– В России последнего времени принято говорить о трех поэтических столицах: Москва, Петербург и Екатеринбург. Ни о саратовской поэзии, ни о саратовской литературе у нас в Петербурге почти ничего не известно. Читающие люди знают, что раньше в Саратове жил Алексей Слаповский, а сейчас там живет поэт Светлана Кекова. И все.

– Безусловно, саратовская литература существует. Есть здесь и поэты, есть и прозаики. Но, признаться, то, что делается в литературе в Саратове, мне не близко. И в этом смысле я нахожусь в изоляции. Когда-то был у нас хороший журнал «Волга», в котором, кроме волжан, публиковались и столичные авторы (из Москвы и Петербурга), но он, к сожалению, прекратил свое существование. Сейчас «Волга», правда, возрождена, но это уже другой журнал, с другим редактором, с другими целями, с другими задачами. И называется она иначе - «Волга. 21 век».

Есть у нас и два союза писателей: Союз Писателей России, который существует с советских времен, и новый - Союз Российских Писателей. Есть несколько человек, которые были приняты в него в Москве: критик и писатель-фантаст Роман Арбитман, известный прозаик Алексей Слаповский, давно живущий в Москве, я, ну, и еще несколько человек. Но того, что принято в литературных кругах называть литературной жизнью, у нас нет, а есть, по сути дела, жизнь литературных одиночек. Роман Арбитман много печатается и в Москве и в Петербурге. Я тоже печатаюсь в основном в Москве и в петербургском журнале «Звезда». И нахожусь в стороне от тех литературных событий, которые, безусловно, здесь происходят, но у меня интереса не вызывают.

– И как Вам это вынужденное одиночество? Тягостно (ведь хотя бы иногда собеседник просто необходим) или такая особая творческая сосредоточенность - благо?

– Во-первых, так было не всегда. Был период, когда было что-то вроде литературной группы. Кстати, в нее входили ваш нынешний петербуржец, тогда поэт, а теперь и прозаик, и издатель Николай Кононов, и волгоградские поэты, приезжавшие в Саратов - Сергей Надеев и Александр Пчелинцев. Это общенье - в конце 70-х – начале 80-х - очень много давало. Потом как-то все разъехались. Коля уехал в Ленинград в аспирантуру, Надеев – в Москву, а я осталась в одиночестве. Конечно, для пишущего человека ситуация очень непростая, потому что общение, безусловно, необходимо. Оно возникает, когда я куда-то выезжаю: на фестивали или на конференции. Там и встречаюсь с людьми, которых люблю и ценю. По сути дела, для меня моя саратовская ситуация – своего рода стоицизм.

- Выходы из этой непростой ситуации находились?

- Да. В разное время своей жизни в Саратове я находила для себя из нее разные выходы. Один из выходов – попытка создания особого мифологического пространства города, в котором существуешь. Само создание этого мифологического пространства – целый процесс, который и позволял в этом пространстве существовать. Был период жизни, когда меня очень привлекал восток. И поскольку Саратов во многом восточный город, то я строила такие своеобразные модели: Саратов – Египет, Саратов – Китай, Саратов – Святая земля, и каждое из этих пространств каким-то образом наполнялось для меня. И переосмысливалось и ландшафтно, и архитектурно именно в этой вероятностной зоне. Это один выход. Но он уже миновал.

Потом я нашла для себя другой путь. У замечательного философа Федора Степуна есть превосходная статья «О природе актерской души». В ней говорится о трех типах человеческой души: мистическом, мещанском, и артистическом. В человеке, на его взгляд, живет не одна душа, а несколько. Мещанский путь – это угашение всех возможных человеческих душ на пути мещанского благополучия. Второй путь – это тоже фактически путь угашения, но это путь мистический. И здесь единодушие и многодушие примиряются через устремленность к своему единому источнику – Богу. А третий тип – это артистическая душа, которая через фантазию и воображение переживает, проигрывает в разные периоды своей жизни разные варианты разных жизней, которые вообще возможны. Степун рассматривает отношение трех этих типов к любви и смерти, как к самому важному в жизни любого человека. У меня был период склонности к артистическому типу, потом – непростой переход к мистическому типу души. На нем я и остановилась. Вот так.

Конечно, есть и в Саратове очень узкий круг людей, всего несколько человек, разговоры с которыми дают некий энергетический толчок для того, чтобы возникло - даже не стихотворение, а та атмосфера, внутри которой может возникнуть стихотворение.

– Каковы Ваши наблюдения над тем, что сейчас происходит с языком поэзии? Он требует, на Ваш взгляд, какого-то обновления или в нем еще существуют ресурсы?

– Если говорить о проблеме поэтического языка, о том, что происходит с языком поэзии, то у меня следующая точка зрения на эти проблемы. Есть замечательная статья Сергея Аверинцева, которая называется «Ритм как теодицея».

- Одно название чего стоит!

