момента нация начинает контролировать государство.

В Энциклопедии Дидро и Даламбера понятие нации еще не было отделено от понятия государства. Под государством энциклопедисты понимали не административную структуру, но «общество людей, счастливо или несчастливо живущих вместе под некоторым управлением (une societe d'hommes vivant ensemble sous un gouvernement quelconque, heureux ou malheureux)»[55]. Терминнация понимался ими как совокупность «большого количества людей, населяющих определенную часть земли, заключенную в определенные границы (une certain etendue de pays, renfermee dans de certaines limites) и которые подчиняются одному правительству»[56]. Иными словами нация в таком понимании – это территориально-административное образование, созданное государством и потому не играющее самостоятельной политической роли. Однако уже в период создания Энциклопедии (1751 – 1780 гг.) и даже в более ранние годы ряд авторов различал указанные понятия. Сравним для примера два издания Dictionnaire de l'Academie francaise: 1694 и 1740 гг. В первом из них термин Nation включен в статью Naitre (рождаться, зарождаться, проистекать) и определяется как «un terme collectif», обозначающий всех жителей данного государства, «которые живут по одним законам и говорят на одном языке»[57]. В издании 1740 г. имеется отдельная статья Nation и этот термин определяется как сообщество людей, населяющих данную страну («les habitants d'un meme pays»), «даже если они не живут по одним и тем же законам и являются подданными разных государей» (и далее, в качестве примера приводятся итальянцы)[58]. Т. е. речь идет о языковой и культурной общности людей, составляющих некую нацию[59].

Во время Революции понятие «нация» становится одним из центральных политических понятий, не совпадающим в понятием «государство». Лозунг «Une Foi ,la Loi, le Roi» в сентябре 1789 г. сменяется новым – «la Nation, la Loi, le Roi». В «Декларации прав человека и гражданина» концепция нации-суверена воплощена в известной формуле: «Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации (Le principe de toute Souverainete reside essentiellement dans la Nation. Nul corps, nul individu ne peut exercer d'autorite qui n'en emane expressement)»[60]. Идея нации оказывается и «социальным цементом», связующим всех ее представителей, и центральным понятием новой «secularreligion»[61]. Представители нации могли контролировать действия монарха, власть которого становилась все более эфемерной. Примером может служить известный эпизод: когда король в июне 1789 г. потребовал, чтобы депутаты Национального собрания разошлись, те и не подумали подчиниться, а в ответ на напоминание церемониймейстера о повелении монарха, председатель Собрания Ж. Байи ответил фразой, ставшей знаменитой: «Нации не приказывают».

В Catechisme national, опубликованном Imprimerie des bons Citoyens, приводится следующий диалог:

В[опрос]. Как называется общество, которое само выбирает себе правителя и которое следует законам ?

О[твет]. Оно называется нацией, народом. Так, например, мы говорим: французская нация, французский народ.

В. Тогда что есть нация?

О. Нация – это общество свободных людей, которые имеют общего правителя или живут под управлением нескольких людей, которым они добровольно доверились (se sont donnes volontairement), чтобы создать одно единственное учреждение (corps) и душой этого учреждения являются законы, в соответствии с которыми правят этим народом»[62].

Таким образом, автор Катехизиса подчеркивает три аспекта понятия «нация»: 1) люди, составляющие ее должны быть свободными; 2) выбор ими правителя (или правителей) является добровольным; 3) все подчиняются законам, а не правителям (т. е. последние могут действовать только в рамках и от имени закона). Пользуясь терминологией Х. Кейтнер, в основе изложенного представления лежит «добровольческая модель (voluntarist model) нации»[63], согласно которой принадлежность индивида к данной нации определяется не этническими и/или биологическими факторами (обстоятельствами рождения), но свободным выбором самого свободного индивида.

Поэтому Бонапарт и предлагал миланскому астроному считать себя французом. Не принять французское подданство (этот вопрос Наполеон, создав летом 1797 г. марионеточную Цизальпинскую республику[64] решил сам, свободно и добровольно), а именно стать представителем французской нации. Ориани, которому поначалу не очень приглянулось волевое лицо корсиканского честолюбца, отказался, более того он отказался также принести клятву ненависти к монархии. Однако несмотря на это, строптивец был оставлен на должности ассистента в миланской Обсерватории Брера, а в 1802 г. стал директором этой Обсерватории и, кроме того, возглавил местную комиссию по внедрению в практику новой системы мер и весов. Со временем обволакивающая харизма Наполеона сделала свое дело: во времена Первой империи Ориани был награжден орденом Почетного Легиона, стал графом, а затем сенатором (т. е. в известном смысле, офранцузился).

Возвращаясь к теме национализма во Франции на рубеже XVIII – XIX столетий, следует отметить, что в годы Революции «волюнтаристские дефиниции (voluntarist definitions)»[65] национальной принадлежности (как, впрочем, и все иные) стали предметом манипуляций со стороны политических элит, каждая из которых боролась за установление своей «legitimite exclusive et excluante»[66]. В этой фракционной борьбе обвинение в «непатриотизме» стало одним из самых суровых и, соответственно, lese-patrie или lese-nation (измена родине/нации) рассматривалось как тягчайшее политическое преступление[67].

Как заметил М. Крэнстон, под единством нации понималось «не просто согласие [составляющих данную нацию индивидов] по нескольким базовым принципам»[68], речь шла о большем – об объединяющем людей чувстве общности, о единой воле нации, о примате духовного и культурного единства ее представителей над их этнической принадлежностью и их административном и сословном статусом, т. е. о том, что Руссо называл национальным характером[69]. Когда 17 июня 1789 г. депутаты Генеральных штатов от третьего сословия, поддержанные низшими слоями духовенства и дворянства, провозгласили себя Национальным собранием, пригласив остальных депутатов присоединиться к ним, Мирабо воскликнул: «Французы, которые до сих пор были бесформенным скоплением разделенных индивидов (agregation inconstituee de peoples desunis), стали действительно единой нацией …»[70]. Лидеры Революции исходили из того, что французское L' Etat-Nation (государство-нация) «составлено из одной и той же субстанции»[71] и все его граждане, включая чернокожих и мулатов французских колоний, являются французами, ибо их всех объединяет главное: «любовь к свободе». Здесь проступают контуры политико-идеологической концепции нации, не совпадающей с ее «волюнтаристской моделью», ибо тот, кто добровольно признавал себя французом, но не разделял революционной идеологии, не мог в глазах революционеров считаться представителем французской нации, наоборот, он рассматривался как ее враг.

Но как же тогда быть с языком, важнейшим, хотя, разумеется, не единственным, признаком национальной принадлежности? Революционеры не оставили в стороне этот вопрос. Придавая идеологическому критерию национальной принадлежности первостепенное значение, они особое внимание уделяли универсализации языка. Французский язык, по мнению идеологов и лидеров революции, должен был претерпеть существенные изменения, которые привели бы к тому, что Х. Кейтнер назвала «linguistic homogenization» страны[72]. По утверждению аббата А. Б. Грегуара (H.B.Grégoire; 1750 – 1831) только около трех миллионов жителей страны[73] могли изъясняться на хорошем французском языке, остальные говорили либо на местных диалектах, либо просто плохо владели языком[74]. Поэтому многие важные государственные документы приходилось печатать на местных наречиях. К примеру, в Гаскони выражение Les Droits de l'Homme принимало форму Lous Dreyts de l'Ome[75].

Новый, универсальный революционный язык должен был стать, по замыслу лидеров нового режима, важнейшим инструментом сплочения социума и укрепления национального единства. Французский язык, обогащенный революционной лексикой, мыслился едва ли не основным фактором идейной, политической и культурной консолидации населения страны. Более того, по убеждению А. Б. Грегуара, одного из творцов идеи создания универсального революционного языка, необходимо устранить все местные наречия и диалекты, поскольку их существование «препятствует политическому единению (empechement l'amalgame politique)» народа[76], тогда как «единство языка является неотъемлемой частью революции»[77]. Логика революционной (якобинской par excellence[78]) пропаганды была такова: нация становится отныне сувереном, а чтобы народ мог контролировать деятельность правительства, он должен понимать, о чем идет речь в правительственных постановлениях, а для этого все французское население должно владеть одним и тем же языком. Без «linguistic homogenization» политическое равенство невозможно. Гражданину Республики предлагалось принять этот единый унифицированный французский язык так же, как он принимал другие дары Революции: свободу, равенство, братство.

По мере углубления Революции патриотизм и национализм большинства политической элиты становился все более идеологизированным и агрессивным. Весной 1793 г. во время дебатов в Конвенте по поводу так называемого «жирондистского проекта Конституции», один из депутатов заявил: «Я люблю всех людей, но особенно – свободных людей, но еще больше, более всего человечества, я люблю свободных французов»[79]. Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что национализм первых лет Революции и периода якобинской диктатуры зиждился на горделивом сознании того, что именно Франция стала первой свободной страной Европы, а также на необходимости защитить Революцию и Отечество от внешнего и внутреннего врага. Идея же изначального превосходства французской нации над всеми остальными в 1790-х гг. существовала скорее в латентной форме. Термин La Grande Nation вошел в активный политический лексикон только к лету 1797 г. [80]

 

 

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ

 

При Наполеоне (в период Консульства, ноябрь 1799 – май 1804 г., и тем более в эпоху Первой империи, 1804 – 1814 гг.) националистические тенденции во французской внутренней и внешней политике заметно усилились. Достигнув к 1809 г. невиданного могущества (император французов, король Италии, протектор Рейнского союза, сюзерен семи вассальных королевств и 30 государей), Наполеон посчитал возможным, как он заявил своим сенаторам, «обеспечить за Францией господство над всем светом». Он вознамерился, как выразился В. Гюго,

 

Весь мир одушевить Парижем,

В Париже воплотить весь мир.

 

В беседах с Э. Лас-Казом на острове Св. Елены Наполеон вспоминал о своих планах построения мира французской гегемонии: «Вся Европа составила бы один народ, одно семейство. Везде были бы одни законы, одни деньги, одна мера веса. … Париж был бы столицей мира»[81]. При этом, как подметил Н. А. Троицкий, «став императором, Наполеон продолжал взятый им в годы консульства курс на объединение вокруг себя всех французов, в противовес партийному размежеванию на патриотов и аристократов»[82]. «Мы принадлежим не какой-нибудь политической сплетне, а нации!» – внушал в сентябре 1799 г. генерал Бонапарт буйному якобинцу П. Ожеро (P.-F.-Ch. Augereau; 1757 – 1816), назначая последнего командующим Батавской армией в Голландии.

При этом наполеоновский национализм имел не только политическую, но и, так сказать, интеллектуальную грань. И этот «интеллектуальный национализм (intellectual nationalism)»[83] нашел, хотя и не сразу, поддержку среди французской научной элиты, которая при Ancient Regime, да и в первые годы Революции разделяла, как показано выше, совсем иные ценности.

Начну c рассмотрения обстоятельств избрания Бонапарта в Институт Франции в декабре 1797 г. К этому времени у будущего императора сложились хорошие отношения с четырьмя известными французскими учеными, членами Первого класса Института: математиком Г. Монжем, химиком К.-Л. Бертолле, математиком и физиком П.-С. Лапласом и астрономом Ж. Лаландом. После подписания мирного договора в Кампо-Формио (17 октября 1797 г.) Бонапарт поручил начальнику своего штаба генералу А. Бертье доставить текст документа в Париж. В помощники ему был назначен Монж, который, еще летом 1797 г., закончив дела по реквизиции на завоеванных итальянских территориях предметов, представлявших научную и художественную ценность, собрался было вернуться во Францию, но был задержан Бонапартом, который любил скрашивать свой досуг учеными беседами с ним и с Бертолле, на которые иногда приглашал итальянских ученых[84].

Путь до французской столицы занял восемь дней. В ночь с 25 на 26 октября эмиссары главнокомандующего Итальянской армии прибыли в Париж и в 6 утра вручили правительству текст договора. 31 октября в Люксембургском саду состоялась официальная церемония приема посланников Бонапарта. Монж и Бертье вошли в зал с оливковыми ветвями в руках и министр иностранных дел Ш. Талейран представил их членам Директории.

Кроме текста мирного договора Бертье и Монж привезли письмо Бонапарта правительству Республики, в котором, в частности, говорилось: «Гражданин Монж, один из членов Комиссии по наукам и искусствам (т. е. по изъятию научных и художественных ценностей. –И. Д.), хорошо известен своей ученостью и своим патриотизмом. Своими действиями в Италии он заставил уважать Францию (видимо, за то, что, к примеру, послал из Рима в подарок жене трехтомник Данте, который купил, а не украл, и вообще – помогал грабить Италию, не беря лично себе ничего, что до сих пор является высшим проявлением воинской доблести. –И. Д.). Он занял важное место в кругу моих друзей. Науки, которые раскрыли для нас столь много тайн и разрушили столько предрассудков, в будущем сослужат нам еще большую службу. Новые истины и новые открытия раскроют тайны, еще более важные для счастья людей. И потому мы обязаны продемонстрировать нашу любовь к ученым и поддерживать науки.

Я прошу вас воздать равные почести и выдающемуся генералу, и выдающемуся физику. Каждый из них внес свой вклад в процветание страны и каждый прославил французское имя»[85].

Хотя письмо было адресовано Directoire Executif, оно было 1 ноября 1797 г. также прочитано А. Фуркруа на заседании Института, по-видимому не только с целью доставить удовольствие присутствующим, но и по причине того, что Институт накануне выборов новых членов оказался втянутым в разгоревшуюся накануне в Париже острую политическую борьбу.

Главной слабостью режима Директории была узость его социальной базы. «Властям приходилось постоянно считаться и с “левой” угрозой – якобинцами, и с “правой” – сторонниками реставрации монархии. Директория проводила политику “качелей”: боролась с “правыми”, искала поддержку у “левых” и наоборот.

После мятежа в вандемьере[86] … правительство освободило из тюрем многих бывших “террористов”. Однако вскоре они составили заговор, возглавлявшийся журналистом Г. Бабефом. Позднее это движение получило название “Заговора равных”. … В мае 1796 г. заговор был раскрыт, двое его руководителей (Бабеф и Дартэ. –И. Д.) … были осуждены на смертную казнь, остальные на тюремное заключение.

Репрессии против “левых” способствовали тому, что весной 1797 г. на очередных выборах трети Законодательного корпуса победу одержали сторонники монархии. В течение лета роялистское большинство отменило законы против эмигрантов и неприсягнувших священников. Оно готовилось сместить и Директорию, но та успела нанести удар первой»[87]. И помог ей генерал Бонапарт, который, хотя и находился в то время в Италии, однако, внимательно следил за происходящим в Париже.

В мае 1797 г. к нему прибыла эстафета от генерала Ж.-Б. Бернадота из Триеста, уже занятого французами. Примчавшийся курьер передал Бонапарту портфель, который был изъят у графа д'Антрэга (E. H. L. A. de Launay, comte d'Antraigues; 1753 – 1812)[88]. В этом портфеле оказались документы, доказывавшие измену знаменитого генерала Республики, а с мая 1797 г. – председателя Совета пятисот (т. е. главы законодательной власти Франции) Шарля Пишегрю (Ch. Pichegru; 1761 – 1804)[89], который, как следовало из документов д'Антрэга, вел тайные переговоры с агентом принца Конде, Луи Фош-Борелем (L. Fauche-Borel; 1762 – 1829).

Тем временем в Париже с весны 1797 г. позиции роялистов становились прочнее с каждым днем. В этой ситуации три члена Директории – П. Баррас (P. F. J. N. vicomte de Barras; 1755 – 1829), Ж. Ребель (J.-F. Rewbell; 1747 – 1807) и Л. Ларевельер-Лепо (L. M. de La Revelliere-Lepeaux; 1753 – 1824) – готовы были пойти на разгон законодательных советов, в которых преобладали роялисты. Бонапарт охотно откликнулся на их просьбу о помощи, отправив в столицу не только документы из портфеля д'Антрэга, но и 3 млн. франков золотыми монетами, а также генерала Ожеро с отрядом солдат. Это развязало руки «триумвирам», которые наконец-то решились осуществить государственный переворот. Однако для этого необходимо было сначала нейтрализовать двух «умеренных» директоров, – Ф. Бартелеми (Francois, marquis de Barthelemy; 1747 – 1830) и Л. Карно, – которые могли помешать замыслам заговорщиков. В 3 часа ночи 18 фрюктидора V года Республики (4 сентября 1797) Баррас отдал приказ об их аресте. Друзья успели предупредить Бартелеми о приказе, но тот счел унизительным для себя спасаться бегством. В итоге, он был схвачен и отправлен затем во Французскую Гвиану, которая к тому времени отчасти заменила гильотину (да ее и называли тогда «сухой гильотиной»). Карно, также предупрежденный о грозящем ему аресте, оставался в своей квартире в доме, расположенном во дворе дворца Малый Люксембург. Там он работал как обычно до часу ночи, затем лег спать. Но вскоре его разбудил брат, который прибежал сообщить, что солдаты уже направились к воротам сада, расположенного рядом с домом, где жил Карно. Как только братья покинули дом, к калитке сада подошли гвардейцы во главе с Баррасом. Глава правительства лично взломал топором дверь квартиры своего политического оппонента, но в помещении уже никого не было. Случайно подвернувшегося солдатам прохожего, которого приняли за сбежавшего генерала, немедленно расстреляли. Поэтому на следующий день в газетах появилось сообщение о гибели Карно и даже приводились слова, которые он якобы произнес перед смертью.

Сам же Карно скрывался тем временем сначала в бургундской деревне, а потом отправился за границу. В почтовой карете, в парике и в одежде слуги, под чужим именем он добрался до Женевы, где жил некоторое время в доме владельца прачечной, а оттуда, после того как агенты Барраса опознали его на улице, перебрался в Южную Германию, сначала в Аугсбург, а затем в Нюрнберг, где наконец-то смог продолжить прерванные еще в юности занятия наукой[90].

После переворота 18 фрюктидора начались аресты роялистов, чистка Совета пятисот и Совета старейшин. За арестами последовали высылка политических противников режима без суда в Гвиану, закрытие заподозренных в роялизме газет, массовые аресты в провинции. Конечно, все это было несопоставимо с дерзновенными временами якобинского террора, но все же впечатляло. На рассвете 18 фрюктидора повсюду были вывешены огромные плакаты: копии документов, которые Бонапарт прислал Баррасу. Бумаги из портфеля графа д'Антрэга опубликовала также газета Moniteur. Никакого сопротивления заговорщики не встретили, все помнили о том, чем кончился вандемьерский мятеж. «Директория победила, республика была спасена, и победоносный генерал Бонапарт из своего далекого итальянского лагеря горячо поздравляют Директорию (которую он уничтожил спустя два года) со спасением республики (которую он уничтожит спустя семь лет)»[91].

