С чего начинается родина? С обмана, отвечают марксисты и либералы. Для первых родина – это ширма, под прикрытием которой обделывает свои делишки буржуазия. Для вторых (для самой буржуазии) родина – это ширма, под прикрытием которой обделывает свои делишки некое антропоморфное «государство».

Но кто-то же все-таки любит родину бескорыстно? Им-то что она дает?...

«Да как у вас совести хватает задавать подобные вопросы!- негодует патриот.- Надо думать не о том, что она тебе дает, а о том, что ты ей даешь!»

И все-таки я, безродный космополит, дерзну дать ответ: родина, эмоциональное отождествление себя с каким-то народом дарует человеку три важнейшие иллюзии, без которых он обречен на беспросветное уныние, - это иллюзия могущества, иллюзия красоты и иллюзия бессмертия. Ибо примерно этими иллюзиями и создаются нации

Марксизм, обожествивший то, что люди от адамовых времен воспринимали как проклятие, - хозяйственную деятельность, - полагал, что и нации создаются хозяйственными факторами: общая территория, общая экономика, общий язык – ну, и некая расплывчатая «культура». Материя, однако, первична: не будет территории – не будет и нации. «Евреи не составляют нации» - так прямо и говорилось в Большой советской энциклопедии за год до смерти величайшего специалиста всех времен и народов по марксизму и национальному вопросу.

Сталина давно уже нет, а евреи по-прежнему есть. И по-прежнему, как и много веков назад, их объединяет только общая греза. Которую при всех ее бесчисленных трансформациях они сохранили и которая сохраняла их, пока давала им ощущение причастности к избранному народу, ощущение, без которого любой народ обречен на распад.

И распад традиционной еврейской общины начался не тогда, когда евреи утратили территорию, но лишь веков через девятнадцать, когда наиболее продвинутые еврейские индивиды перестали ощущать свой народ избранным, когда еврейская коллективная сказка начала проигрывать в состязании грез, в той главной борьбе, которую ведут народы с тех пор, как каждого из них произвела на свет какая-то собственная выдумка. Кто красивее? – вот тот главный роковой вопрос, из-за которого проливались и еще долго будут проливаться самые полноводные реки крови.

Ю.Слезкин - американский профессор, внук канонических русских евреев, а следовательно, по его же собственной классификации, и сам еврей - по всем внешним признакам, казалось бы, должен быть либералом, но, тем не менее, человек на редкость умный: во всем его чрезвычайно насыщенном фактическим материалом томе почти нет упоминаний о еврейских доходах, ибо он, судя по всему, понимает, что в межнациональных конфликтах борьба ведется не за бренный металл, но за бессмертие и красоту.

Еврейский вопрос Ю.Слезкин помещает в контекст настолько широкий, что он почти утрачивает свою пикантную специфику. Общая схема его примерно такова: народы делятся на аполлонийцев и меркурианцев - одним покровительствует заведующий скотоводством и земледелием благородный Аполлон, другим шустрый и жуликоватый Меркурий (оба качества объединяются в слове проходимец). Первые, как, возможно, выразились бы марксисты, обеспечивают базис, вторые надстройку общества, и едва ли не во всех уголках земли при каждом аполлонийском народе имеются собственные евреи, которые носят свои экзотические имена с таким же достоинством, с каким владыки базиса носят свои. Каждый поглядывает на другого свысока, а потому каждый остается более или менее удовлетворен своим положением, невзирая на отдельные, иногда и очень кровавые эксцессы, во время которых происходит временное торжество базиса над настройкой.

Серьезное недовольство возникает только тогда, когда у наиболее эмансипированных меркурианцев появляется желание войти в аполлонийское общество. В которое их принимают с объятиями не настолько широко распростертыми, как им хотелось бы.