– Да, название говорит само за себя. Помню, как Виктор Кривулин, петербургский поэт, эссеист и мыслитель, тоже безвременно ушедший, которого я очень люблю, как-то в разговоре, происходившем на первом московском международном фестивале поэзии, сказал: «Для меня понятие рифмы – понятие религиозное». И для меня эти два определения очень важны. Мне кажется, именно у традиционного классического стиха есть уникальная энергийная основа, которая позволяет ему существовать как совершенно особое чудо в нашей жизни. Я понимаю, что есть верлибр, есть белый стих, но это всё – как бы это сказать?.. Для меня настоящий верлибр, например, «Нашедший подкову» Мандельштама. Чтобы стихотворение держалось без размера и без рифмы, должна быть невероятная энергия, это задача фантастической сложности… И стихи, не поддержанные этими двумя китами, часто распадаются, им не хватает энергии. А ведь рифма – фундаментальный принцип не только поэтического искусства, но и самых разных искусств. Существует, например, понятие рифмы ситуации в прозе, существует понятие рифмы в живописи. Об этом пишет искусствовед Третьяков в недавно вышедшей книге «Образ в искусстве». Я очень люблю книгу искусствоведа Малявина, посвященную китайскому искусству, где он говорит о принципе рифмы в китайской архитектуре. Значит, это принцип универсальный для разных видов искусств.

– Онтологический?

- Безусловно! Онтологический принцип. Рифма – это в каком-то смысле выражение любви. Это как взаимное объятие слов, да? Это порождение новых смыслов, о которых подчас и сам творец не догадывается. Поэтому я так люблю именно традиционный стих, хотя я люблю и акцентный стих, и белые стихи, и верлибры… Но сейчас я зачастую вижу, что люди просто не умеют писать, не владеют элементами мастерства. Примеров сколько угодно.

Еще одна тенденция в современной поэзии – использование обсценной лексики. Отсутствие цензуры и внутренней поэтической культуры привело к тому, что целая масса слов, бывших под запретом, хлынула в поэзию. Я к этому отношусь крайне отрицательно, потому что у каждого слова есть своя энергия. Низкая лексика несет негативную энергию. Эту энергию победить в стихотворении довольно сложно. Скажем, Бродский умел это делать. Но чаще мы видим, что поэзии в стихотворении нет, а есть только эта энергия, разрушающая человека. Мы не должны забывать о своем читателе, о том, как это будет на него действовать. В последнее время не принято говорить о проблеме ответственности художника. Эта тема - вне современного сознания, а для меня эта проблема очень важна – проблема ответственности пишущего человека. Ответственности в высшем, онтологическом смысле этого слова. Потому что мы несем в мир определенную энергию, передавая ее читателю. Мы его или разрушаем – или даем радость, даем чудо. Должны быть люди, думающие об этом. Иначе – все. Финал.

- Вам не кажется, что сейчас вся социально-экономическая система, принятая в так называемом цивилизованном мире как стандарт, неизбежно навязывает человеку его личностное сужение до биологической основы? Насытить себя, или, следуя рекламе, взять от жизни все. Утоление инстинктов, в первую очередь, телесных, включая к тому же и инстинкты социальные: инстинкт лидерства, инстинкт успеха, инстинкт власти… И ничего больше.

– Совершенно с этим согласна. Еще Шпенглер в «Закате Европы» предвидел происходящее сейчас: культура, переходя в цивилизацию, гибнет. Мы находимся как раз в этом заключительном цивилизационном периоде. Формируется новый тип сознания - мозаичное сознание. Раньше сознание формировалось по системному типу в широком смысле этого слова. Не только средняя, а потом высшая, школа формировали сознание. Сознание формировали все получаемые человеком знания. Представления о жизни складывались в систему, в плотную единую ткань. Сейчас совершенно изменились источники получения информации, а, следовательно, и характер культуры. Из чего сейчас формируются представления о жизни, о том, как человек живет? Экран телевизора, радио, обрывки разговоров… Вот почему сейчас так важно понятие ответственности художника. Именно потому, что в культуре уничтожен иерархический строй – существует только горизонталь, вертикали нет. Восстановление этой вертикали – вот задача!

- Как же эту вертикаль восстановить? Это же не вертикаль власти – бюрократические приказы здесь невозможны.

- Во-первых, это задача построения человеческой души и человеческой личности в целом. Ведь сейчас происходит самое страшное - антропологический кризис. Кризис личности прежде всего. И надежда здесь только в том, что изменения произойдут на уровне личности. На уровне тех личностей, которые будут сами выстраивать себя как личности. Все-таки в слове «личность» корень «лик». Когда человек начнет двигаться от лица к лику, а не от лица к маске, это и будет давать нам надежду. И это, если говорить о поэзии, задача построения мира, мира, который предлагается читателю. Мне кажется, это очень важно. Причем важно не только в поэзии – это касается всех видов искусств.