Правительство, в лице нового Министра внутренних дел Франсуа Летурне (Fr. S. Letourneux; 1752 – 1814), потребовало письмом от 5 вандемьера VI года (26 сентября 1797), чтобы генерал Л. Карно, которого называли «организатором побед (Organisateur de la Victoire) Французской республики» и который с апреля по июль 1796 и с мая по август 1797 г. возглавлял Директорию, а также вместе с Бонапартом разработал план Итальянской кампании, был исключен из состава Института Франции, вместе с четырьмя другими роялистами. (По закону, принятому на следующий день после переворота, все места в Институте, занимавшиеся «фрюктидоризированными» членами, объявлялись вакантными). 17 октября 1797 г. Первый класс Института удовлетворил требование Министра, заверив последнего, что на освободившееся в секции механики место к ближайшим выборам будет представлен достойный кандидат. Вот тогда-то Фуркуруа, правильно оценивший политическую ситуацию и идя навстречу пожеланию Ф. Летурне (который считал Бонапарта самым достойным кандидатом на вакантное после изгнания Карно место), зачитал ученым мужам лестное для них послание молодого генерала.

В итоге, в декабре 1797 г. Наполеон был избран членом Института по упомянутой выше секции, наиболее подходящей для артиллерийского офицера. Замечу – имелись другие вакансии: к примеру, в секциях астрономии, натуральной истории и анатомии. Но Бонапарт в предыдущие годы своей жизни был очень занят далекими от естественных наук делами. Членам же других классов Института (второго, т. е. моральных и политических наук и третьего – литературы и искусства) выдвигать генерала в свои ряды только за Souperde Beaucaire и несколько незначительных работ по корсиканской истории и моральной философии как-то не пришло в голову. Да и сам Наполеон, с его инженерно-математическим образованием и нелюбовью к «идеологам», уютнее себя чувствовал в обществе Лапласа, Монжа и Бертолле, нежели среди гуманитариев. Не лишне отметить также, что на выборах у Бонапарта, чьи научные познания, при всей его любознательности, вряд ли далеко выходили за рамки учебника Э. Безу Coursdemathematiques al'usageducorpsroyaldel'artillerie, были серьезные соперники, причем, в предварительном списке значилось 12 претендентов, в том числе Жак Диллон (J. V. M. de Lacroix Dillon; 1760 – 1807), генеральный инспектор новой системы весов и мер, автор нескольких важных работ по гидравлике и выдающийся инженер М. Монталамбер (M. R. marquis de Montalembert; 1714 – 1800), который был членом старой Академии наук и автором нескольких блестящих работ по военно-инженерному делу. Но двадцативосьмилетний Бонапарт имел перед своими соперниками, обладавшими куда большей научно-технической эрудицией, заслугами и знаниями, одно важное преимущество: он был национальным героем! Ну как такому откажешь?[92] А сколько замечательных научных коллекций, приборов и книг было под его руководством наворова…, простите, отобрано для перевозки в Республику свободы, равенства и братства. Такой услуги благодарное научное сообщество забыть не могло.

11 ноября 1797 г. на заседании Первого класса Института, проходившем под председательством Ласепеда, из 12 претендентов выбрали троих для представления на общем собрании всех классов. Из сорока действительных избирательных бюллетеней, в двадцати шести имя Бонапарта стояло на первом месте, в семи – на втором и третьем. Сам герой во время предварительного голосования был в Милане[93] и в Париж вернулся только в 5 декабря. 10 декабря на торжественный прием, данный в его честь Директорией во дворе Люксембургского дворца, было приглашено большое количество влиятельных членов Института, занявших почетные места на огромной сцене вместе с членами Совета старейшин, Совета пятисот и одетыми в римские тоги директорами. В своей речи и в последующей беседе Бонапарт в свободной манере затронул множество тем и предметов, от метафизики до политики и от поэзии до математики. Лаплас и Лагранж были захвачены врасплох его описанием замысловатого геометрического построения, которое он позаимствовал из одного математического трактата, опубликованного накануне в Италии[94]. Все это произвело сильное впечатление на присутствующих, настолько сильное, что спустя две недели, 25 декабря 1797 г., на финальных выборах молодой генерал возглавил список кандидатов. Диллон и Монталамбер остались далеко позади. Выборы в Институт стали одной из самых блистательных политических побед Наполеона, а по мнению Ж. Тюлара, то был «дальновидный маневр, обеспечивший ему [Бонапарту] поддержку идеологов, “неподкупной совести” нисходящей Революции», а кроме того, «членство в престижном учреждении еще более упрочило его славу»[95].

На следующий день генерал послал в Институт (а заодно и в прессу) благодарственное письмо, в котором, в частности, было сказано: «Одобрение выдающихся людей, которые составляют Институт Франции, оказало мне честь. Я понимаю – прежде чем я смогу сравняться с ними, мне предстоит долгое время быть их учеником[96]. Если бы существовал более выразительный способ выразить то почтение, которое я к ним испытываю, я бы им непременно воспользовался.

Подлинные победы, победы, которые не оставляют чувства сожаления, в отличие от кровавых побед на поле боя, это победы над невежеством (ignorance). Самое достойное и самое полезное для нации занятие – это развитие человеческих знаний (idees) и главной заботой Французской республики отныне должна стать забота о том, чтобы не допустить появления новых знаний, которые не принадлежали бы этой Республике»[97]. Последние слова перекликаются с тем, что Бонапарт написал в цитированном выше послании Ориани.

4 января 1798 г. состоялось общее собрание Института по поводу избрания Наполеона членом Первого класса. «Бонапарт, – сообщала газета “Монитор”, – прибыл на заседание без всякой помпы, скромно занял свое место, сдержанно внимал похвалам, расточаемым ему докладчиками и зрителями, и удалился. Ах, до чего же хорошо знает он человеческое сердце, и в особенности психологию народных правительств (а также, добавлю, окормляемой государством интеллектуальной элиты. –И. Д.)! Скромностью и непритязательностью вынужден порядочный человек добиваться у них расположения, которое невежды и пошляки неохотно оказывают ему повсюду, и реже, чем где бы то ни было, – в Республиках»[98]. Лучше не скажешь!

Французское научное сообщество не просто приняло Бонапарта в свои ряды, оно этим гордилось, особенно после того, как корсиканец стал императором. Известный путешественник, президент Первого класса Института (с января 1808 г.), адмирал Л.-А. Бугенвиль (L.-A.comte de Bougainville; 1729 – 1811) в докладе Наполеону[99] об успехах наук, начиная с 1789 г., писал: «наши ученые, удостоенные протекцией Вашего Величества, …, просто обязаны добавить несколько лучей (rayons) в сияние национальной славы»[100].

Еще раз подчеркну, Наполеон стал членом Института не за свои научные заслуги, которых у него просто не было, и даже не за его искренний интерес к наукам, особенно к математике и механике, но именно как национальный герой, «спаситель Отечества». И это обстоятельство свидетельствовало и том, что научное сообщество Франции стало забывать об одной из главных традиций старой Academie des Sciences: не принимать в свои ряды (или, по крайней мере, упорно противиться принятию) лиц, не имеющих научных заслуг, но являющихся «politically attractive candidates»[101]. Да, у некоторых интеллектуалов, как, например, у Р. Шатобриана (F. R. de Chateaubriand; 1768 – 1848), который, по его собственному признанию, «был роялистом по велению разума, бурбонистом по долгу чести и республиканцем по вкусам», избрание Бонапарта членом Института вызвало лишь улыбку[102]. К великому огорчению «спасителя Отечества», не все его современники смогли оценить по достоинству широту ценностной шкалы будущего «императора Республики».

Как и следовало ожидать, дело не ограничилось членством Бонапарта в Институте. Узнав, что генерал покинул Египет и 9 октября 1799 г. высадился во Фрежюсе, его коллеги по научной работе дружно проголосовали за вручение ему платиновой медали с изображением героя[103]. Более того, 22 марта 1800 г. Наполеон был избран президентом Первого класса Института, хотя на ученых собраниях, по занятости другими делами, появлялся крайне редко, а с 1802 г. вообще перестал на них присутствовать, но в меру сил продолжал следить за происходящем в цитадели французской учености, особенно оживляясь, когда подвластные ему savants позволяли себе излишнее свободомыслие[104].

После того, как на Первого консула 24 декабря 1800 г. было совершено неудачное покушение (он спасся случайно, благодаря сметливости кучера), Институт на следующий день явился к Бонапарту в полном составе, чтобы подтвердить свою лояльность режиму и заверить главу государства, что только он может гарантировать «сохранение и славу Республики»[105]. Впрочем, это не помешало значительной части академического сообщества спустя три с половиной года с завораживающим энтузиазмом отреагировать на провозглашение Наполеона императором. (Некоторые представители класса языка и литературы, правда, возмущались и даже добились созыва внеочередного общего собрания Института 18 мая 1804 г., как раз в тот день, когда сенатус-консультом было объявлено, что «правительство Республики доверялось императору, который примет титул императора французов», но представители точных наук поправили еще не окрепших имперским разумом коллег-литераторов. Ж.-Б. Био, к примеру, заявил, что не дело Института вмешиваться в политику (сославшись на пример Берлинской и Санкт-Петербургской академий). В итоге большинство собравшихся – 38 из 63 – проголосовало за прекращение собрания, а на следующий день ученые мужи встретились вновь и решили отправиться в резиденцию Наполеона, чтобы засвидетельствовать ему – уже в который раз – свою полную лояльность. На всякий случай.). На торжества же по случаю бракосочетания императора с Марией Луизой (2 апреля 1810 г.) Институт собрал 8 892 франка, которые были израсходованы на устройство праздничной иллюминации[106].

Получив в 1805 г. новые помещения в бывшем College Mazarin, члены Института обратились за разрешением воздвигнуть там статую Наполеона, который, как было сказано в прошении, «спас цивилизованные нации от новой вспышки (eruption) невежества и варварства»[107]. По мере того, как корсиканец поднимался все выше по ступеням лестницы власти, лесть со стороны людей науки и искусства в его адрес становилась все более изощренной, куда более изощренной, нежели «стандартные» хвалебные речи и речевые обороты, обращенные членами старой Академии к французским королям.

3 марта 1802 г. Первый консул поручил Институту составить детальный обзор мировых научных достижений, начиная с 1789 г. Спустя пять с лишним лет труд был, наконец, завершен и 6 февраля 1808 г. депутация от Первого класса во главе с Бугенвилем в торжественной обстановке преподнесла подготовленные отчеты императору и Госсовету (Conseil d'Etat). Хотя Наполеона интересовали научные достижения ученых разных стран, однако Ж. Деламбр (автор раздела, посвященного «точным наукам») и Ж. Кювье (описавший открытия в области натуральной истории), понимая, чего в действительности от них ждет власть, основное внимание сосредоточили на достижениях французских исследователей. (Тем более, что Наполеон просил Кювье быть предельно осторожным при составление отчета, поскольку этот документ будет прочитан всеми образованными людьми Европы, которые должны увидеть, как процветают науки в Империи[108]). Кювье, отметив, что «науки – это общая собственность всего человечества», добавил, однако, что французы могут позволить себе великодушие, отдав должное также заслугам иностранцев («nos emules», как он выразился, ибо теперь иностранные натуралисты уже не коллеги, но именно соперники)[109]. Пожаловался Кювье и на то, что поскольку французские ученые плохо владеют немецким языком, дать надлежащий обзор исследований германских emules не представляется возможным (иными словами, времена, когда французы активно переводили немецкие работы, прошли)[110]. Конечно, и Кювье, и Деламбр старались быть объективными (хотя, к примеру, превознося вклад французских ученых в развитие небесной механики, – значение работ Лапласа в этой области действительно трудно переоценить, – заслуги К. Ф. Гаусса были оценены куда более скромно[111]). Но дело даже не в содержании докладов, а в их форме. Оба автора всячески подчеркивали превосходство французской научной мысли над всякой прочей, не говоря уж о сожалениях Деламбра, по мнению которого, когда Наполеон выбрал военную карьеру, мир потерял выдающегося математика[112].

Если граждане Republique des Lettres полагали, что научные достижения служат прогрессу всего человечества, то авторы упомянутых докладов исходили из того, что французская наука (лучшая в мире!) приносит славу Франции.

Разумеется, из сказанного не следует, что дух «космополитизма» окончательно выветрился из научных заведений Первой империи. К примеру, Наполеон высоко оценил открытие вакцинации Эдвардом Дженнером (E. Jenner; 1749 – 1823), который 20 июня 1808 г. был избран членом-корреспондентом, а 13 мая 1811 г. – иностранным членом Института Франции. Примером отношения к нему императора французов может служить такой эпизод. В феврале1805 г. Дженнер обратился к Наполеону (как императору и как человеку, который «оценил важность вакцинации и способствовал ее распространению, и который, как то повсеместно признано, является покровителем искусств»[113]) с просьбой освободить из заключения двух его друзей, «людей науки и литераторов» и дать им возможность вернуться в Англию. Письмо Дженнера попало в руки Наполеона только в июне 1806 г. через личного врача императора барона Корвисара (J.-N. Corvisart-Desmarets; 1755 – 1821). Наполеон уже хотел было отложить бумагу в сторону, но императрица Жозефина обратила его внимание на имя просителя. «Ах, это Дженнер – воскликнул Наполеон. – Я ни в чем не могу отказать этому человеку!». Некоторые историки полагают, что это легенда (которая, как и многие легенды, таит в себе некую универсальную правду вымысла), другие, что эти слова были сказаны в связи с другим подобным обращением Дженнера[114]. Но как бы то ни было, в июле 1806 г. друзья английского доктора были выпущены на свободу.

Сэр Джозеф Бэнкс (Sir Joseph Banks, 1st Baronet; 1743 – 1820), английский натуралист и президент Лондонского королевского общества, поздравляя Дженнера в декабре 1811 г. с избранием в Институт Франции, заметил, что теперь он (Дженнер) занял место «среди тех, кто столь мало унижались перед деспотическими предписаниями их суверена», благодаря чему их Институт, «сохранил название Национального, хотя ему предлагали называться Императорским»[115]. Бэнкс, разумеется, ошибался.Во-первых, Институт включал в свое официальное наименование прилагательное «национальный» с 1795 по 1806 и с 1809 по 1810 гг., в 1811 г. он назывался сначала Institut Imperiale des Sciences, Lettreset Arts, а с декабря 1811 (или с января 1812 г.) по 1814 г. – Institut Imperialde France, или просто Institut Imperial. Кстати, в полученном Дженнером официальном уведомлении о его избрании иностранным членом Института, в заглавие Institut de France было от руки вписано Imp[erial] Во-вторых, что важнее, Бэнкс несколько переоценивал добродетели своих французских коллег, возможно, выдавая желаемое за действительное.

Когда в конце октября 1801 г. в Париж прибыл известный ученый граф Румфорд (Sir Benjamin Thompson, Count Rumford; 1753 – 1814) ему был устроен теплый прием. «Я имел возможность, – писал граф, – свести знакомство с некоторыми самыми выдающимися личностями, находящимися ныне при власти в этой стране. Я близко познакомился с Шапталем, министром внутренних дел, и часто виделся с Талейраном, министром иностранных дел. …. Лаплас и Бертолле были очень внимательны ко мне и каждый из них пригласил меня на обед, где я встретил много выдающихся парижских ученых»[116]. В итоге, Румфорд переехал во Францию, где прожил до конца жизни[117]. При реорганизации Института в 1803 г. он стал одним из семи иностранных членов Первого класса. Когда в следующем году Румфорд послал Бонапарту одно из своих сочинений по физике, тот, ознакомившись с ним, предложил ученому обсудить мемуар детально.

Еще один пример – отношение Бонапарта к А. Вольта и его работам по электричеству. Первый консул присутствовал на всех трех заседаниях Первого класса Института (7, 12 и 22 ноября 1801 г.), на которых итальянский физик рассказывал о своих открытиях. Наполеон выступил с краткой речью, заявив, что полученные Вольта результаты имеют огромное значение. Более того, он предложил, чтобы Первый класс «продемонстрировал свое желание собрать вместе мудрость всех людей, которые занимаются науками», а также «вручить гражданину Вольта, первому иностранному ученому, который выступил с докладом в этом Классе [Института] с тех пор как был заключен мир[118], золотую медаль, в знак особого уважения к этому профессору и выразив тем самым горячее желание [Первого класса Института] радушно принимать труды всех иностранных ученых»[119].

В письме министру внутренних дел Ж.-А. Шапталю[120] от 15 июня 1802 г. Бонапарт предложил ежегодно награждать премией в 60000 франков или же золотой медалью стоимостью 3000 франков авторов лучших работ по исследованию электричества и магнетизма, оговорив, что «французы и иностранцы всех наций допускаются к конкурсу на равных условиях»[121]. Более того, он предложил сконцентрировать основные усилия ученых на физических исследованиях (и особенно, на изучении электричества и магнетизма), поскольку, по его мнению, именно «на этой тропе … будут сделаны великие открытия»[122].

Копия этого письма была послана в Первый класс Института, где немедля назначили комиссию из пяти человек, включая Лапласа и Био, которая должна была сформулировать свои предложения по поводу того, как наилучшим образом выполнить пожелания Первого консула. 6 июля 1802 г. на общем собрании Института Био от имени комиссии произнес пространную речь, в которой перечислил следующие предложения: «Класс математических и физических наук Института открывает общий конкурс, предложенный Первым Консулом, к участию в котором приглашаются все ученые Европы, включая членов и ассоциированных членов Института. Первый класс не требует, чтобы ему были присланы работы немедленно. Каждый год будет награждаться автор лучших экспериментов, которые … способствуют прогрессу науки. Основной наградой будет удостоен тот, чье открытие составит эпоху в истории электричества и гальванизма (эталоном подобных исследований для Наполеона и членов Института стали работы Б. Франклина и А. Вольта. –И. Д.)»[123]. В числе награжденных были немец П. Эрман (P. Erman; 1764 – 1851) и англичанин Г. Дэви.

Так, может быть, никакого реального разрыва в научном сообществе времен Консульства и Первой империи с космополитическим идеалом Republique des Lettres вовсе не было? Мне представляется, что несмотря на многие примеры сотрудничества французских ученых с иностранцами и высокой оценки научных работ своих зарубежных коллег[124], указанный идеал, если и не вовсе был забыт, то во всяком случае подвергся существенной деформации, которая выразилась прежде всего в том, что международное научное сообщество в глазах подавляющего числа французских ученых перестало быть «республикой», оно превратилась в арену межнационального соперничества и, скажем, награда Г. Дэви (А. Вольта, по логике Наполеона, – это, так сказать, французский ученый итальянской национальности; см. цитированное выше письмо Бонапарта Ориани) была наградой вручаемой Институтом Франции англичанину Г. Дэви, а не только Дэви-исследователю.

Приведу характерный пример – в речи (eloge), посвященной памяти Дж. Бэнкса, Ж. Кювье воздает должное англичанину, на первый взгляд, в лучших традициях Republique des Lettres. И все-таки внимательно вчитаемся в этот текст: «За двадцать два года войн, опустошивших оба мира[125], имя Бэнкса везде было гарантией для тех наших соотечественников, которые посвятили себя полезным исследованиям. … Когда моря оказались закрытыми для нас, они были открыты для наших научных экспедиций по его слову. География и натуральная история обязаны ему сохранением драгоценных вещей, без которых наши коллекции … сегодня были бы лишены тех богатств, которые их украшают»[126] и т. д. «Галлоцентризм» Кювье дал себя знать в настойчивом использовании им притяжательных местоимений («наших соотечественников», «наших научных экспедиций», «наши коллекции» и т. д.). Поступки Бэнкса оценивались Кювье исключительно «инструментально», в контексте их соответствия интересам французской науки и французского государства. Это взгляд на иностранца через призму идеологии la grande nation, которая во все времена представляла собой взрывоопасную смесь снобизма и лакейства.