Тогда-то и возникла много раз с тех пор повторявшаяся ситуация: наиболее оскорбленными себя почувствовали отнюдь не самые сирые и убогие, но прежде всего те, кто имел наилучшие шансы хорошо устроиться, - именно для них было невыносимо ощущать себя людьми второго сорта пускай в одном, но очень важном пункте – национальном. То есть именно в том, в котором люди обычно черпают свои важнейшие иллюзии. Можно было бы, конечно, предложить им быть поскромнее, но бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию…

Выйти из нестерпимого для пассионариев унижения можно было разными путями: можно было завести собственный аполлонийский клуб (сионизм), можно было дойти до полной самоотверженности по отношению к тому престижному хозяйскому клубу, куда тебя не пускают, то есть сделаться аполлонийцем из аполлонийцев (путь Левы Каценеленбогена из моей «Исповеди еврея»), но можно было попытаться и разрушить этот клуб. Это, в свою очередь, можно было сделать двумя путями – объединить все клубы (народы) в один, - путь коммунизма, - или, напротив, разложить все престижные национальные общности на атомы, - путь либерализма. Ю.Слезкин пытается и фрейдизм интерпретировать как способ решения еврейского вопроса, но это получается наименее убедительно. А вот относительно других вариантов бегства из незримого гетто Ю.Слезкин собрал такой огромный материал, что если бы его опубликовал кто-нибудь из традиционалистов, он прослыл бы юдофобом из юдофобов: во всех общественных движениях, направленных на распад традиционных укладов (и в первую очередь своего, еврейского) евреи были не просто представлены непропорционально, но эта непропорциональность еще и резко возрастала в среде духовных лидеров.

Национальное аполлонийство реагировало просто – ненавистью, ограничениями, а в самых крайних случаях попытками уничтожить хотя бы национально выделенную часть своих противников, и в гитлеровской Германии «окончательное решение» было в двух шагах от полного успеха. С коммунистическим же аполлонийством, в теории считавшим нации временным пережитком до их слияния в одну, все оказалось гораздо сложнее. Ленинская национальная политика была задумана с большим умом. «Наш», «пролетарский» лагерь должен был быть предельно монолитным, «их», «буржуазный» лагерь – максимально раздробленным; поэтому в чужом лагере все национальные движения следовало максимально стимулировать, – в своем – максимально подавлять; однако делать это так, чтобы зарубежные «националисты» до поры до времени не догадались, что их ждет.

Последний пункт и был самым трудным. Невозможно ведь уничтожать патриотически настроенных представителей собственных национальных меньшинств и большинств так, чтобы чужие этого не заметили. Отчасти это противоречие разрешалось расхождением пропаганды и практики: в пропаганде все национальное поддерживать – на деле выжигать каленым железом. Но к этому Сталин пришел не сразу, изначально считалось, что бессмысленные национальные предрассудки возбуждаются только оттого, что ощущают угрозу для себя. А в безопасности они тихо угаснут. И в этой фазе Ленин считал опасными только русские национальные грезы, «великорусский шовинизм» - только он мог составить конкуренцию интернациональной химере.

Сталин, правда, с самого начала был склонен ставить на самую сильную лошадь – русскую, но, обруганный великорусским шовинистом, отступил практически до начала войны, когда вновь решил ставить не на новомодную интернациональную выдумку, а на проверенную веками и испытаниями национальную сказку.

Тогда-то и завершилось медовое двадцатилетие евреев и советской власти. Но – о чем не упоминает даже Солженицын – это было также предельным слиянием и с русской культурой, а стало быть, и предельное отпадение от культуры еврейской, - Ю.Слезкин пишет об этом очень подробно и убедительно. Коммунистическая еврейская аристократия охотно принимала идею слияния наций в одну, и самой естественной рекой, в которую должны были влиться остальные, разумеется, представлялась Волга, а не какой-нибудь Иордан или Гудзон.

Тридцать седьмой год прокатился по этим аполлонийцам первого призыва, разумеется, ужасающим образом, однако не более ужасающим, чем по всей остальной элите, то есть режим покушался лишь на их бренные тела, но не на бессмертные души, не пытаясь отторгнуть их от бессмертного народного тела. Во время войны советская власть понемногу уже начала расшатывать иллюзию общей судьбы русских и евреев, больше воспевая классических аполлонийцев как действительно наиболее могучих и не акцентируя отдельно взятые подвиги и страдания аполлонийцев ленинского призыва. И оказалось, что страдания важнее, чем подвиги.

Как границы нашего физического «я» наиболее убедительно демонстрирует нам физическая боль, так и границы нашей души, нашего «мы» наиболее убедительно демонстрирует боль душевная. Холокост пробудил национальное чувство в самых что ни на есть беззаветных комсомольцах-добровольцах, казалось бы, окончательно ассимилированных как в пролетарском интернационализме, так и в его будущем физическом теле – русском народе. Лучше всех это чувство выразила, кажется, Маргарита Алигер («Твоя победа», «Знамя», №9, 1945):

Поколенье взросших на свободе
В молодом отечестве своем
Мы забыли о своем народе,
Но фашисты помнили о нем.
.............................
Вот теперь я слышу голос крови
Тяжкий стон народа моего.
Все сильней, все жестче, все грозовей
Истовый подземный зов его.