 

Между тем сам Бэнкс всю жизнь настойчиво придерживался космополитического идеала Republique des Lettres. В свое время он писал французскому коллеге академику А. де Жюссье: «Может быть небесам будет угодно, чтобы те беспорядки, которые столь долгое время сотрясали вашу страну, наконец, прекратились раз и навсегда. Любовь к науке, которая нас связывает, тому залог (agoodaugury). … И каковы бы ни были превратности войны, науки и те, кто подобно вам, готовы развивать их, всегда будут более всего близки моему сердцу»[127]. То были не просто красивые слова. Когда французский минералог Деодат де Доломье, возвращавшийся из Египта, где он был членом сопровождавшей Наполеона «Compagnie des avants», попал в неаполитанскую тюрьму, Бэнкс настоятельно просил английского посланника в Неаполе сделать все для освобождения ученого[128], хотя Англия находилась в состоянии войны с Францией. Письмо Бэнкса выдержано в космополитическом духе Republique des Lettres. «Вы не представляете, – писал президент Королевского общества английскому послу, – … насколько обеспокоенные люди со всех концов Европы желают его [Доломье] освобождения. … Я нисколько не сомневаюсь в том, что он отправился в Египет с научными, а не с политическими целями и что он руководствовался искренним желанием умножить человеческое знание. То, что его наблюдения, сделанные в Египте, послужат этой цели, несомненно. Что же тогда может препятствовать его освобождению?»[129]. Для Бэнкса Доломье – прежде всего гражданин Republique des Lettres, и лишь в последнюю очередь подданный Франции. Но как только Бэнкс стал понимать, что идеалы Republique des Lettres у его французских коллег стали размываться, тон его писем изменился. И когда в марте 1801 г. Доломье, наконец, освободили, английский натуралист дал ему ясно понять, что следует строго различать его, Бэнкса, личные выступления в защиту французского минералога и позицию Королевского общества, которое, будучи «public body», не может вмешиваться в политические дела: «мы в Англии, сэр, – подчеркивал Бэнкс, – также прочно связаны с королевским правительством, как вы с республиканским»[130]. Видимо, француз в своем благодарственном письме сэру Джозефу принял научные симпатии последнего за политические.

Когда же Наполеон своим распоряжением от 22 мая 1803 г. приказал арестовать всех находившихся на территории Франции англичан в возрасте от 18 до 60 лет, Бэнкс, благодаря Первый класс Института за помощь в освобождении из тюрьмы натуралиста Джона Осборна (J.Osborn; 1743 – 1814), заявил, что подобные аресты «очевидно подрывают взаимные интересы цивилизованных наций». Он даже пригрозил, что исключит французских ученых из списка иностранных коллег, с которыми поддерживает общение, если не сможет переписываться с ними «без обвинений в использовании их с политическими целями и если почтенные джентльмены с хорошей репутацией, не смогут посещать … [Францию] для обмена научной информацией, не выслушивая там при каждом изменении общественной ситуации грязных обвинений в шпионаже»[131]. По мнению Бэнкса, в том, что французское научное сообщество утратило (или начало утрачивать) главную ценность Republique des Lettres – нейтральность научного поиска по отношению к политическим и военным передрягам и национальным и религиозным различиям и предубеждениям – виноваты не только французские власти, но и сами ученые, которые с легкостью поддались наполеоновскому национализму[132].

Чем же так полюбился властолюбивый корсиканец французскому научному сообществу? Почему он стал для многих ученых мужей страны, не лишенных известной фанаберии, миражом длительного действия? Только потому, что он стоял на вершине властной пирамиды, когда Францию мучили демоны перемен? Или им льстило его заинтересованное внимание к научным открытиям? А может Бонапарт обладал какой-то особой харизмой, мания которой действовала даже на очень неглупых людей? Разумеется, все перечисленное имело место. Научное, да и любое иное сообщество, всегда готово продаться власти за иллюзию куда меньших благ (скажем, выбрать себе в лидеры бывшего наставника действующего главы государства). И все же ответ на вопрос – на чем «играл» Наполеон, когда общался с учеными, как ему удавалось «приручать» их? – приведенными общими констатациями не исчерпывается. Попробуем разобраться детальней.

 

 

«ALLONS ENFANTS DE LA PATRIE, LE JOUR DE GLOIRE EST ARRIVE»

 

Как уже было сказано, в наполеоновскую эпоху ценности политические оказались сопряженными с ценностями научными, в результате чего достижения науки стали составной частью национального престижа, чему, среди прочих факторов, способствовал наднациональный характер самого естественнонаучного и математического знания, а также идущая из XVII столетия традиция концентрации научных исследований в контролируемых и финансируемых государством центрах. Действительно, страна может гордиться, скажем, своими писателями, драматургами и поэтами. Но для того, чтобы их оценили другие народы, их творения нужно перевести на другие языки, а перевод – дело тонкое, переводчик в той или иной степени всегда соавтор (удачный или не удачный). И даже если иностранец владеет языком оригинала, его понимание художественного текста всегда будет отличаться от понимания просвещенного носителя языка. Иное дело наука о Природе. Да, она – дочь времени, но не конкретной нации. Закон Кулона одинаков для всех, но не слава его первооткрывателя. Именно слава, не только и не столько личная, сколь национальная – «la gloire de la patrie» – стала важнейшим элементом политики Наполеона в области науки и культуры. Франция – средоточие мировой культуры, французская наука – самая мощная, самая великая наука на планете. Именно поэтому научные и культурные ценности перемещались из завоеванных Францией территорий других государств в Париж, культурную и научную столицу мира[133].

Когда Первая империя приказала долго жить, Кювье и многие его коллеги утверждали, что их славословия Наполеону были вынужденными[134], произносимыми в силу эгоизма обстоятельств, мол, такова vis major. В некрологе Б. Ж. Ласепеду (пережившему все политические режимы, которые терзали Францию с 1789 по 1825 г.[135]) Кювье писал: «мы уже не являемся самими собой, когда вынуждены говорить от имени некой силы (в оригинале: un corps, видимо, в значении un corps administrative. –И. Д.), диктующей нам те чувства, которые мы должны выражать и те слова, которые нам надлежит при этом использовать. И если эта сила свободна в своем выборе …, то всякие следы индивидуальности (tout vestige de personnalite) исчезают»[136]. По Кювье, который не забыл напомнить читателю известную библейскую фразу (Иоан.: 8, 7) – « кто из вас без греха, первый брось в нее камень», – получалось, что исчезновение tout vestige de personnalite означало также исчезновение и tout vestige de responsabilite.

Однако отношения между учеными и Наполеоном не умещаются в простую схемуquidproquo (услуга за услугу): Наполеон щедро финансирует научные исследования, за что французскиеsavants платят ему столь же щедрой лестью и безусловной лояльностью. Но дело не только в этом. Наполеон, как образно и точно выразилась Л. Дастон, «rode this crest of patriotism into the First Class of the Institut National»[137]. Ф. Араго вспоминал, с каким трепетом и восторгом он и многие его коллеги читали донесения Наполеона о его военных победах, подписанные «Bonaparte, Generalen Chef, Membre de l'Institut »[138]. И этот восторг проявлялся на фоне общего изменения отношения к войне: вместо прежнего взгляда на войну как на печальную необходимость, нечто вынужденное и достойное сожаления, к прославлению освободительной войны как благородного дела, служащего защитой принципов свободы, равенства, братства и патриотизма, дела, в котором миссия ученых – ковать оружие победы. Спустя семь с небольшим десятилетий, когда французы познают горечь поражения во Франко-прусской войне (1870 – 1871), выдающийся физико-химик Анри Сент-Клер Девиль ( H. Sainte-Claire Deville; 1818 – 1881) напишет: «Нас победили с помощью науки и причиной тому режим, который угнетал нас в течении 80 лет, режим, который подчинял ученых политикам и администраторам»[139].

Наука в период Революции перестала быть элементом (своего рода «украшением») придворной жизни или частным делом состоятельных любителей, она стала служить новому суверену – французской нации, ее престижу, пользе и славе. Еще в 1790 г. один из депутатов Национального собрания говорил, что «их [академий] труды, блеск их собраний, даже преувеличение их успехов, превозносимых тысячеустно, привлекают к Франции внимание всей Европы»[140]. И Директория, учреждая Институт Франции, также делала акцент на том, что это учреждение принесет славу французскому народу. Наполеон поэтому не придумал ничего нового, он лишь довел национальную жажду славы до максимальной степени, соединив славу научную (шире – интеллектуальную) и военную. Он тонко и точно уловил мотивационные приоритеты граждан Republique des Lettres и, умело играя на гордости и предубеждении интеллектуальной элиты страны, преобразовывал индивидуальные ценности в национальные и наоборот.

В XVII – XVIII столетиях социальный статус gens de lettres неуклонно возрастал в значительной мере по той причине, что литератор мог без труда укрепить или разрушить репутацию тех, кто был при власти и деньгах. По словам Алексиса де Токвиля, уже в предреволюционной Франции «литераторы, не имевшие ни чинов, ни титулов, ни богатства, ни ответственности, ни власти, сделались главными и даже единственными политиками своего времени, ибо, если формально властью обладали другие люди, реальным авторитетом пользовались они одни»[141], поскольку они одни даровали бессмертие. Потому писатели, поэты, драматурги и историки в эпоху Людовика XIV и при его преемнике, когда общественное мнение приобретало все большее значение, пользовались б о льшим почетом и уважением, нежели ученые, изучавшие природу. Гуманитарии Republique des Lettres поначалу были торговцами славой, а затем стали ее покупателями, восхваляя (или понося) друг друга столь же часто, что и великих мира сего. По словам Д'Аламбера, жажда славы – это «источник всего великого, полезного и доставляющего удовольствие»[142]. С гоббсовой мрачной иронией великий энциклопедист советовал приглядеться к гражданам Republique des Lettres, которые «бьются за славу, подобно тем, кто, не имея ни правления, ни законов (т. е. подобно дикарям. – И. Д.), воюют за желуди»[143]. Замечу – в беззаботные времена Ancien Regime речь в первую очередь шла о личной славе, а не о славе нации. Статус т. е. ранг, занимавшийся индивидом в общественном мнении, и славное имя, а не богатство определяли принадлежность к благородным сословиям, где honneur и gloire ценились дороже жизни и куда постепенно стали проникать интеллектуалы, в том числе и люди науки. (К примеру, Лавуазье, внук почтальона, был гостем самых изысканных аристократических салонов Парижа). Сращение части научного сообщества с аристократией вело к тому, что аристократические ценности стали близки также и многим ученым. В итоге, к началу Революции рейтинг людей науки стремительно вырос и, по свидетельству Ж.-Б. Био, оказался выше рейтинга литераторов[144].

В мутные времена перемен репутация значила больше чем при Ancien Regime, от нее часто зависела жизнь человека. Бонапарт прекрасно понимал все эти обстоятельства и, заигрывая с научным сообществом, эксплуатировал именно тщеславие его представителей, кумуфлируя свою игру с интеллектуальной элитой Империи патриотической риторикой.

Конечно, выдающиеся ученые Франции – Бертолле, Лаплас, Монж и др. – получали от наполеоновского патроната немалые материальные выгоды. Однако, тут есть свои нюансы. Скажем, и Лаплас, и Монж, и некоторые другие светила французской науки стали при Наполеоне членами Сената. Разумеется, о сколь-либо самостоятельном принятии сенаторами принципиальных решений и речи быть не могло. Это прерогатива императора. Suum cuique, как выразился Цицерон. Но сенаторы должны быть довольны жизнью, поэтому каждому из них был выделен сельский дом и земли, которые теоретически могли приносить ежегодный доход в размере 20-25 тысяч франков. Однако реальные доходы составляли малые доли от указанных сумм, поскольку выделенные наделы представляли собой небольшие клочки земли, разбросанные по всему департаменту. (К примеру senatorie в Бордо состояли из 91 части, которые не граничили друг с другом). Монж получил майорат в Пруссии и 100 тыс. франков для покупки имения, однако, хорошее имение на эти деньги купить было практически невозможно.

Наполеон не скупился на медали, которые выбивались по самым разным поводам: открытие вакцинации, военная победа, принятие Гражданского кодекса, или, скажем, в честь дружбы (просто дружбы, как таковой). Самой же престижной наградой Франции стал учрежденный Бонапартом 19 мая 1802 г. Орден Почетного легиона (Legion d'Honneur). Этим орденом награждались как гражданские, так и военные за особые заслуги перед нацией[145]. Каждому офицеру Ордена, в число которых вошла практически все научная элита страны (Монж, Лагранж, Лаплас, Бертолле и др.), выделяли участок земли на сумму 200 000 франков, но в феврале 1809 г. земельные пожалования были отменены. Церемонии награждения и вид орденов Почетного легиона разных степеней напоминали высшие награды королевской Франции, большинство из которых присваивались лицам дворянского происхождения[146]. Орден Почетного легиона не был прерогативой аристократии, но напоминал об аристократической системе ценностей. Учреждая Ordre de la Legion d'Honneur, Бонапарт заявил: «Французы не изменились за десять лет революции; они остаются теми же гордыми и доверчивыми галлами; у них есть лишь одно чувство – чувство чести (которое неотделимо от желания славы. – И. Д.). Этому чувству нужно подкрепление, нужны знаки отличия»[147].

Наконец, следует упомянуть, что заседания, и особенно общие собрания Института проходили в роскошных залах, в неторопливой и помпезной обстановке, согласно детально расписанному ритуалу, в присутствии высших сановников государства и иностранных послов, для которых выделялись особые места. Наполеон лично участвовал в разработке регламента академических собраний, продумав все детали протокола, вплоть до униформы членов Института[148].

Однако подавляющее большинство людей науки было довольно отношением к себе власти не потому, что их самолюбие тешили эти, часто эфемерные, выплаты и дарения, но потому, что в годы Консульства и Первой империи французские savants обрели высокий социальный статус, который выражался не только в чисто академических наградах и премиях, но в первую очередь в аристократических титулах[149]. Как правило, это был титул графа Империи (реже – барона). Скажем, Монж получил титул графа Пелузского, графами стали Лаплас, Лагранж и многие другие известные математики, физики и натуралисты.

Ученые мужи в подавляющем большинстве весьма критически относились к потомственной аристократии, но они критиковали сам принцип наследуемого аристократизма не с эгалитаристских, но с меритократических позиций. Иными словами, проблема состояла не в самом факте существования аристократии как таковой, а в том, кто ина каких основаниях оказывался в числе лучших мира сего. Наполеон создал за годы Консульства и Первой империи меритократическую систему чести и достоинства, которая устраивала всех, от солдата до ученого, кто был наделен теми или иными талантами и сумел поставить их на службу нации. Причем корсиканец особо ценил воинские и интеллектуальные (главным образом, в сфере математики и естественных наук) способности и заслуги и гораздо сдержанней относился к литераторам, а также к преуспевающим промышленникам и торговцам (ибо само их богатство – уже награда). И по мере того, как гламурный наполеоновский патриотизм перерастал в высокомерный национализм и патриотические чувства сменялись имперскими амбициями, профессия ученого становилась для способных молодых людей все более привлекательной. Является ли первый феномен причиной (или хотя бы одной из причин) второго? Британский математик и изобретатель Чарльз Бэббидж (Ch. Babbage; 1791 – 1871), отметив, что Наполеон сделал научную карьеру притягательной для талантливой французской молодежи, не склонной тратить свою инкарнацию на пререкания с режимом, подчеркнул, что причиной тому стали не только высокие заработки ученых (по крайне мере, достигших своими открытиями мировой известности), но и нечто другое: «если мы посмотрим на список членов Института, то увидим, что лишь очень немногие не имеют титулов и наград (decorations)»[150]. Бэббидж подметил то, что до него понял Бонапарт: для значительной части ученых (и вообще интеллектуалов) важнее было прославиться, чем разбогатеть.

Спустя столетие, в 1918 г., А. Эйнштейн, рассуждая о мотивах научного исследования, скажет знаменитые слова: «Храм науки – строение многосложное. Различны пребывающие в нем люди и приведшие их туда духовные силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение честолюбия. Можно найти в храме и других: плоды своих мыслей они приносят здесь в жертву только в утилитарных целях. Если бы посланный Богом ангел пришел в храм и изгнал из него тех, кто принадлежит к этим двум категориям, то храм катастрофически опустел бы»[151]. Храм французской науки при Наполеоне не опустел, более того, он стал пополняться новыми талантами, мотивации которых в значительной степени определялись традиционными ценностями старой аристократии (honneur et gloire), сопряженными с «new-fangled values of meritocracy and nationalism»[152]. В результате научное сообщество Франции в XIX -м столетии существенно увеличилось.

Во времена Революции и Первой империи типичный французский ученый – это представитель небольшой, но влиятельной части французской элиты, являющийся protege одного из крупных и влиятельных патронов (например, Лапласа или Кювье) и занимающий определенное место либо в Институте Франции, либо в каком-нибудь исследовательском центре (например, в Парижской обсерватории) или в учебном заведении. При этом он так или иначе был связан в людьми, входящими во властные структуры. Иными словами, французский ученый принадлежал к сообществу notabilites intellectuelles[153].

Увеличение числа молодых людей, решивших посвятить себя научным исследованиям поначалу (в первой трети XIX в.) не внесло принципиальных изменений в систему отношений «патрон – протеже», просто у первого появилось больше возможностей для «трудоустройства» второго (к примеру, Лаплас, используя свое влияние и свои связи, смог в 1806 – 1808 гг. устроить в Bureau des Longitudes – правда, поначалу на скромные должности – сначала Ж.-Б. Био, а затем Ф. Араго и Д. Пуассона). И многое в судьбе молодого ученого зависело от того, насколько ему повезет с патроном, как сложатся отношения с ним и т. п. факторов. Более имперсонализированная структура карьерного роста во французской науке начала формироваться лишь во времена Июльской монархии (1830 – 1848).

 

НОТАБЛИ НАУКИ

 

Подведем некоторые итоги. После Термидора французское научное сообщество, изрядно поредевшее и травмированное в период якобинской диктатуры, прилагало все силы к тому, чтобы, по выражению М. Адкинса, «to reconstruct thei ridentity»[154], выказав при этом явную склонность идти навстречу требованиям и желаниям власти, тем более, что в посттермидорианской и особенно в наполеоновской Франции верховная власть при каждом удобном случае подчеркивала свое уважительное отношение к людям науки, приравнивая научные открытия французских ученых к военным победам и, в меру возможностей, действительно поддерживая науку и тех, кто посвятил ей свою жизнь. Такая позиция властей была обусловлена многими причинами, в том числе признанием пользы науки для государства и осознанием того обстоятельства, что научные исследования, в отличие от политических практик эпохи якобинского террора, себя никак не скомпрометировали.

Уступчивость научного сообщества в его отношениях с высшей властью проявилась и в описанной выше истории изгнания по политическим причинам Л. Карно из Института с последующим избранием на освободившееся таким образом место генерала Бонапарта, и в одобрении честолюбивых замыслов корсиканца, одобрении, прикрывавшемся именно тезисом о политической нейтральности ученых, и в готовности последних «переосмыслить» по рекомендациям императора недавнюю историю науки, нарочито акцентируя внимание на исключительном вкладе французских ученых, и в переходе от «республиканской» модели науки, согласно которой она развивается совместными усилиями ученых разных стран, к «монархической», или по крайней мере, к «олигархической», исходящей из представления о лидирующей роли французской науки, науки самой передовой и культурной нации мира, и во многих других фактах и обстоятельствах[155]. При этом, все, что было в мировой науке «нефранцузского», либо «офранцуживалось» (как это происходило с достижениями Ориани, Лагранжа, А. Вольта, А. фон Гумбольдта и др.), либо покровительственно рассматривалось в аспекте пользы и значения для французской науки (как это имело место в докладах Кювье и Деламбра Наполеону), либо оценивалось с немилосердным скепсисом (как, например, Деламбр оценивал научные работы Гаусса).

Политический национализм смог проникнуть в научное сообщество только в условиях, когда между властью и учеными сложились вполне определенные отношения, которые я охарактеризовал бы как уважительно-патерналистские со стороны верхов (император – ценитель и мудрый наставник научного истэблишмента), тогда как «низам» отводилась роль своего рода интеллектуального сервисного центра власти, а также одного из цехов гигантской имперской мастерской по производству национального величия. А чтобы государственная машина работала без скрипа, императору, среди многообразных иных внутриполитических задач (скажем, по надзору за прессой), требовалось также «приручить» научное сообщество и сделать национальную научную (и вообще – интеллектуальную) элиту восприимчивой к желаниям, мнениям и потребностям правительства. Для достижения этой цели Наполеон использовал весь арсенал доступных ему средств.

Во-первых, людям науки (по крайней мере представителям научной элиты) неплохо платили. Сорок восемь старейших членов Института получали 2100 франков в месяц, остальные – от 900 до 1500. К этому следует добавить внеакадемические заработки ученых (как правило, в учебных заведениях), которые, как и в старые добрые королевские времена, имелись практически у всех членов Института. К примеру, суммарный месячный доход Л.-Ж. Гей-Люссака к 1810 г. (т. е. спустя 10 лет после окончания им Ecole Polytechnique) составлял 10 000 франков (для сравнения – средний заработок парижского рабочего в это время не превышал 60 франков в месяц).

Во-вторых, крупных ученых приглашали на службу в те или иные властные структуры. Напомню, что при Наполеоне Монж стал пожизненным сенатором и в 1806 г. исполнял обязанности президента Сената, сенаторами стали также Лагранж, Бертолле, Ласепед и Кузен. Кювье и Фуркруа служили советниками Сената, причем последний занимал пост генерального директора Управления народного образования. Шапталь был в разное время советником Сената, министром внутренних дел и затем получил звание пожизненного сенатора. Лаплас удостоился, хоть и на очень короткое время, портфеля министра внутренних дел, после чего стал пожизненным сенатором. Ж.-Б. Фурье был назначен префектом в Изер (Isere)[156].

В-третьих, наука и труд ученого пользовались поддержкой и уважением императора. К примеру, когда Бертолле в 1807 г. оказался в тяжелом финансовом положении (его долг составил около 150 000 франков[157]), Лаплас и Монж, чтобы ему помочь, обратились непосредственно к Наполеону и, ссылаясь на то, что материальные заботы могут серьезно подорвать здоровье заслуженного ученого и нанести ущерб его научным занятиям, просили дать Бертолле деньги взаймы из госказны. Император, который в это время воевал в Пруссии, ответил немедленно, приказав выдать Бертолле нужную суммув дар из своих личных средств, написав в сопроводительном письме: «я очень рад, что имею возможность предоставить вам доказательство своего уважения и послужить вам»[158].

Или другой пример, из времен Консульства. Когда Bureau des Longitudes отметило премией в 6000 франков австрийского астронома И. Т. Бюрга (J. T. Burg; 1766 – 1835) за составление лунных таблиц, Первый консул удвоил награду и Шапталь по поручению Бонапарта предложил ученому переехать в Париж[159]. И это отнюдь не единственные примеры подобного рода. Можно упомянуть также о поддержке, которую Наполеон оказал виттенбергскому физику и музыканту Эрнсту Хладни (E. F. F. Chladni; 1756 – 1827). Император заинтересовался экспериментами Хладни[159] и в феврале 1809 г. через Лапласа пригласил ученого, который с 1808 г. жил в Париже, в Тюильри.

«Наполеон, – вспоминал потом Хладни, – проявил большой интерес к моим опытам и объяснениям и попросил меня как специалиста по математическим вопросам разъяснить все более детально. … Ему было хорошо известно, что никому еще не удалось применить математические методы к изучению [колебаний] плоскостей, изогнутых в нескольких направлениях (Flachen, die nach mehr als einer Richtung auf verschiedene Art gekrummt sind) и что, если бы кто-то добился успеха в этом исследовании, это было бы очень полезно для приложения полученных результатов к другим предметам»[160]. На следующее утро Хладни получил денежное вознаграждение в размере 6000 франков и просьбу опубликовать книгу об акустике на французском языке. Кроме того, Наполеон учредил премию в 3000 франков за математическую теорию звука. В 1816 г. этой премии Института была удостоена Софи Жермен (M.-S.Germain; 1776 – 1831).

В ноябре 1809 г. французское издание знаменитой монографии Хладни вышло в свет[161]. Книга была посвящена Наполеону. Хладни признавался потом, что ему трудно было написать посвящение, не пересыщая его лестью в адрес императора. «Это не в моем вкусе», – заметил виттенбергский профессор. В итоге, получился следующий лапидарный текст: «Napoleonle Grandadaign eagr eerlad edicacede cet ouvrage, apres en avoir vu les experiences fondamentales (Наполеон Великий соблаговолил принять это сочинение после того, как увидел в нем фундаментальные опыты)».

 

Как уже отмечалось выше, особым уважением Наполеона пользовались представители естественных наук и математики. Бонапарт, подобно Петру I, был человеком дела, а не слова. «Это все совершенно никчемные люди при любом правительстве, – пожаловался он как-то своему секретарю на литераторов. – Однако я буду выплачивать им жалованье, поскольку это мой долг как главы государства …. Но сенатором я сделаю Лагранжа[162], ибо это блестящий ум»[163].

Когда Бернарден де Сен-Пьер посетовал на коллег по Институту, которые, как он полагал, относились к нему, автору «Поля и Виржинии» без должного уважения, Наполеон, помолчав с минуту, спросил: «Скажите, а вы знакомы с дифференциальным исчислением?», на что писатель чистосердечно ответил – «Нет!». «Так на что же тогда вы жалуетесь?» – удивился император[164].

Разумеется, личное отношение Наполеона к тому или иному ученому зависело от многих факторов и обстоятельств. К примеру, французский инженер Г. де Прони (G.-C.-F.-M. Riche, baron de Prony, 1750 – 1839), сотрудничавший с Лапласом в разработке метрической системы мер, отклонил предложение Бонапарта принять участие египетской экспедиции. Прони имел хорошие шансы занять директорское кресло в Ecoledes Pontset Chaussees, тогдашний глава которой, Ж.-Э. де Ламбларди, был тяжко и безнадежно болен[165]. Наполеон был задет отказом, но продолжал относиться к Прони с уважением[166], однако, его фавор по отношению к инженеру стал весьма сдержанным, несмотря на то, что жена Прони была подругой Жозефины. Во всяком случае титул барона Прони получил только в 1828 г., т. е. в период Реставрации (1814 г. – 1830), а Legiond 'Honneur – 5 августа 1814 г., т. е. вскоре после падения Первой империи (6 апреля 1814 г.). Аналогично и Кювье, также отказавшийся участвовать в Египетском походе Бонапарта, стал бароном и пэром Франции только в 1831 г., уже при Луи-Филиппе.

Трудно складывались отношения Наполеона с выдающимся немецким естествоиспытателем Александром фон Гумбольдтом. Корсиканец всегда считал барона Гумбольдта прусским шпионом и каждый раз при встрече с натуралистом спрашивал, как того зовут, хотя прекрасно это помнил, а после того, как Гумбольдт представлялся, Наполеон демонстративно заводил беседу с кем-нибудь другим. Однажды император небрежно бросил Гумбольдту: «Вы интересуетесь ботаникой? Моя жена тоже». Гумбольдт, искренне любивший Францию, старался как-то смягчить отношение Наполеона к себе. Он дарил императору свои сочинения, сопровождая их изысканно вежливыми сопроводительными письмами. В одном из них, от 1 февраля 1808 г., Гумбольдт писал: «проникнутый чувствами благодарности и восхищения, порожденными благородным интересом и покровительством, коими Ваше Величество соизволит удостаивать науки, являющиеся предметом моих исследований, я буду и далее, до конца своих дней, не переставая, стремиться к тому, чтобы мои работы умножили славу Франции и способствовали прогрессу человеческой цивилизации»[167]. Гумбольдт тем самым упомянул о двух ценностных установках, которые лежали в основании его научных изысканий: слава Франции и служение человечеству, которое стоит выше национализма. Наполеон внимательно изучил книгу Гумбольдта Tableaux de la nature[168], после чего отослал ее вместе с письмом автора Монжу с просьбой высказать свое мнение. Монж высказался с работе немецкого натуралиста с восторгом.

Но несмотря на хорошие отзывы о Гумбольдте людей, которым Наполеон доверял, своего отношения к прусскому ученому император не менял. Однажды, в минуту раздражения Наполеон приказал А. Савари (A. J. M. R. Savary, 1st Duc de Rovigo; 1774 – 1833), министру полиции в 1810 – 1814 гг., предложить Гумбольдту покинуть Париж в течение 48 часов. От высылки на историческую родину автора «Космоса» спасло только вмешательство Ж. Шапталя, который заявил императору: «Месье де Гумбольдт превзошел все науки, и когда он путешествует, то это все равно, что путешествует целая академия наук. … Нашу страну он избрал второй родиной: книги свои он публикует на нашем языке и тем самым дает работу нашим граверам, нашим рисовальщикам, нашим печатникам»[169]. Шапталь знал, на что надо делать акценты в разговоре с Наполеоном. И тот уступил, подавив в себе неприязненное отношение к ученому, которое по мнению историков было обусловлено тем, что «Наполеон не мог простить Гумбольдту его всемирной славы – славы, доставшейся иностранцу»[170]. Видимо, Бонапарт помнил, как в год провозглашения его императором французов Париж с шумным восторгом встречал вернувшегося из дальних странствий немца Гумбольдта. Старший брат последнего, Вильгельм, писал в сентябре 1804 г.: «чтобы напомнить ему (Александру) о его немецком гражданстве и вернуть его от ivresse de la vaine gloire (упоения суетной славой. –И. Д.) к серьезной жизни, потребуется еще некоторое время» [171]. Наполеон не мог забыть и простить Гумбольдту его невиданной популярности, далеко выходящей за рамки Института Франции, но, по-видимому, национализм, на котором умело сыграл Шапталь, победил в душе императора ревнивое чувство к чужой славе, ведь стоя на вершине власти всегда можно чужую славу обратить в собственную.

И в-четвертых, Наполеон, строивший свои отношения с людьми, исходя из того, что «существуют два рычага, которыми можно двигать людей – страх и личный интерес»[172], искусно играл на славо- и честолюбии ученых мужей. В ход шло все: титулы (большая часть научной элиты получила титул графа Империи), должности, награды (особенно орден Почетного легиона), премии, приглашения на императорские приемы, личное общение и переписка и т. д. А чтобы слава его ученых давала нетусклый отблеск на особу императора, активно использовалась бодрящая патриотическая, плавно переходящая в националистическую, риторика, выстраиваемая по схеме: лучшие интеллектуалы лучшей нации при лучшей правлении.

Более того, в наполеоновской Франции обрела массовидность практика, о которой хорошо сказал Стендаль: «Франция жила благодаря сильнейшему соревнованию, которое Наполеон возбудил во всех слоях общества. Подлинным законодательством для французов был призыв славы. Всюду, где появлялся император – а он постоянно объезжал свою огромную империю – человек, действительно имевший заслуги, если только ему удавалось пробиться сквозь строй императорских министров и придворных чинов, мог быть уверен в том, что получит щедрую награду. Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие – и он получит крест Почетного легиона с графским титулом в придачу.

Статуты ордена Почетного Легиона были единственной религией французов: их одинаково уважали как сам монарх, так и его подданные. Никогда еще со времен древнеримских венков из дубовых листьев знак отличия не жаловался по такому мудрому выбору, никогда еще среди тех, кого им награждали, не было такого большого числа действительно достойных людей. Все те, кто принес пользу отечеству, получили этот орден. Вначале его раздавали несколько неразборчиво, но впоследствии число людей, не обладавших заслугами, составило менее десятой доли общего числа награжденных»[173].

И что важно – восхождение по социальной лестнице стало возможным для выходцев из низов, обстоятельство, которое несомненно способствовало притоку небогатой талантливой молодежи в науку. К примеру, химик Л. Тенар (L.J.Thenard; 1777 – 1857), который (как и Лаплас) родился в бедной крестьянской семье и прибыл учиться в Париж с несколькими су в кармане, сделал в 1797 – 1810 гг. блестящую карьеру и стал, правда, уже в посленаполеоновское время, бароном (1825)[174] и пэром Франции (1832). Инерция бонапартовой практики наделения ученых титулами и высокими должностями (Тенар с 1827 по 1830 г. заседал в палате депутатов и был вице-президентом Conseil superieur de l'instruction publique) сохранялась длительное время.

Кроме того, и самому Бонапарту, выходцу из низов[175], добравшемуся до сияющих высот императорской власти, было крайне важно продемонстрировать всем европейским дворам свое превосходство не только на поле боя, но и, как бы мы сегодня сказали, в сфере культуры.

В итоге, представитель научной элиты оказывался причастным (по образу жизни, бытовому и политическому поведению, общественному положению, мировоззрению, предрассудкам и т. д.) культуре и ценностям старой аристократии, пополнившей при Наполеоне свои ряды новыми нотаблями Империи. Разумеется, и в королевской Франции XVII – XVIII вв. крупные ученые занимали вполне достойное место в обществе, однако, их социальное положение было куда более маргинализованным[176], чем в наполеоновское время. Какими бы привилегиями и монаршими милостями ни пользовался pension naire Парижской академии наук, если он не был потомственным аристократом, его никогда не принимали в Версале за своего и фактически его статус мало чем отличался от статуса придворного музыканта. Сын точильщика мог стать в королевской Франции академиком (как, например, Монж), но не королевским министром или пэром Франции. В период Революции ученые могли занимать высокие посты (как, например, Фуркруа, Монж или Карно), но работать приходилось, так сказать, под лезвием гильотины. В наполеоновскую эпоху фактура научной деятельности изменилась, она была вписана в систему вышедших на поверхность социальной жизни аристократических ценностей: научная репутация была уже не титулом гражданина Republique des Lettres, но средством получения титула Империи. Национализм всегда шел бок о бок с несвободой и на тряских перегонах истории последняя держалась за него мертвой хваткой.

 

 

---

[1] Фрагмент готовящейся к публикации книги «”Союз ума и фурий”: французская наука в эпоху Французской революции и Первой империи».Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 07-03-00626а.

[2] Из необъятного перечня литературы на эту тему приведу только одну монографию, в которой читатель найдет множество полезных библиографических ссылок: Гринфельд Л. Национализм: Пять путей к современности / Перевод с англ. Т. Грингольц, М. Вирозуб. М.: Пер Сэ, 2008 ( первое изд - е: Greenfeld L. Nationalism: five roads to modernity. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992). По мнению Л. Гринфельд, национализм является главной движущей силой в создании государств Нового времени. Согласно ее определению, национализм – это ксенофобски окрашенный патриотизм, однако, ведущий свое происхождение не из ксенофобии, но из уникальной ситуации исторического кризиса, когда элиты и образованные круги вне элит начинают чувствовать себя нацией, то есть осознают, что их общность важнее сословных перегородок. В дальнейшем я буду опираться именно на такое понимание национализма. Правда, рождение национализма Л. Гринфельд связывает не с Французской революцией, а с церковной реформой английского короля Генриха VIII (1491—1547; правл. 1509 – 1547).

[3] Согласно Т. Б. Длугач и Я. А. Ляткеру, «ставшее привычным в историко-философской литературе словосочетание La Republique des Lettres может быть понимаемо и понимается до сих пор весьма неоднозначно:

1)как La Republique des Literatures, т. е как “Литературная республика”, “Республика литераторов”;

2) как LaRepublique des Savants, т. е. как “Республика ученых” (и это наиболее распространенное сегодня употребление);

3) как Epistolion, т. е. как “Республика корреспондентов”, или, выражаясь образно, “Республика писем”, “Эпистолярия” …» (Длугач Т. Б., Ляткер Я. А. La R e publique des Lettres XVII в. и «натуральная философия» Исаака Ньютона // Философия эпохи ранних буржуазных революций / Руководитель авторского коллектива акад. Т. И. Ойзерман. М.: Наука, 1983. С. 292 – 317; С. 295). См. также более содержательные и исторически более богатые информацией и более точные работы, посвященные этой теме :Harris S. Networks of Travel, Correspondence, and Exchange // The Cambridge History of Science. Vol. 3: Early modern science / Edited by Katharine Park and Lorraine Daston. (Series: Cambridge history of science). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Pp. 341 – 362; Goodman D. The Republic of Letters: a Cultural History of the French Enlightenment. Ithaca: Cornell University Press, 1994; Goldgar A. Impolite learning: Conduct and community in the republic of letters, 1680–1750. New Haven: Yale University Press, 1995, а также цитированную далее историко-научную литературу.

[4]D'Alembert J. L. Reflexions sur l'etat present de Republique des Lettres ecrites en 1760, et par consequent relatives a cette epoque pour l'article Gens de Lettres //D'Alembert J. L. Oeuvres et correspondence inedites de d'Alembert / Publiees avec introduction, notes et appendice, par Charles Henry. Gen e ve: Slatkine Reprints, 1967 (1-е изд-е: Paris: Perrin, 1887). P. 73.

[5] К примеру женщины, иудеи (и вообще нехристиане), как правило, не допускались в эту Республику, хотя изредка делались исключения. К примеру, посол султана Марокко Мохаммед бен Али Абгали и посол ливийского паши Гасан Альгиада Ара стали членами Royal Society, – которое, разумеется, считалось частью международной Republique des Lettres, – не имея никаких научных заслуг, исключительно по политическим мотивам (подр. см.:HomeR. The Royal Society and the Empire: The Colonial and Commonwealth Followship. Part I: 1731 – 1847 // Notes and Records of the Royal Society of London, 2002. Vol. 56, № 3. Pp. 307 – 332).

[6] Histoire de la Republique des Lettres et Arts en France. Annee 1779.Amsterdam ; et se trouve a? Paris: Chez Quillau l'ai?né, rue Christine; La veuve Duchesne, rue Sain-Jacques, 1780. Pp. 5 - 6.