А тут наконец подоспела и вторая важнейшая компонента национальной идентичности – возможность гордиться подвигами своего народа…Героическое возрождение Израиля на древней Земле обетованной вывело сионистскую грезу в серьезные конкуренты русско-пролетарскому коктейлю. Быть может, еще и можно было бы как-то примирить две эти сказки, но Сталин желал монополии. Удар по «космополитам», даже и остановленный его смертью, все равно надолго породил бы взаимное недоверие между аполлонийством и меркурианством, если бы даже советская власть вновь вернулась от политики кнута к политике пряника. Но она предпочла не переманивать сомнительных, но, напротив, отделить их от наиболее надежных…

Результат мы все видели сами, а кое-кто испытал и на себе. И хуже всех снова пришлось тем, кто в одностороннем порядке вообразил себя полноправным членом хозяйского клуба.

И какие же способы прорыва из гетто Ю.Слезкин рисует как наиболее удавшиеся из четырех главных – бегство в интернационализм, бегство в русскую культуру, бегство в либерализм или бегство в собственную аполлонийскую историю?

Интернационализм, очевидно, приказал долго жить – он по-видимому вообще нежизнеспособен, поскольку неясно, каким образом он может воспроизводиться в веках. Каким способом он может наделять своих приверженцев чувством причастности к могущественному и бессмертному. Ведь интернационалисты не составляют какого-то древнего влиятельного ордена. А чтобы такой орден мог возникнуть, интернационалисты должны приобрести все признаки нации: грезу о собственной избранности, единые внешние признаки вплоть до языка и ритуалы, позволяющие отличать своих от чужих, дабы вступать в брачные союзы преимущественно друг с другом и воспитывать в детях это же предпочтение…Но – «нация интернационалистов» - это некий умственный конструкт, содержащий отрицающие друг друга компоненты.

Либерализм тоже не может создать самостоятельный социум, ибо не может существовать такое общество, которое прямо бы воспитывало в своих членах неприязнь и недоверие к себе. Либеральное меркурианство может жить и процветать лишь при каком-то аполлонийстве, которое станет обеспечивать физическое выживание в веках. Я не хочу употреблять слово «паразитировать», поскольку оно было бы неверным. Сегодняшняя преуспевающая еврейская община на берегах Гудзона приносит Америке огромную пользу на всех верхних этажах той пирамиды, которой издавна уподобляют систему разделения общественного труда. Похоже, эта община по-своему даже патриотична по отношению к аполлонийской Америке, - что не мешает ей издали любить и поддерживать Израиль, сделавшийся родиной некоего нового просвещенного аполлонийства. Возможно, не будь советская власть такой ревнивой, нечто подобное могло бы сложиться и у нас в России. Впрочем, оно отчасти и сложилось, но уж в очень мизерных и на глазах иссякающих размерах.

Бегство евреев в русскую культуру в ее утопической, чисто духовной форме тоже не может воспроизводиться особенно долго, особенно в сугубо либеральной версии: я-де люблю русский язык, русскую литературу и ненавижу русское государство, люблю поэму «Медный всадник» и ненавижу предметы, которые она воспевает,- на такой совсем уж неземной, отрицающей свои истоки и свое собственное физическое тело сказке тоже долго не продержаться. Другое дело те евреи, которые ощущают своей родиной Россию, невзирая на все прошлые и неизбежные будущие осложнения, но они в большинстве своем мало чем отличаются от обычной русской интеллигенции, соединенные с еврейством главным образом чувством личного достоинства да общей болью. Дети же их, а особенно внуки практически уже ничем не отличаются от русских.

Впрочем, за пределами главной Земли обетованной еврейская греза, похоже, иссякает всюду . В 1940 году, пишет Ю.Слезкин, в смешанных браках состояло 3% американских евреев, а к 1990-му году их доля превысила половину. Эра Меркурия берет свое: ты меня породило, я тебя и убью, говорит она еврейскому меркурианству, и слов на ветер не бросает. Уничтожает без слов, без законодательных стеснений и газовых камер. Политика пряника все-таки оказалась эффективнее политики кнута. Как и завещал великий Ленин.