[7]Saavedra Fajardo D. de. Respublica literaria: or, the republick of letters; being a vision. / Translated from Spanish by J. E. A. B. London: printed for S. Austen, 1727. Впервые опубликована в 1655 г. под заглавием Juicio de artes y sciencia и под псевдонимом Claudio Antonio de Cabrera (Madrid, Julian de Paredes).

[8]Voltaire F. M. Arouet. Letters concerning the English Nation / Edited with an introduction and notes by Nicholas Cronk. Oxford ; New York: Oxford University Press, 1999.(Series: World's classics. Oxford world's classics). ( Первое англ. изд - е: London, 1733).

[9]Можно, конечно, рассуждать, используя подтверждающие примеры, о типично « английском » стиле работы Лондонского Королевского общества и типично « французском » Парижской Академии наук ( см., например, Dear P.Totius in Verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society // ISIS, 1985. Vol. 76. Pp. 145 – 161). Однако если обратиться к более научно ориентированным провинциальным академиям (скажем, Академии Бордо), то нетрудно заметить, что пристрастие к бэконианскому методу исследования определялось вовсе не национальностью, а скорее социальным статусом ученых.

[10] Ученые Дома Соломона (Solomon's House) в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона работали вместе, однако, на поиск информации в заморские страны о отправлялись специально отобранные Торговцы Светом. Сам факт существования Бенсалема и тем более его научные достижения держались в строгом секрете, тогда как граждане Republique des Lettres постоянно обменивались информацией и идеями, благо в XVIII столетии письма стали доставляться намного быстрее, чем раньше, отчасти благодаря стараниям дипломатов и кардиналов-легатов. М. Мерсенн, к примеру, вел переписку почти с семьюдесятью корреспондентами со всей Европы (Rochot B. Le P e re Mersenne et les relations intellectuelles dans l ' Europe du XVIIe si e cle // Cahiers d ' histoire mondiale, 1966. Vol. 10. Pp. 55 – 73).

[11] Хотя П. Бейль (P. Bayle; 1647 – 1706) предпочел бы, чтобы все ученые в унисон повторяли: «мы все равны, мы все братья, подобно детям Аполлона», он, тем не менее, побуждал спорить всех со всеми (Бейль использовал при этом военную терминологию: «on fait la guerre», «s'y doivent teniren garde» и т. п.) – отцов с сыновьям, мужей с женами и друзей друг с другом «как в железном веке», и делать это «во славу Империи разума и истины», ибо «каждый гражданин Republique des Lettres сохраняет свое независимое право отрицать любого автора, будь то отец, муж, тесть, брат и т. д.», если взгляды этого автора «могут причинить вред» (Bayle P.Catius //Bayle P. Dictionnaire historique et critique. En 16 tt. Nouvelle edition augmentee de notes extraites de Chaufepie, Joly, La Monnoie, Leduchat, L.-J. Leclerc, Prosper Marchant etc., [avec les] préfaces des éditions précédentes, vie de Bayle et table des matie?res. Paris: Desoer, 1820 – 1824. ( Первое издание: Rotterdam: Chez Reinier Leers, 1697). T. 4, 1820. Pp. 581 – 587; P. 584). По поводу родственных и семейных привязанностей, можно заметить, что уже сама длительность времени ( по оценке Л. Дастон, около 15 часов в сутки (Daston L. The Ideal and Reality of the Republic of Letters in the Enlightenment // Science in Context, 1991. Vol. 4, Issue 2. Pp. 367 – 386; P. 382), которое интеллектуалы эпохи Просвещения проводили за письменным столом, способствовала развитию в них «воинственной объективности (bellicose impartiality)» (Л. Дастон), в жертву которой приносились подчас домашние дела и личная жизнь. Немецкий историк, друг и секретарь Лейбница, Иоганн фон Экхарт (J.G. von Eckhart; 1664 – 1730) на четвертой странице своего посвященного научным предметам письма Жану Леклерку робко извинился перед адресатом за то, что вынужден прервать изложение, поскольку вспомнил, что ему надо поторопиться на собственную свадьбу (Barnes A. Jean Le Clerc (1657 – 1736) et la République des Lettres. Paris: E. Droz, 1938. P. 205).

Разумеется, реакция на критику была разной. Одни, будучи уверенными в своей правоте, воспринимали ее равнодушно, подобно И. Ньютону, другие отвечали едкими памфлетами. Мудрый Д'Аламбер советовал: «Пишите так, как если бы вы гнались за славой; ведите себя так, как будто вам это безразлично» (D'Alembert J. Essai sur la societe des gens de lettreset des grands, sur la reputation, sur les mecenes et les recompenses litt e raires //D'Alembert J. Me langes de litte rature, d'histiore et de philosophie. Nouvelle édition, revue, corrigée, et augmentée tres-considerablement par l'Auteur. Tome Premier. Amsterdam: chez Z. Chatelain & fils, 1759. Pp. 325 – 412; Pp. 352 – 353).

[12] Однако переписка еще долго играла важную роль в Republique des Lettres отчасти потому, что препятствия обмену научной информацией, возникавшие в ходе войн, а также строгости цензоров гораздо сильнее ударяли по журналам, чем по частной корреспонденции. Первые научные журналы во многом были призваны заполнить библиографический вакуум, образовавшийся по окончании Тридцатилетней войны (1648 г.), когда с полок книжных лавок и библиотек исчезли ежегодные каталоги Франкфуртской книжной ярмарки (Birn R. Le Journal des Savants sous l ' Ancien Regime // Journal des savants. Troisi e me Centenaire: 1665 – 1965. 1965. Pp. 15 – 35; Pp. 15 – 16). Лейбниц, благодаря своим дипломатическим контактам, добился того, что в издаваемом им научном журнале Acta eruditorum статьи иностранных авторов даже в военное время публиковались в неограниченном количестве. Тем не менее, трудности в получении иностранной печатной продукции возникали даже при контактах с нейтральными странами. Так, после смерти Г. Ольденбурга Лейбниц безуспешно пытался получить номера Philosophical Transactions, опубликованные почти двадцать лет тому назад (Ultee M. Res Publica Litteraria and War: 1680 – 1715 // Res Publica Litteraria: Die Institutionen der Gelehrsamkeit in der fr u hen Neuzeit. / Hrsg. S. Neumeister und C. Wiedemann. [ Wolfenb u tteler Arbeiten zur Barockforschung, 14, II ]. Wiesbaden: Otto Harrassowitz, 1987. Р p. 535 – 546; P. 540).

[13] После двадцатилетнего пребывания в Голландии Декарт в 1649 г. переехал в Стокгольм, где скончался 11 февраля 1650 г.

[14] Кстати, к Мопертюи обращены два стихотворных послания прусского короля Фридриха II Великого, который, замечу, писал стихи на французском языке (с немецкого перевода их перевёл на русский язык прозой молодой Г. Р. Державин).

[15] Cм. Barriere P. La Vie academique au XVIII siecle d'apres un manuscrit du President de Ruffey // Revue d'histoire litteraire de la France, 1952. T. 52, № 1. Pp. 11 – 24.

[16] Хотя к началу XVIII в. французский язык вытеснил латынь с позиций lingua franca научного сообщества, что отражало успехи французской науки и литературы в царствование Людовика XIV. Некоторые академии – например, Петербургская – продолжали публиковать свои анналы на латыни, но это, скорее, исключение. В 1752 г. Мопертюи вполне серьезно предлагал основать поселение, где жители были бы обязаны говорить только по-латыни и таким образом поддерживать знание этого языка в ученой среде (FaivreJ.-P.Savants et navigateurs: Un aspect de la coop e ration internationale entre 1750 et 1840 // Cahiers d ' histoire mondiale. 1966, Vol. 10, № 1. Pp. 98 – 124; P. 104). Лейбниц, искренне надеясь превратить немецкий язык в «подлинное зерцало разума» (LeibnizG.W.Plan zu einer deutschliebbenden Genossenschaft //LeibnizG.W. Oeuvres. En 7 tt. / Ed. by Louis Alexandre Foucher de Careil. Hildesheim – New York: Georg Olms, [ репринт издания: Paris: Firmin-Didot, 1861 – 1875], 1969. T. 7: Leibniz et les academies; Leibniz et Pierre Le Grand. Pp. 390 – 396; Pp. 390 – 391), обращался к своим немецким и иностранным корреспондентам (а их насчитывалось более четырехсот) … на французском (Ultee M. Res Publica Litteraria and War: 1680 – 1715. P. 538).

[17]Maindron E. Les Fondations de prix a l'Academie des Sciences. Paris: Gauthier - Villars, 1881. Pp. 15 – 16.

[18] Французская академия (Academie Francaise) – научное учреждение во Франции, целью которого является изучение французских языка и литературы и формирование языковой и литературной нормы. Основана кардиналом Ришелье в 1635 г. с целью «сделать французский язык не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки».

19 Впрочем, космополитизм периферийных национальных академий – таких, как Берлинская или Петербургская – был отчасти вынужденным. Политика привлечения иностранцев, проводимая Фридрихом II Прусским и Екатериной II, была связана не только с известной франкоманией этих правителей, так раздражавшей Клопштока, но также являлась естественной реакцией государей на не слишком высокий уровень интеллектуальной жизни в собственных странах. Как деликатно намекал Петру I Лейбниц, в проектируемую «московскую академию» неплохо было бы принимать не только иноземцев, живущих в этом городе, «но даже и самих русских» (Leibniz G.W. Plan zu einer deutschliebbenden Genossenschaft //Leibniz G.W. Oeuvres. En 7 tt. / Ed. by Louis Alexandre Foucher de Careil. Hildesheim – New York: Georg Olms, [ репринт издания: Paris: Firmin-Didot, 1861 – 1875], 1969. T. 7: Leibniz et les academies; Leibniz et Pierre Le Grand. P. 396). Амбициозные монархи, заботящиеся о репутации своих новоиспеченных академий (подобные амбиции были, скорее, национальными, чем личными) вынуждены были принимать правила игры в космополитизм, даже если подобное умонастроение лично им было чуждо.

[20]Roche D. Le Siecle des lumieres en province: Academies et Academiciens provinciaux, 1680 – 1789. En 2 tt. Paris and The Hague: Mouton, 1978. (Serie: Civilisations et sociétés ; 62). T. 1. Pp. 311 – 314. (2- е изд - е: Paris: Editions de l'ecole des hautes etudes en sciences sociales, 1989).

[21]Цит. по: Barriere P. L'Academie de Bordeaux: Centre de culture internationale au XVIII siecle (1712 – 1792). Bordeaux et Paris: Editions Biere, 1951. P. 116.

[22]Roche D. Le Siecle des lumieres en province …. P. 304.

[23]Leibniz, G. W. Bedencken von Aufrichtung einer Academie oder Societat in Deutschland zu aufnehmen der Kunste und Wissenschaften //Leibniz G. W. Oeuvres. En 7 tt. / Ed. by Louis Alexandre Foucher de Careil. Hildesheim – New York: Georg Olms, [ репринт издания: Paris: Firmin-Didot, 1861 – 1875], 1969. T. 7: Leibniz et les academies; Leibniz et Pierre Le Grand. Pp. 64 – 85.

[24]Ibid. P. 83. Впрочем, К. Линней в 1749 г. высказал мнение, что по темпам развития науки в предшествующие двадцать лет ни одна нация не могла сравниться с Швецией (LindrothS.H. Kungl iga Svenska Vetenskapsakademiens historia 1739 – 1818. In 2 vols. Stockholm [Almqvist & Wiksell] 1967. Vol. 1. P. 5).

[25]Ultee M. Res Publica Litteraria and War: 1680 – 1715. Pp. 536 – 537.

[26]Kirchstein M. Klopstocks Deutsche Gelehrtenrepublik. Berlin und Leipzig: Walter de Gruyter & co., 1928. S. 99.

[27]Leibniz G. W. Academie von Sachen //Leibniz G. W. Oeuvres. En 7 tt. / Ed. by Louis Alexandre Foucher de Careil. Hildesheim – New York: Georg Olms, [ репринт издания: Paris: Firmin-Didot, 1861 – 1875], 1969. T. 7: Leibniz et les academies; Leibniz et Pierre Le Grand. P. 227.

[28]Leibniz G. W. Bedencken von Aufrichtung einerAcademie oderSocietat in Teutschland zu aufnehmen der Kunste und Wissenschaften //Leibniz G. W. Oeuvres. En 7 tt. / Ed. by Louis Alexandre Foucher de Careil. Hildesheim – New York: Georg Olms, [ репринт издания: Paris: Firmin-Didot, 1861 – 1875], 1969. T. 7: Leibniz et les academies; Leibniz et Pierre Le Grand. Pp. 64 – 77.

[29]Kirchstein M. Klopstocks Deutsche Gelehrtenrepublik. S. 60.

[30] П. Бейль (P. Bayle; 1647 – 1706) в предисловии к первому выпуску Nouvelles de la Republique des Lettres (март 1684 г.) обещал, что сочинения и протестантов, и католиков будут оцениваться без предубеждения, и что смерть выдающихся ученых независимо от их вероисповедания будет отмечена некрологом. «Речь здесь идет не о религии, а о науке, – писал Бейль, – следовательно, нам надлежит отказаться от всех границ, разделяющих людей на партии, и подумать о том, что их объединяет блестящий ум и принадлежность к Republique des Lettres» (Bayle P. Preface // Nouvelles de la Republique des Lettres, T. I. ( Mars - Juillet, 1684). Amsterdam: Chez Henry Desbordes, 1684. P. II ). Бейль знал, о чем говорил. Издавемый Дени де Салло (D. de Sallo,Sieur de la Coudraye [псевдоним: Sieur d'Hedonville ]; 1626 – 1669) Journal des savants (Journal des scavans) был запрещен сначала в Риме по подозрению в галликанстве, а затем во Франции по подозрению в янсенизме (Birn R. Le Journal des Savants sous l ' Ancien Regime // Journal des savants. Troisieme Centenaire 1665 – 1965; 1965 (janvier – mars). Pp. 15 – 35). Х. Гюйгенс и О. Ремер (O. Chr. Romer; 1644 – 1710), которых, как иностранцев, с почетом приняли в Париже (причем Ремер был назначен Людовиком XIV одним из учителей дофина и участвовал в создании замечательных фонтанов Версаля), покинули страну в 1685 г. после отмены Нантского эдикта, гарантировавшего протестантам неприкосновенность (DelormeS. La vie scientifique a l 'epoque de Fontenelle d'apres les e logues des savants //Archeion, Archivio di storia della scienza, 1937. Vol. 19. Pp. 217 – 235; P. 222). И все же в большинстве случаев даже наиболее ревностные защитники веры уступали желанию поддерживать связи с интеллектуально привлекательными еретиками. Опасения М. Мерсенна по поводу распространения социнианства не мешали ему писать дружеские письма немецкому философу И. Бистерфельду (J. H. Bisterfeld; 1605 – 1655) в Трансильванию и M. Руарусу (M. Ruarus; 1588 – 1657) в Польшу (Rochot B. Le Pere Mersenne et les relations intellectuelles dans l ' Europe du XVIIe si e cle // Cahiers d ' histoire mondiale. 1966. T. 10, № 1. Pp. 55 – 73), а кальвинизм Жана Леклерка не отталкивал от него ученых французских аббатов (Barnes A. Jean Le Clerc (1657 – 1736) et la R épublique des L ettres. Paris: E. Droz, 1938. P. 191).

[31] Ultee M. Res Publica Litteraria and War, 1680 – 1715. Р. 542.

[32] Ibid.

[33]Faivre J.-P. Savants et navigateurs: un aspect de la cooperation internationale entre 1750 et 1840. Pp. 114 – 115.

[34]Bayle P. Preface // Nouvelles de la Republique des Lettres. 1684. Несмотря на полуофициальное существование при Ришелье, Journal des savants содержал «международную» рубрику. Был даже изменен формат журнала, чтобы сделать более удобной пересылку его в провинцию и за границу (Birn R. Le Journal des Savants sous l ' Ancien Regime. Pp. 18, 24).

[35]McClellan J. E. III.The scientific press in transition: Rozier's journal and the scientific societies in the 1770s // Annals of Science, 1979. Vol. 36, Issue 5. Pp. 425 – 449; P. 444.

[36] Французский астроном Жозеф Лаланд (J. J. Lefrancois de Lalande; 1732 – 1807) прочувствованно благодарил принявшую его в свои ряды Берлинскую академию, поскольку, по его словам, он уже потерял надежду приобрести подобные почести, «будучи рожденным в провинции, вдали от столицы, то есть вдали от того места, где Природу заставляют создавать великих мужей» (LalandeJ.-J. Discours // Histoire de l ' Acad e mie royale des Sciences et Belles - Lettres, Annee 1750. Berlin, 1752. P. 10).

[37]Maindron E. Les Fondations de prix a l'Academie des Sciences. Pp. 17 – 22.

[38]D'Alembert J.Discours preliminaire des editeurs de l'Encyclopedie suivi de Explication detaillee du systeme des connaissances humaines. Dans l'avertissement place en tete de recueil, d'Alembert repond aux critiques qui suivirent la premiere publication en 1751 //D'Alembert J. Melanges de litterature, d'histoire et de philosophie. Nouvelle édition, revue, corrigée, et augmentée tres-considerablement par l'Auteur. T. I. Amsterdam: chez Z. Chatelain & fils, 1759. Pp. 149 – 150. Речь шла о так называемой Лапландской геодезической экспедиции (1736) для измерения дуги меридиана, результаты которой убедительно показали, что форма Земли (сплюснутость у полюсов) соответствует предположениям Ньютона, а не Жака Кассини. Чтобы подтвердить теорию английского ученого, французские физики Мопертюи и А. Клеро (A. Cl. de Clairault; 1713 – 1765), вооружившись созданными в Лондоне приборами, с помощью испанских моряков предприняли путешествие в Лапландию; консультантом этой экспедиции стал шведский астроном Андерс Цельсий (A. Celsius; 1701 – 1744) (Faivre,J.-P.Savants et navigateurs: un aspect de la coop e ration internationale entre 1750 et 1840. P. 106).

[39]Woolf H. The Transits of Venus: A Study of Eighteenth-Century Science. Princeton: Princeton University Press, 1959. Рр. 100 – 107. Об англо - французском сотрудничестве в естественных науках в XVIII в. см. также:Jacquot J. Le Naturaliste Sir Hans Sloane (1660 – 1753) et les echanges scientifiques entre la France te l'Angleterre. Paris: Palais de la Decouverte, Université de Paris, 1953 (Conférence faite au Palais de la Découverte le 7 Novembre, 1953).

[40] Histoire de la Republique des Lettres et Arts en France. Annee 1780. Amsterdam, 1781. Pp. 76 – 77.

[41]Цит. по :Woolf H. The Transits of Venus. P. 83.

[42]D'Alembert J. Essai sur la societe des gens de lettres et des grands, sur la reputation, sur les mecenes et les recompenses litteraires. //D'Alembert J. Melanges de litterature, d'histiore et de philosophie. Nouvelle édition, revue, corrigée, et augmentée tres-considerablement par l'Auteur. Tome Premier. Amsterdam: chez Z. Chatelain & fils, 1759. Pp. 325 – 412; P. 362.

[43]Daston L. The Ideal and Reality of the Republic of Letters in the Enlightenment // Science in Context, 1991. Vol. 4, Issue 2. Pp. 367 – 386; P. 380.

[44]D'Alembert J. Essai sur la societe des gens de lettres et des grands … P. 366.

[45]Цит. по:Woolf, H. The Transits of Venus. P. 83.

[46]D'Alembert J. L. Reflexions sur l'etat present de Republique des Lettres ecrites en 1760, et par consequent relatives a cette epoque pour l'article Gens de Lettres //D'Alembert J. L. Oeuvres et correspondence inedites de d'Alembert / Publiees avec introduction, notes et appendice, par Charles Henry. Gen e ve: Slatkine Reprints, 1967 (1-е изд-е: Paris: Perrin, 1887). P. 78.

[47] «… Самый сильный, самый красивый, самый ловкий, самый красноречивый становился наиболее уважаемым, – и это было первым шагом одновременно и к неравенству, и к пороку. Из этих первых предпочтений родились, с одной стороны, тщеславие и презрение, а с другой – стыд и зависть; и брожение, вызванное этою новой закваскою, дало в конце концов соединения, гибельные для счастья и невинности.

Как только люди начали взаимно оценивать друг друга и как только в их уме сложилось понятие об уважении, каждый начал на него предъявлять права, и стало уже невозможно безнаказанно отказывать в нем кому бы то ни было» (Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми / Перевод с франц.А. Д. Хаютина//Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. Под общей редакцией С. П. Баньковской, Н. Д. Саркитова и А. Ф. Филиппова. М.: КАНОН - Пресс, 1998. С. 51 - 150; С. 112).

[48]D'Alembert J. Essai sur la societe des gens de lettres et des grands, sur la reputation, sur les mecenes et les recompenses litteraires. //D'Alembert J. Melanges de litterature, d'histiore et de philosophie. Nouvelle édition, revue, corrigée, et augmentée tres-considerablement par l'Auteur. Tome Premier. Amsterdam: chez Z. Chatelain & fils, 1759. Pp. 325 – 412; P. 362.

[49] И действительно, Бонапарт старался, как мог. Когда его войска в том же 1796 г. вторглись в Павию, он разрешил им заниматься грабежом, но одновременно отдал приказ не трогать дома университетских профессоров, в том числе и дом А. Вольта.

[50] Journal et mémoires du marquis d'Argenson; publiés pour la premiére fois d'aprés les manuscrits autographes de la bibliothéque du Louvre pour la Société de l'histoire de la France, par E. J. B. Rathery. En 9 tt. Paris: M-me V-e J. Renouard, 1859 – 1867. T. 6. 1864. Pp. 463 – 464 ( см. также:Godechot J. Nation, patrie, nationalisme et patriotisme en France au XVIII siecle //Annales historiques de la Revolution francaise, 1971. T. 43. Pp. 481 – 501; Pp. 491 – 493).

[51]Griffet P. Traite de la Connaissance des Hommes, Tome II des Mémoires pour servir a l'histoire de Louis, Dauphin de France, mort á Fontainbleau le 20 décembre mil sept cent soixante-cinq. Paris: P. G. Simon [etc.], 1777. Pp. 100 – 101.

[52]Bendix R. Kings or people: power and the mandate to rule. Berkeley: University of California Press, 1978.

[53] Цит. по:Caron J.-Cl. La nation, l'Etat et la democratie en France de 1789 a 1914.Paris: Armand Colin, 1995. P. 35 (c м. также: Memoires de Louis XIV pour l'instruction du Dauphin: premiere edition complete d'apres les textes originaux: avec une etude sur leur composition, des notes et des eclaircissements par Charles Dreyss. En 2 tt. Paris: Didier et Cie, 1860). Другой возможный перевод: «Нация не составляет плоть Франции, она вся целиком заключена в личности монарха».

[54] «Сейчас мы приглашаем нацию поспешить на помощь государству» (Reponse du Roi a la declaration des droits de l'homme //ArchivesParlementairesde 1787 a 1860. Premiere serie (1787 – 1799). T. 9. Paris: Paul Dupont, 1867. P. 342).

[55]De Jaucourt L. Etat // Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers. (Mis en ordre et publié par Diderot, quant a? la partie mathématique, par d'Alembert). (Nouvelle impression en facsimilé de la premie?re édition de 1751 – 1780). Stuttgart-Bad Cannstatt: Frommann, 1966. T. 6 (1756). P. 19a. Далее:Encyclopedie, год, том, стр.

[56]Encyclopedie(1765). T. XI. P. 36b.

[57]Guiomar J.-Y. L'ideologie nationale: Nation, Representation, Propriete. Paris: E ditions Champ libre, 1974. P. 22.

[58]Ibid.

[59] Другими словами, получившими в пред- и особенно в революционные годы свое второе рождение, стали «родина (lapatrie)» и «патриот (lepatriote)». Согласно А. Олару (Aulard A. Patrie, Patriotisme sous Louis XVI et dans les cahiers //La Revolution Francaise: Revue d'histoire moderne et contemporaine, 1915. T. 68. P. 337) словоpatrie было использовано (возможно впервые) Клодом Грюже(Cl.Gruget) в 1537 г.; выражение «mauvaise patriote» можно найти уже в документах XVII в., например, в письме кардинала Мазарини от 14 июня 1648 г. (см.Bell D. A. The Cult of the Nation in France: Inventing Nationalism, 1680 – 1800. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001. P. 225, n. 53). Еще в 1755 г. аббат Г.-Ф. Койе (G.-F.Coyer) опубликовал небольшой трактат, посвященный понятию «patrie», в котором он, в частности, писал: «Я спросил [одного] гражданина, который всегда ходил с оружием: “Чем вы занимаетесь?” – “Я служу королю”, – ответил он. “А почему не отечеству? Ведь и сам король был рожден, чтобы ему служить”» (Abbe Coyer. Dissertation sur le vieux mot de patrie // Dissertations pour etre lues: La premiere, sur le vieux mot de patrie: La seconde, sur la nature du peuple. La Haye: Pierre Gosse junior, 1755. P. 10). Более того, еще в конце XVII в. Жан де Лабрюйер (J. de La Bruyere; 1645 – 1696) писал: «у подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена корыстью, честолюбием, раболепством» (Лабрюйер Ж. де. Характеры, или нравы нынешнего века (Пер. с французского Ю. Корнеева и Э. Линецкой) // Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры. М.: Издательство «Художественная литература», 1974 (Библиотека всемирной литературы. Серия первая ). С. 187 – 514; С. 350; в оригинале: «il n'y a point de patrie dans le despotique; d'autres choses y suppleent: l'interet, la gloire, le service du prince»). Аналогичная мысль (у рабов не может быть родины) была положена в основу статьи «Patrie» в Энциклопедии Дидро и Д'Аламбера (De JaucourtL. Patrie //Encyclopedie(1765), T. 12. P. 178 b ) и встречается во многих других дореволюционных изданиях. Революционная риторика активно использовала понятие «patrie». Правда, как показали события, революционный деспотизм оказался худшей формой тирании. Как заметила Х. Кейтнер, «теоретически, революционная нация [как таковая] выступала в роли политического деятеля, тогда как практически, политика стала ареной борьбы между индивидами и партиями за право говорить от имени нации» (KeitnerCh. National Self-Determination in Historical Perspective: The Legacy of the French Revolution for Today's Debates // The International Studies Review, 2001. Vol. 2. Issue 3. Pp. 3 – 26. P. 13). Более того, революционеры полагали, что они, будучи носителями социальных и политических истин и прогрессивных идей, вправе выступать не только от имени французской нации, но и всех прочих, чьи права и свободы были узурпированы монархическими правителями.

[60] Французская республика. Конституция и законодательные акты / Под ред. и со вступ. ст. В. А. Туманова. М.: Прогресс, 1989. С. 26 – 27.

[61]Godechot J. Nation, patrie, nationalisme et patriotisme en France au XVIII siecle //Annales historiques de la Revolution francaise, 1971. T. 43, № 206. Pp. 481 – 501; P. 495. Я не ставлю здесь цели детально рассмотреть вопрос об эволюции французского национализма в XVIII столетии и, в частности, о его соотнесенности с теориями общественного договора и с политической теологией века Просвещения, о чем см. подр.: Ямпольский М. Физиология символического. Книга 1. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима. М.: Новое литературное обозрение, 2004; Keitner Ch. I. R. The paradoxes of nationalism: the French Revolution and its meaning for contemporary nation building. Albany, NY: State University of New York Press, 2007; Clere J.-J. Etat-Nation-Citoyen au temps de la Revolution francaise // L'idee de nation / Ed. Marie-Francoise Conrad, Jean Ferrari, and Jean-Jacques Wunenburger. Dijon: Editions universitaires de Dijon, 1986); Godechot J. L. La grande nation: l'expansion révolutionnaire de la France dans le monde de 1789 a? 1799. 2e éd., entièrement refondue. Paris: Aubier Montaigne, 1983 (Serie: Collection historique).

[62] [ Аноним ] Catechisme national. En France: de l'Imprimerie des bons Citoyens, 1789 ( репринтное издание: Paris: Hachette, 1976). P. 7. Иногда смещение политических акцентов изображалось в нарочито гротескной форме. Так, в словаре П.-Н. Шантрё (P.-N.Chantreau; 1741 – 1808) (издан под псевдонимом L'Épithete) дается следующее определение слова «национальный»: «прилагательное, которое характеризует все, что принадлежит нации; более того, нации принадлежит все, а потому все является национальным. Таким образом, после Революции наш физический и моральный образ жизни стал полностью национальным (entierement nationale), наша одежда, от кокарды до застежек, теперь национальная, в туалетах наших дам нет ничего, что не было бы национальным, и шляпка национальная, и поясок национальный, и румяна тоже национальные. Да и образ наших мыслей, Бог весть каким образом, стал тоже национальным, как и все нами написанное и все, о чем мы думаем» ([ChantreauP.-N.] Dictionnaire national et anecdotique, pour servir à l'intelligence des mots dont notre langue s'est enrichie, depuis la révolution, et à la nouvelle signification qu'ont reçue quelques anciens mots: enrichi d'une notice exacte et raisonnée des journaux, gazettes et feuilletons antérieurs à cette époque. Avec un appendice contenant les mots qui vont cesser d'être en usage. Politicopolis [т. е. Paris], 1790. Pp. 132 – 133).

[63]Keitner Ch. I. R. The paradoxes of nationalism. Pp. 7, 15 et passim.

[64] 29 июня 1797 г. Бонапарт образовал Цизальпинскую республику из двух других, созданных им ранее, в 1796 г.: Циспаданской (состоявшей из Модены, Реджио, Феррары и Болоньи) и Транспаданской (включавшей территории Миланского герцогства, герцогства Мантуя, Епископства Трент и часть Венецианской республики). В состав Цизальпинской республики входили Ломбардия, Модена, Масса и Каррара и отнятые от Папской области Болонья, Феррара и Романья, а также часть герцогства Парма и (с осени 1797 г.) часть швейцарского кантона Граубюнден. Цизальпинская республика была по сути сателлитом Первой республики и управлялась по французскому образцу. Цизальпинская республика была связана с Францией союзным и торговым договорами и почти всё время своего существования была оккупирована французскими войсками. Уничтоженная А. В. Суворовым, но вскоре восстановленная, Цизальпинская республика была присоединена в 1802 г. к Итальянской республике.

[65]Keitner Ch. I. R. The paradoxes of nationalism. P. 74.

[66]Jaume L. Le discours jacobin et la democratie. Paris: Fayard, 1989. P. 399.

[67] [Chantreau P.-N.] Dictionnaire national et anecdotique. P. 115, 117.

[68]Cranston M. The Sovereignty of the Nation // The French Revolution and the creation of modern political culture (Papers presented at the second of a series of three colloquia entitled the «Conference on the Political Culture of the French Revolution», was held in Oxford on Sept. 5 – 9, 1987). In 4 vols. Vol. 2: The political culture of the French Revolution / Edited by Colin Lucas. Oxford: Pergamon Press, 1988. Pp. 97 – 104; P. 95.

[69]По мнению Руссо, именно национальный характер обеспечивает жизнеспособность национального государства: «tout people a, ou doit avoir, un caractere national; s'il en manquait, il faudrait commencer par le lui donner» (Rousseau J.-J. The Political Writings. In 2 vols. / Edited from the original MSS. and authentic editions with introduction & notes by C. E. Vaughan. Vol. 2. Oxford: Blackwell, 1962 ( первое издание: Cambridge: Cambridge University Press, 1915). P. 319). Согласно руссоистской теории, люди, расставаясь с природным состоянием, вступают в социальное бытие, заключая общественный договор, который предполагает « полное отчуждение всех прав каждого из членов сообщества в пользу этого сообщества (alienation totale de chaque associe avec tous ses droits a toute la communaute)» (Rousseau J. J. La nouvelle Heloise, ou letters de deux amans //Rousseau J. J., citoyen de Geneve. Collection complete des oeuvres / Ed. Pierre Alexandre DuPeyrou. En 17 tt. Tome Deuxieme contenant la premiere Partie des Memoires composee des Confessions & des Reveries du Promeneur Solitaire. Geneve, 1782. P. 22). Акт отчуждения создает новое «моральное и коллективное тело», обладающее собственной жизнью и волей. Эта коллективная личность, пишет Руссо, «ранее именовалась городом, а теперь Республикой, или политическим телом ( cet acte d'association produit un Corps morale & collectif, <…> lequel recoit de ce meme acte son unite, son moi commun, sa vie & sa volonte. Cette personne publique qui se forme ainsi par l'union de toutes les autres, prenoit autrefois le nom de Cite, & prend maintenant celui de Republique ou de Corps politique)» (Ibid. Pp. 23 – 24). Указанной личности и принадлежит суверенитет, состоящий в осуществлении общей воли. В Considerations sur le gouvernement de Pologne et sur sa reformation projetee(1770 – 1771) такая коллективная личность отождествляется с нацией. «Именно в результате этой идентификации Руссо оказывается отцом европейского национализма, эпоха которого была провозглашена Французской революцией …. Какие принципиально новые моменты создавало определение нации как личности? Личность обладает характером. Общая воля нации не сводится, согласно Руссо, к сумме воль всех ее членов, но представляет собой осуществление (эманацию) национального характера. Именно здесь заметнее всего разрыв органицизма Руссо с рационализмом Монтескьё, сопровождающий замену в качестве основополагающего понятия государства нацией. Если общее благо государства, а отсюда и государственные интересы определяются рационально, то общая воля нации органична и, следовательно, иррациональна. Она направляется сердцем нации, а не ее рассудком, и именно к “сердцу” общества обращается Руссо в “ Consid e rations …”…. Именно общее чувство (а не рациональные концепции) создает основу для той идентификации, на которой покоится национальное единство…. Судьбы нации становится возможным мыслить и описывать с помощью той же риторики, что и духовную биографию Эмиля. И оба эти описания выступают как прямая негация риторики Просвещения» (Живов В. М. Чувствительный национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности // Новое литературное обозрение, 2008, № 91. С. 34 - 67 ; С. 35 ).

[70]Цит. по:Keitner Ch. I. R. The paradoxes of nationalism. P. 75.

[71] «…fait d'une seule et meme etoffe», выражение Моны Озуф (Ozouf M. La fe?te révolutionnaire: 1789 – 1799.

Paris: Gallimard, 1976. P. 71).

[72]Keitner Ch. I. R. The paradoxes of nationalism. P. 77.

[73]Население Франции в 1789 г. насчитывало около 26,3 млн. жителей (Reinhard M. R., Armengaud A., Dupaquier J. Histoire générale de la population mondiale. 3 e e ?dition. Pre face d'Alfred Sauvy. Paris: Montchrestien, 1968. P. 252).

[74] «На этом языке, – докладывал Грегуар Конвенту 16 прериаля II года Республики (4 июня 1794), – говорят дипломаты, его используют во многих германских городах, в Италии, в Нидерландах, частично в регионе Льежа, в Люксембурге, в Швейцарии, даже в Канаде и на берегах Миссисипи. Однако, к несчастью, им все еще не владеет большая часть жителей Франции» (цит. по:CerteauM.de,JuliaD.,RevelJ. Une Politique de la Langue: la Révolution française et les patois: l ' enquête de Grégoire. Paris: Gallimard, 1975. (Ser.: Bibliothèque des histories). Pp. 300 – 301).

[75]Certeau M. de, Julia D., Revel J. Une Politique de la Langue. P. 181.

[76]Grégoire H. Rapport sur la nécessité & les moyens d'anéantir le patois, & d'universaliser l'usage de la langue française / Séance du 16 prairial, l'an deuxiéme la République une & indivisible; Imprimés par ordre de la Convention nationale, et envoyés aux autorités constituées, aux sociétés populaires, & à toutes les communes de la République. Paris: De l'Impr. Nationale, 1794. P. 3. ( Перепечатка в: Certeau M. de, Julia D., Revel J. Une Politique de la Langue: la Révolution française et les patois: l'enquête de Grégoire. Paris: Gallimard, 1975. (Ser.: Bibliothèque des histories). Pp. 300 – 317; P. 302; цитируется по этому изданию ).

[77]Ibid. P. 309.

[78] В первые годы Революции декреты печатались на разных диалектах французского языка.

[79]Цит. по: Emsley C. Nationalist Rhetoric and Nationalist Sentiment in Revolutionary France // Nationalism in the age of the French Revolution / Edited by Otto Dann and John Dinwiddy. London ; Ronceverte, WV, U.S.A.: Hambledon Press, 1988. Pp. 39 – 52; P. 43.

[80]Godechot J. L. La grande nation: l'expansion révolutionnaire de la France dans le monde de 1789 à 1799. 2e éd., entièrement refondue. Paris: Aubier Montaigne, 1983 (Serie: Collection historique). P. 85.

[81] Цит. по:Троицкий Н. А. Александр и Наполеон. М.: Высшая школа, 1994 (серия: История в лицах). С. 153. Иногда мир «одушевлялся Парижем» в весьма курьезных формах. Так, например, еще во времена Директории бельгийцы были попросту объявлены французами. 1 октября 1795 г. Бельгия уже формально была присоединена к Франции и разделена на департаменты, при этом ликвидировались многие проявления национальной самобытности, вплоть до исчезновения старых названий. Как писал известный бельгийский историк А. Пиренн (1862 – 1935), самое имя Бельгии «потеряло национальное значение и стало лишь географическим понятием» (PirenneH. Histoire de Belgique. T. 5 – 6: Le fin du régime espagnol. Le régime autrichien. Le révolution brabançonne et la révolution liégeoise; Le conque?te française. Le Consulat et l'Empire. Le royaume des Pays-Bas. La révolution belge. Bruxelles: Lamertin, 1926. P. 74).

[82] Троицкий Н. А. Александр и Наполеон. С. 161.

[83] Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon // Solomon's House Revisited: The Organization and Institutionalization of Science (Editor Tore Frangsmyr. Nobel Symposium 75. Canton, MA: Science History Publication, 1990. Pp. 95 – 119; P. 95.

[84] В главе о Кампо-Формийском мире – в «Итальянской кампании», книге написанной или продиктованной на острове Св. Елены, Наполеон (говоря о себе в третьем лице) вспоминал: «Кампо-Формийский договор он [Бонапарт] поручил доставить Бертье и, желая проявить уважение и внимание к науке, присоединил к нему Монжа, члена научной и художественной комиссии в Италии. Монж принадлежал к членам старой Академии наук. Главнокомандующему доставляли удовольствие чрезвычайно интересные беседы с этим великим геометром, первоклассным физиком и пламенным патриотом, искренним и правдивым. Любя Францию и народ, как свою семью, демократию и равенство, как выводы из геометрических построений, он был очень горяч, но что бы ни говорили о нем его враги, это был подлинно хороший человек. Во время нашествия пруссаков в 1792 г. он предложил выдать обеих своих дочерей замуж за первых добровольцев, которые лишатся руки или ноги при обороне родной земли. Это предложение было сделано искренне (разумеется, предложение Монжа представляло собой не более чем упражнение во французской риторике, которой он владел виртуозно; в действительности же, ни одна из его дочерей не связала свою жизнь с героем-инвалидом: Жанна Шарлотта Эмилия вышла замуж за депутата Конвента, состоятельного винодела Никола Жозефа Мари ( N. J. Marey ; 1760 – 1818), Луиза Франсуаза стала женой известного политика, члена Совета пятисот, барона Жозефа Эшассерио ( J. Eschasserioux ; 1753 – 1823) и каждый из них имел штатное число конечностей. –И. Д.). Он последовал за Наполеоном в Египет. Впоследствии он был сенатором и всегда оставался верен Наполеону. Наука обязана ему превосходным трудом по начертательной геометрии» (Бонапарт Н. Итальянская кампания 1796 – 1797 гг. //Наполеон. Избранные произведения. — М.: Воениздат, 1956 г. С. 46 – 298; С. 293 – 294; см. также:Smith D. E. Gaspard Monge, Politician // Scripta Mathematica. A Quarterly Journal, 1932. Vol. I, № 2. Pp. 111 – 122).

[85] Correspondance de Napoleon I, publiée par ordre de l'empereur Napoléon III. En 32 tt. Paris: Henri Plon: J. Dumaine, 1858 – 1870. T. 2. P. 390.

[86] 12 – 13 вандемьера IV года Республики (4 – 5 октября 1795 г.) в Париже началось антиправительственное восстание, к которому примкнули вышедшие из подполья роялисты. Представители их умеренного крыла (конституционные монархисты) в принципе имели возможность придти к власти законным путем. После смерти Людовика XVII в июне 1795 г. они связывали свои надежды с предстоящими выборами, но зная о своей непопулярности в стране, депутаты Конвента приняли декрет, по которому они должны были составить две трети Законодательного корпуса (т. е. две трети Совета пятисот и две трети Совета старейшин), что делало невозможным для сторонников конституционной монархии приход к власти легальными методами (по крайней мере в течение первой легислатуры Законодательного корпуса). Сложилась опасная для власти ситуация. И тогда Баррас вспомнил о отставном генерале, герое Тулона, Наполеоне Бонапарте. Тот согласился подавить мятеж, но при условии, что никто не станет вмешиваться в его распоряжения. Наполеон понимал – восставшие очень сильны и опасность для Конвента огромная. В распоряжении правительства находилось около 6 тысяч человек, тогда как нападавших было раза в четыре больше. 13 вандемьера вооруженные мятежники двинулись на Конвент. Наполеон приказал открыть по ним артиллерийский огонь (у повстанцев была возможность накануне ночью овладеть пушками, но Бонапарт их опередил). К середине дня все было кончено. Оставив несколько сот трупов, нападавшие разбежались. –И. Д.

[87]Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы. М.: Наука, 2007. С. 306 – 307.

[88] См. о нем;Митрофанов А.А. Граф Д'Антрэг: слуга пяти королей и трех императоров // Новая и новейшая история, 2007, № 2.

[89] И между прочим одного из учителей Бонапарта в Бриеннском военном училище.

[90] После переворота 18 Брюмера VII г. (9 ноября 1799), Карно вернулся во Францию. В 1800 г. он некоторое время занимал пост военного министра. Но видя диктаторские замашки Наполеона, республиканец Карно подал в отставку и решил ограничить свою жизнь кругом домашних забот. Как сказал Ф. Араго, «Карно остался один среди развалин Республики» (цит. по:Бродянский В. М. Лазар Карно (1753 – 1823). М.: Наука, 2003. С. 87). В 1801 г. Бертье, занявший место Карно, подготовил приказ о присвоении последнему звания генерал-лейтенанта, но Бонапарт приказа не подписал. В 1802 г. Карно выступил против учрежденияLegiond'Honneur, опасаясь, что это знаменует собой возврат к старым дворянским привилегиям (правда, потом он принял эту награду), и он был единственным членом Трибуната, который открыто выступил против установления империи. «Какие бы услуги ни оказал гражданин своей стране, – заявил он тогда, – существуют границы для благодарности нации, установленные честью и благоразумием» (цит. по: там же). Надо сказать, что Наполеон несмотря ни на какие разногласия с Карно, всегда уважал его как военного руководителя и ученого. Бонапарт вообще ценил и уважал талантливых людей и не боялся окружать себя les homes d ' esprit, как он их называл. Когда скончался Ж. Леруа (J. B. Le Roy; 1719 – 1800) член Первого класса Института, Бонапарт предложил вновь избрать в академики Карно, что и было сделано 5 жерминаля VIII года (26 марта 1800 г.). В январе 1814 г., когда коалиции перешли границы Франции, Карно написал императору: «Сир, ваши предприятия так долго были успешными, что я воздерживался от того, чтобы предлагать Вашему Величеству услуги, которые я считаю выполнимыми для меня. Сегодня несчастье отнимает ваше спокойствие, предстоят большие испытания. У меня есть для вас предложение использовать силы, которые во мне еще остались» (цит. по:Бродянский В. М. Лазар Карно. С. 111). Наполеон послал Карно руководить обороной Антверпена, с чем он блестяще справился. Во время Ста дней Наполеон назначил Карно министром внутренних дел.

[91]Тарле Е. В. Наполеон. М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2008. С. 46.

[92] Замечу попутно, что избрание в академические ряды людей далеких от науки имело место не только во Франции рубежа XVIII и XIX вв. и России рубежа XX и XXI столетий. Так например, в 1813 г. в Швеции при слабоумном короле Карле XIII, в Королевскую академию наук (Kungliga Vetenskapsakademien) в качестве иностранного члена вместо великого астронома У. Гершеля (F. W. Herschel; 1738 – 1822) был принят некий священник французской Реформатской церкви в Стокгольме. О причине такого выбора догадаться не трудно, если учесть, что тремя годами ранее регентом при психически ненормальном короле стал сын адвоката из Гаскони, а впоследствии наполеоновский маршал Жан Бернадот ( J.-B. J. Bernadotte,princedePonteCorvo, шведский король Karl XIV Johan; 1763 – 1844). Возмущенный Я. Берцелиус, воскликнул на общем академическом собрании: «Это действительно академия наук или что-то иное!?». На что получил ответ от присутствовавшего на заседании представителя власти, причем по-французски: «Monsieur,ce n'est pas assez d'etre savant, il faut aussi etre honnete (Месье, не достаточно быть ученым, надо еще быть порядочным человеком)» (LindrothS.H. Kungl iga Svenska Vetenskapsakademiens historia. Vol. 1. P. 4 ).

[93] Кстати, когда его там спросили, что он собирается делать после заключения мира, Наполеон ответил: «Работать так, чтобы заслужить место в Институте» (Moniteur, 9 Jan. 1798).

[94]Mascheroni L. La geometria del compasso. Pavia: Eredi di Pietro Galeazzi, 1797 ( французский перевод вышел в следующем году: Géométrie du compas / Par L. Mascheroni; ouvrage traduit de l'italien par A.M. Carette. Paris: Chez Duprat, Libraire pour les Mathématiques, Quai des Augustins, An VI [1798]).

[95]Тюлар Ж. Наполеон, или миф о «спасителе». 2-е изд., испр. и доп. / Пер. с франц. А. П. Бондарева; всткпит. статья А. П. Левандовского. М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ: Русское слово, 1996. (Жизнь замечательных людей. Сер. биографий; вып. 736). С. 78.

[96] И он, действительно, старался приобщиться к науке: до своего отъезда из Парижа в мае 1798 г. Бонапарт присутствовал на 16 заседаниях Первого класса Института, т. е. он посетил две трети научных собраний.

[97]Цит. по:Crosland M. The Society of Arcueil: a view of French science at the time of Napoleon I. London: Heinemann, 1967. (Series: Heinemann books on the history of science). P. 13.

[98]Цит. по:ТюларЖ. Наполеон, или миф о « спасителе ». С. 78.

[99] Бугенвиль познакомился с Бонапартом на упомянутом выше приеме в Люксембургском дворце 10 декабря 1797 г. и у них сразу установились дружеские отношения. Наполеон в 1799 г. назначил его сенатором, в 1804 г. присвоил звание командора ордена Почетного легиона, а в 1808 г. сделал графом Империи.

[100]Цит. по:Fischer J. Napoleon und die Naturwissenschaften. Stuttgart: Steiner-Verl.; Wiesbaden-GmbH, 1988 (Boethius: Texte und Abhandlungen zur Geschichte der exakten Wissenschaften; Bd. 16). S. 207.

[101]Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon. P. 102 ( интересный пример приводит Р. Хан в своей книге о Парижской академии наук:Hahn R. The Anatomy of a Scientific Institution: The Paris Academy. Pp. 81 – 82.

[102] В 1802 г. Шатобриан опубликовал книгуLe Genie du Christianisme, в которой защищал католицизм. Сочинение было одобрено Бонапартом, который назначил автора секретарем папского легата и отправил его вместе с кардиналом Фешом с миссией в Рим. В 1804 г., после казни герцога Энгиенского, Шатобриан в знак протеста сложил с себя все полномочия. Кроме того, он возненавидел Бонапарта за то, что тот «возвысил чернь до знати» и тем развратил общество, приучив его к бесприкословному подчинению.

[103] В Париж Наполеон вернулся 16 октября 1799 г. Его экипаж, в котором находились четыре человека – сам Бонапарт, генерал Бертье, а также Бертолле и Монж – прибыл на несколько часов ранее остальных. Бертолле и Монж так пообносились за время Египетской экспедиции, что на почтовых станциях удивлялись, зачем генералы везут с собой двух оборванцев. По прибытии в столицу Наполеон прежде всего отправил рапорт в Директорию и только 23 октября смог посетить заседание Первого класса Института. В протоколе этого заседания было сказано об испытанном присутствующими чувстве «глубокого удовлетворения от встречи с нашим коллегой». Удовлетворенного коллегу тут же вместе с Лапласом включили в комиссию для составления заключения по представленной накануне математической работе Жана Био (J.-B. Biot; 1774 – 1862). На том же заседании Бертолле начал излагать свою теорию химического сродства. 27 октября состоялось общее собрание Института, на котором Бонапарт рассказал о Египетской экспедиции, особо остановившись на описании Розеттского камня и природы страны. Он говорил об этой экспедиции не как о военной, но скорее как о научной. На этом же собрании Бонапарта наградили платиновой медалью Института.

[104] Так, например, 13 декабря 1805 г., т. е. спустя одиннадцать дней после победы при Аустерлице, император отправил из Шенбруннского дворца письмо министру внутренних дел, в котором выразил недоумение по поводу того, что престарелый Лаланд позволил, чтобы его имя оказалось связанным с публикацией атеистической книги. На самом деле Лаланд позволил себе большее – он написал и приватно издал дополнение к Dictionnaire des athees (LalandeJ.de. Supplements pour le Dictionnaire des Athees anciens et moderns par Marechal, Sylvain. Paris: Chez Grabit, libraire, rue du Coq-Honore, N° 133, An VIII [1800]). Император потребовал, чтобы министр вызвал к себе президентов и секретарей всех классов Института и велел им принять все меры, чтобы не допустить распространения одним из их коллег взглядов, наносящих ущерб общественной морали. 26 декабря состоялось экстраординарное общее собрание Института, на котором председательствующий зачитал собравшимся письмо Наполеона. Лаланд послушно выразил свою готовность исполнить желание императора. На том и разошлись. Однако Наполеон не унимался, поскольку счел, что Институт занял пассивную позицию, ограничившись доведением императорского мнения до сведения Лаланда. Деламбру, секретарю Первого класса, пришлось объясняться с министром и в итоге дело было улажено, император простил старика-астронома.

[105]Lacour-Gayet G. Bonaparte, membre de l'Institut. Avec seize illustrations hors texte. (Un Chapitre du centenaire de Napoléon.). Paris: Gauthier-Villars et cie, 1921. P. 51.

[106]Fischer J. Napoleon und die Naturwissenschaften. S. 176 – 178.

[107] Ibid. S. 176.

[108] Thibaudeau A.-C. Le Consulat et l'Empire, ou, Histoire de la France et de Napoléon Bonaparte de 1799 a? 1815. En 10 tt. Paris: J. Renouard, 1834 – 1835. T. 2. P. 496.

[109]Cuvier G. Rapport historique sur les progre?s des sciences naturelles depuis 1789, et sur leur état actuel: présenté au gouvernement, le 6 février 1808, par la Classe des sciences physiques et mathématiques de l'Institut, conformément a? l'arrêté du 13 ventôse an X. Nouvelle édition. Paris: Verdie ? re et Ladrange, 1828. P. 2.

[110] Замечу, это было сказано, когда значительная часть Германии, вместе с проживавшими там Gelehrten стала частью наполеоновской Империи. И еще одно замечание: сам Кювье, учившийся в Штуттгарте, прекрасно владел немецким.

[111] Правда, по-своему французы Гаусса оценили: когда в 1807 г. наполеоновские войска заняли Геттинген, где жил и работал немецкий математик, то, согласно принятой практике, все граждане города должны были заплатить контрибуцию. В частности, оказалось, что профессор Гаусс задолжал корсиканцу и его Империи 2000 франков. Надо отдать должное Лапласу, в котором еще теплился космополитический дух Republique des Lettres, – он предложил немецкому коллеге нужную сумму, но тот от нее отказался.

[112]Delambre J. B. J.Rapport historique sur les progre?s des sciences mathématiques depuis 1789; et sur leur état actuel, présenté a? Sa Majesté l'empereur et roi, en son Conseil d'état, le 6 février 1808, par la Classe des sciences physiques et mathématiques de l'institut, conformément a? l'arrêté du gouvernement du 13 ventôse An X. Imprimé par ordre de Sa Majesté. Paris: De l ' Imprimerie impe ? riale, 1810. P. 98. Любопытно, что с мнением Деламбра согласился британский математик и натуралист Джон Плейфайр (J. Playfair; 1748 – 1819).

[113]De Beer G. R. The relations between Fellows of the Royal Society and French men of science when France and Britain were at war // Notes and Records of the Royal Society, 1952. Vol. 9, № 2. Pp. 244 – 299; P. 295.

[114] Ibid. P. 296;Baron J. Life of Edward Jenner, M.D. LL. D., F. R. S., Physician Extraordinary to His Majesty George IV, Foreign Associate Of The National Institute Of France, &C. &C. &C, with illustrations of his doctrines, and selections from his correspondence. In two vols. Vol. II. London: H. Colburn, 1827 – 1838; 1838. P. 38.

[115]Baron J. Life of Edward Jenner. P. 167.

[116]Цит. по:Crosland M. The Society of Arcueil. P. 50.

[117] В октябре 1805 г. он женился на вдове А. Лавуазье, однако, брак оказался неудачным.

[118] Видимо, речь шла о Люневильском мирном договоре, заключённом 9 февраля 1801 г. между Францией и Австрией. Этот договор восстановил мир на Континенте после почти 10 лет непрерывных войн с революционной Францией. Заключение Люневильского мира означало конец Второй антифранцузской коалиции. Из стран, первоначально входивших в эту коалицию, войну продолжала только Англия, но лишившись всех своих союзников на континенте, она была вынуждена заключить 25 марта 1802 г. Амьенский мир.

[119]Цит. по: Crosland M. P. The Society of Arcueil: a View of French Science at the Time of Napoleon I. London: Heinemann, 1967 (Series: Heinemann books on the history of science). P. 20.

[120]Жан - Антуан Шапталь (J.-A. Chaptal, comte de Chanteloup; 1756 – 1832), сын аптекаря, занявшийся после окончания Университета Монпелье прикладной химией. В 1781 г. Шапталь женился на дочери богатого торговца хлопком и, благодаря этому, вскоре открыл химические заводы в Терне, в Нантерре и в Мартиге. Шапталь фактически стал основателем химической промышленности Франции. Отношение его к Революции поначалу было весьма благосклонным (по своим политическим убеждениям он примыкал к жирондистам), но затем, испугавшись ужасов Террора, удалился подальше от Парижа в Кевенн. Долго пробыть в уединении ему не удалось, в декабре 1793 г. Карно вспомнил о его талантах и уговорил вернуться в Париж. В январе 1794 г. Шапталь был назначен инспектором порохов и селитр на юге Франции. В 1798 г. он стал членом Института, а в январе 1801 г. назначен Наполеоном министром внутренних дел. На этом посту Шапталь много сделал для развития французской промышленности, торговли, образования и путей сообщения. В 1804 г. он вышел в отставку и целиком посвятил себя исследованиям в своем имении Шантелу, где проводил опыты по выращиванию сахарной свеклы и занимался виноделием (в производстве вина до сих пор используется методшаптализации – добавление сахара в сусло). В 1811 г. Институт официально поручает ему исследования по производству сахара из свеклы. Во время Ста дней Наполеон назначил его директором Управления торговли и мануфактур. Шапталь провел серьезную реорганизацию французской администрации, организовал распространение анкет (преобразованных в будущем в статистику префектов), учредил торговые палаты, принял меры по целенаправленной борьбе с нищенством, по его инициативе строились каналы, дороги, осушались болота, внедрялись новые технологии в промышленность (например, технологию отбеливания с помощью хлорной извести, разработанную Бертолле). В 1801 г. он организует в Париже первую выставку продуктов французской промышленности.

[121]Цит. по:Crosland M. P. The Society of Arcueil. P. 21. Любопытно, что премия гуманитариям составляла всего 500 франков.

[122]Ibid.

[123]Ibid. P. 22.

[124] Разумеется, по мере расширения границ наполеоновской империи, понятие «иностранный коллега» меняло свое конкретное наполнение, но в любом случае, к примеру, английские ученые оставались не просто иностранцами, но и подданными «perfidious Albion», королевства, с которым их страна находится в состоянии войны.

[125] По-видимому, Кювье имел в виду два мира: «новый», живущий по законам и принципам Французской революции, и «старый», т. е., как писали в советских учебниках, мир «феодальной реакции».

[126]Цит. по: Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon. P. 105.

[127] Dossier Joseph Banks, Archives de l'Academie des Sciences, Paris ( письмо от 11 июля 1796 г.).

[128] В марте 1799 г. Доломье, находившийся тогда в Александрии, заболел и спустя два месяца вынужден был покинуть Египет. Корабль, на котором он плыл, попал в сильный шторм и оказался в итальянском порту Таранто (древн. Тарент). Этот город входил тогда в состав Королевства обеих Сицилий (Regno delle Due Sicilie). В январе 1799 г. на континентальной части этого королевства неаполитанскими республиканцами с помощью французских войск, захвативших Неаполь, была провозглашена так называемая Партенопейская республика (от древнегреческого наименования Неаполя – Parthenopeia), но после того, как французские войска, потерпев поражение в Северной Италии от австрийцев, в мае 1799 г. ушли из южной Италии, силы республиканцев были разбиты контрреволюционной армией генерала Ф. Руффо, которая 23 июня при помощи английского флота овладела Неаполем и власть Бурбонов была восстановлена. Поскольку восстановленное Королевство находилось в состоянии войны в Францией, Доломье был объявлен военнопленным. Ситуация для него осложнилась также тем, что в свое время он участвовал на стороне Франции в переговорах о сдаче Наполеону острова Мальта, в результате чего ученый приобрел себе врага в лице Великого Магистра Мальтийского ордена. 11 июня 1798 г. флот Наполеона на пути в Египет, прибыл на Мальту. По одной из версий событий французы всего-навсего попросили безопасную бухту для отдыха команды и пополнения запасов пресной воды. Мальтийцы позволили чтобы одновременно набирал воду только один корабль. Поскольку кораблей во французском флоте было более четырёхсот, такая заправка заняла бы много времени. Тогда Бонапарт решил изменить характер аргументации и послал на остров дивизию, которая захватила столицу Мальты Валетту. Великий Магистр капитулировал, а Наполеон с войском оставались на острове еще несколько дней. Французы на Мальте предпочли вести полезный для здоровья активный образ жизни: они разграбили все богатства ордена, заодно установив там новое, демократическое, правление по революционному образцу. Знакомство с Бонапартом и его окружением, в которое входил и Доломье, произвело на рыцарей неизгладимое впечатление, поэтому, когда они снова увидели Доломье на Мальте (на этот раз без Наполеона и его армии), то незамедлительно (для продолжения знакомства) отправили ученого на Сицилию, в мессинскую тюрьму, где тот в ужасных условиях провел 21 месяц. Талейран, чтобы вызволить всемирно известного натуралиста из заключения, обратился к папе Римскому, прося того о посредничестве. Однако Наполеон, к тому времени ставший Первым консулом, не одобрил этой затеи своего министра иностранных дел, поскольку мыслил другими категориями, более, как бы мы сейчас сказали, глобальными. Весной 1800 г. Бонапарт, выиграв битву при Маренго (14 июля 1800 г.), поставил под свой контроль практически всю Италию. И одним из условий продиктованного им мирного договора (Флоренция, март 1801 г.), было освобождение Доломье и других пленных французов.

[129]Цит. по: De Beer G. R. The relations between Fellows of the Royal Society and French men of science when France and Britain were at war // Notes and Records of the Royal Society, 1952. Vol. 9, № 2. Pp. 244 – 299; P. 264.

[130]Цит. по: ibid., pp. 274 – 275.

[131] Dossier Joseph Banks, Archives de l'Academie des Sciences, Paris. Письмо Бэнкса Президенту Первого класса Института Франции от 30 января 1804 г.

[132] Кстати, британские власти, также не лишенные националистического возбуждения, во многих случаях старались, однако, помогать людям науки страны-противника, о чем Бэнкс не преминул напомнить членам Института, ссылаясь на историю с французским научным судном. Дело было так. 27 вандемьера IX года (19 октября 1800 г.) два французских корабля – корвет Le Geographe и транспортное судно Le Naturaliste – вышли из Гавра и отправились в долгое плавание к берегам Terra Australis (Автралии). На борту находилась группа молодых французских натуралистов, которым Первый консул поручил провести, как бы мы сейчас сказали, комплексное изучение природных богатств пятого Континента и составить точную карту юга-западного австралийского побережья. Командовал кораблями капитан Н. Боден (N.Baudin; 1750 – 1803). Ученые за три с половиной года собрали колоссальный материал и провели большую картографическую работу (трудясь, замечу, бок о бок с английскими специалистами), благодаря которой на карте Австралии появились такие названия, как la terre Napoleon, le cap Richelieu, le golfe Josephine и т. д. Условия путешествия были крайне трудными, многие сбежали, некоторые умерли. В итоге, из 24 исследователей назад возвратилось всего шестеро, причем, двое из них вскоре скончались на родине от приобретенных во время экспедиции болезней и истощения. Кроме того, участники экспедиции постоянно враждовали друг с другом и с Боденом. Во Францию корабли отбыли в разное время. Le Naturaliste, на борту которого находились ценнейшие научные материалы и коллекции, покинул Port Jackson [Сидней] 16 декабря 1802 г., а Le Geographe – в июле 1803. Когда Le Naturaliste уже приближался к Гавру и вошел 27 мая 1803 г. в пролив Па-де-Кале, самую узкую часть Ла-Манша, он столкнулся с британским фрегатом Minerva. Поскольку еще 18 мая британское правительство в очередной раз объявило Франции войну, английский капитан приказал задержать французский корабль и доставить его в Портсмут. Однако, когда в Адмиралтействе узнали об аресте научного судна, был незамедлительно отдан приказ освободить Le Naturaliste и дать ему возможность беспрепятственно вернуться на родину. 6 июня 1803 г. Le Naturalisteвошел в порт Гавра. ( Подр. см.: Scott E. Terre Napoléon: a history of French explorations and projects in Australia. London: Methuen & Co., Ltd., [1910?]. P. 241et passim; Kingston R. A not so Pacific voyage: the «floating laboratory» of Nicolas Baudin // Endeavour, 2007. Vol. 31, № 4. Pp. 145 – 151).

[133] Замечу, что французский научный и культурный национализм не умер вместе с падением Первой империи, о чем см., к примеру: Fell U. Die Chemiker im Frankreich der Dritten Republik. Die Doppelte Konstruktion von Nationaler und Professioneller Identitat // Wissenschaft und Nation in der Europaischen Geschichte / Hrsg. Ralph Jessen und Jakob Vogel. Frankfurt: Campus Verlag, 2002. S. 115 – 142;Fell U. Disziplin, Profession und Nation. Die Ideologie der Chemie in Frankreich vom Zweiten Kaiserreich bis in die Zwischenkriegszeit (Deutsch-franzosische Kulturbibliothek, Band 14). Leipzig: Leipziger Universit a tsverlag, 2000. Более того, обострения научного (шире – культурного) национализма (и даже шовинизма) в те или иные периоды наблюдались в разных странах, достаточно вспомнить про «арийскую науку» и «самую передовую советскую». Однако французы времен Консульства и Первой империи оказались во многих отношениях первопроходцами.

[134] Кювье, к примеру, в 1808 г. сравнил Наполеона с Александром Македонским. Разумеется, то была не самая гипертрофированная лесть, которая дозированно вливалась в императорские уши. Другие действовали тоньше, по старой проверенной схеме: «Ваше Величество, плюньте в того, кто сравнивает Вас с Александром Великим или с Юлием Цезарем; ну какой Вы Цезарь, Вы – наше все».

[135] Во время Революции Ласепед был членом Законодательтного собрания, потом, в разгар якобинского террора, коротал время в провинции, вдали от Парижа, а когда ему предложили кафедру в Jardindes Plantes, вернулся в столицу. В 1799 г. он стал сенатором (причем в 1801, 1807 – 1808 и 1811 – 1813 гг. возглавлял Сенат), в 1804 г. был назначен государственным министром, после Реставрации, в 1819 г., получил титул пэра Франции (см. о нем: Roule L. La cepede, professeur au Museum, premier grand chancellier de la Legion d' Honneur, et la sociologie humanitaire selon la nature. Paris: Flammarion, 1932). Как жаль, что отечественный читатель практически не знаком с жизнью этой замечательной научно-политической рептилии. Такие биографии не забываются.

[136]Cuvier J. Eloge historique de M. le Cte. De Lacepede, lu le 5 juin 1826 // Recueil des eloges historiques lus dans les seances publiques de l'Institut Royal de France. En 3 tt. Paris: F. G. Levrault, 1819 – 1827. T. 3: 1820 a 1827. Pp. 281 – 335; P. 325..

[137]Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon. P. 106. Букв.: «Наполеон въехал в Первый класс Национального Института на гребне патриотизма».

[138]Maindron E. Les Fondations de prix a l'Academie des Sciences. P. 207.

[139]Цит. по: Crosland M. Science under control: the French Academy of Sciences, 1795 – 1914. Cambridge ; New York: Cambridge University Press, 1992. P. 300.

[140]Цит. по: Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon. P. 107.

[141]Токвиль А. де. Каким образом в середине XVIII столетия литераторы сделались во Франции самыми влиятельными политиками и что из этого вышло (перев. С франц. В. А. Мильчиной) // Новое литературное обозрение, 1994, № 9. С. 34 - 65; С. 35.

[142]D'Alembert J. Essai sur la societe des gens de lettres et des grands, sur la reputation, sur les mecenes et les recompenses litteraires. P. 352.

[143] Ibid. P. 68.

[144]Biot J.-B. Essai sur l'histoire générale des sciences pendant la révolution française. A Paris: Chez Duprat, An XI, 1803. (Serie: Journal des écoles Normales). P. 32.

[145] Впрочем, военным отдавалось явное предпочтение. Действительно, первое вручение орденских знаков состоялось 15 июля 1804 г. и награды получили приблизительно 5000 человек, второе массовое награждение (около 2000 человек) произошло 16 августа того же года. Среди первых награжденных было всего 12 гражданских лиц.

[146] В XIV – XV  вв. во Франции  существовали несколько орденов, которые предназначались только для офицеров дворянского происхождения и католического вероисповедания (Орден Звезды (L'Ordre de la Notre-Dame-de-la-Noble-Maison, так наз.L'Ordre de l'Etoile); Орден Золотого Руна (Ordre de la Toison d'or); Орден Святого Михаила (L'Ordre de Saint-Michel) и самый престижный из французских королевских орденов – Орден Святого Духа (Ordre du Saint-Esprit)). Все эти ордена способствовали  консолидации военной элиты и ее сплочению вокруг короля. Людовик XIV создал две формы благодарности военным: королевский Дом Инвалидов (1670) и королевский военный орден Святого Людовика (1693) для всех офицеров-католиков, независимо от их происхождения (для офицеров-протестантов и офицеров-иностранцев была учреждена медаль «За воинские заслуги»). Революция   уничтожила все королевские знаки отличия, но новые учреждены не были.

[147] Tulard J. Napoleon et la noblesse d'Empire: avec la liste complete des membres de la noblesse imperiale, 1808 – 1815. Paris: J. Tallandier, 1979. (Ser.: Bibliotheque napoleonienne). P. 48. Первый образец знака ордена представлял собой звезду с пятью покрытыми белой эмалью раздвоенными лучами. Звезду обрамлял венок из лавровых и дубовых листьев, покрытых прозрачной зеленой эмалью. В центре, в медальоне, внутри синего эмалевого кольца помещался профильный портрет Наполеона, а по кольцу шла надпись: «NAPOLEON EMP. DES FRANCAIS». На оборотной стороне, в целом аналогичной лицевой, в центре медальона помещалось изображение императорского орла, а на кольце – надпись «HONNEUR ET PATRIE».

[148]Fischer J. Napoleon und die Naturwissenschaften. S. 179.

[149] Да и сам император был неравнодушен к титулам. Когда он женился на Марии Луизе, его переполняла гордость, что его супругой станет не бывшая любовница Барраса, но дочь императора Священной Римской империи Франца II (с 1806 г. – императора Австрии Франца I) и племянница Марии Антуанетты. Он с радостью принял вместе с ней ее обширный двор, до отказа забитый потомственной аристократией.

[150]Babbage Ch. Reflections on the Decline of Science in England, and On Some of its Causes. London: B. Fellowes [ etc.] 1830. P. 32.

[151] Эйнштейн А.Мотивы научного исследования //Эйнштейн А. Собрание научных трудов: в 4-х томах. Т. 4: Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М.: Наука, 1967. С. 39 – 41; С. 39.

[152]Daston L. Nationalism and Scientific Neutrality under Napoleon. P. 112.

[153] Tudesq A. J. Les grands notables en France, 1840 – 1849: étude historique d'une psychologie sociale. En 2 tt. T. I. Paris: Presses Universitaires de France, 1964. (Ser.: Publications de la Faculté des Lettres et Sciences Humaines de Paris. Série recherches; T. 20). Pp. 456 – 474.

[154]Adkins G. M. The Renaissance of Peiresc: Aubin-Louis Millin and the Postrevolutionary Republic of Letters // Isis, 2008. Vol. 99, № 4. Pp. 675 – 700; P. 680.

[155] См. также:Дмитриев И. С. Пьер Симон Лаплас – маленький император большой науки // Антропология революции. Сборник статей по материалам XVI Банных чтений журнала «Новое литературное обозрение» (Москва, 27 – 29 марта 2009 года). М.: Новое литературное обозрение, 2009.С. 67 – 100.

[156] Изер – один из первых 83 департаментов, образованных во время Революции в марте 1790 г. Возник на территории бывшей провинции Дофине. Главный город – Гренобль.

[157] Бертолле был, разумеется, отнюдь не бедным человеком, но и расходы у него (в частности, на научные эксперименты и хозяйственные нужды) были значительными, заметно превышавшими его доходы, в силу чего он к концу 1806 г. глубоко увяз в долгах.

[158]Цит. по:Crosland M. The Society of Arcueil. P. 278.

[159 ]Aulard F.-A. Paris sous le Consulat: Recueil de Documents pour l'Histoire de l'Esprit Public a Paris. En 4 tt. Paris: L. Cerf, 1903 – 1909. (Ser.: Collection de documents relatifs a l'histoire de Paris pendant la Revolution francaise). T. III. P. 136.

[160] Этот немецкий физик прославился своими открытиями в области акустики, в частности, он разработал метод визуализации звуковых полей. В акустике известны так называемые фигуры Хладни, т. е. фигуры, образуемые скоплением мелких частиц сухого песка вблизи узловых линий на поверхности упругой колеблющейся пластинки. Каждому собственному колебанию пластинки соответствует своё расположение узловых линий. Меняя точки закрепления и места возбуждения, можно получить разнообразные фигуры, соответствующие различным собственным колебаниям пластинки. Кроме того, Хладни сконструировал несколько музыкальных инструментов, которые он демонстрировал Наполеону и членам его семьи.

[161]Цит. по:Stockmann H.-J. Chladni meets Napoleon // The European Physical Journal, Special Topics, 2007. Vol. 145. Pp. 15 – 23; P. 19.

[162]Chladni E. F. F. Traité d'accoustique. Paris: chez Courcier, 1809 ( первое изд - е:Chladni E. F. F. Die Akustik. Leipzig: Breitkopf und Hartel, 1802).

[163] Лагранж, замечу, был по национальности итальянцем (он родился в Турине, его настоящее имя Giuseppe Lodovico Lagrangia), хотя его прадед по отцовской линии был французом. В 1766 – 1787 гг. Лагранж жил в Берлине, а затем переехал в Париж по приглашению Людовика XVI и принял французское подданство. –И. Д.

[164]BourrienneL.A. Fauvelet de. Mémoires de M. de Bourrienne, Ministre d'état sur Napoléon, le Directoire, le Consulat, l'Empire et la Restauration. En 10 tt. Paris: Ladvocat, 1829 – 1830. T. V. Pp. 126 – 127. Впрочем, при той цензуре, которая существовала в наполеоновской Франции, вряд ли там могла появиться великая литература. Отношения же корсиканца к изобразительным искусствам было и того хуже. Он не видел смысла в копировании природы и человека (а художник и скульптор, по его мнению, именно этим и занимались), гораздо интереснее, важнее, и полезнее изучать природу и человека строгими научными методами. Нополитическую ипропагандистскую силу изобразительных искусств Наполеон сознавал вполне.

[165]Las Cases E.-A.-D. Mémorial de Sainte-Hélène. En 2 tt. / Texte établi avec introductio., bibliographie et notes, par André Fugier. Paris: Éditions Garnier frères, 1961. T. I. P. 338.

[166] Прони действительно получил этот пост в 1799 г.

[167] Более того, когда в июле 1805 г. Прони был арестован в Венеции австрийской полицией (до битвы при Аустерлице, 2 декабря 1805 г., и заключения Пресбургского мира, 26 декабря того же года, Венеция по Кампо-Формийскому договору, октябрь 1797 г., принадлежала Австрии), разгневанный Наполеон приказал арестовать австрийского посланника в Париже и не выпускать его до тех пор, пока Прони не будет освобожден. Вскоре инцидент был улажен и Прони вышел на свободу.

[168] Цит. по:Crosland M. The Society of Arcueil. P. 75.

[169]Humboldt A. von. Tableaux de la Nature, ou Considérations sur les Déserts, sur la Physionomie des Végétaux, et sur les Cataractes de l'Orénoque. En 2 tt. / Trduits de l'Allemand par J. B. B. Eyriès. Paris: F. Schoell, 1808 ( первое издание: Ansichten der Natur mit wissenschaftlichen Erläuterungen. Bd. 1. Tubingen: J. G. Cotta, 1808).

[170] Цит. по:Скурла Г. Александр Гумбольдт / Сокращенный перевод с немецкого Г. Шевченко. М.: Молодая гвардия, 1985 (Серия: Жизнь замечательных людей; вып. 11 (659)). С. 158.

[171]Скурла Г. Александр Гумбольдт. С. 158, см. также: Crosland M. The Society of Arcueil. P. 76.

[172] Там же. С. 160. Гумбольдт вернулся в Берлин только в мае 1827 г.

[173] Цит. по:Тарле Е. В. Наполеон. С. 91. Под словом "l'interet" он понимал не только денежную корысть в точном смысле слова, но и честолюбие, самолюбие, властолюбие.

[174]Стендаль Ф. Жизнь Наполеона. Глава L. //Стендаль Ф. Собр. соч.: в 14 тт. Т. 14. М., Л.: Худлит., 1950.

[175] Несколько ранее, в 1821 г., в баронское достоинство был возведен его коллега по Ecole Polytechnique выдающийся математик и физик Д. Пуассон (S.-D. Poisson; 1781 – 1840), сын солдата ганноверских войск, дезертировавшего вследствие притеснений офицера и затем занимавшего незначительную административную должность в городе Питивье (департамент Луара). Замечу для сравнения, что в Англии за научные заслуги в рыцарское достоинство был возведен в первой трети XIX в. только Г. Дэви (H. Davy; 1778 – 1829), а до него, в 1781 г. – Дж. Бэнкс. Причем Дэви первым из ученых удостоился (в 1819 г.) титула баронета.

[176] Хотя его отец, Карло Буонапарте, адвокат в Аяччо (о. Корсика), был потомком древнего тосканского рода, но к высшей знати он никак не принадлежал.

[177] Если, конечно, человек науки не принадлежал к титулованному дворянству, что случалось крайне редко.