О книге Василия Ковалёва «Другими словами»^[1])

Призрак бродит по России – призрак поэта. Впрочем, поэзия жива и никто её не отменял – стихи исправно пишутся, и число рифмованных строк на душу населения не уменьшилось. Но Евтерпа ушла в катакомбы, её имя ещё помнят посвящённые, а социум – тот самый массовый читатель, не хочет смотреть дальше Гумилёва и Есенина. Социальная значимость поэзии низка, хотя – вот парадокс, культурный статус поэта по-прежнему высок. Культурная жизнь и жизнь социальная разделены на два параллельных бытия, соприкасающихся редко и ненадолго. Если в шестидесятые года прошлого века поэзия несла в себе опознавательную функцию, была символом единства, приверженности новым надеждам, если угодно – новой духовности, что и позволяло ей выходить на стадионы и издаваться массовыми тиражами, то теперь она окончательно утвердилась в сознании немногочисленных читателей как дело сугубо частное, не претендующее на широкий резонанс, о котором, тем не менее, она тайно тоскует. Последствия такого её состояния можно сравнить с положением старообрядческой церкви после религиозного раскола XVII века, когда единая система ценностей распалась на никонианскую и аввакумовскую ветви. Первая ассоциировалась с мирской, светской и потому бесовской властью, вторая с духовной, истинной, сохраняющей и сберегающей раз и навсегда обретённые смыслы. Поэтическое пространство сегодня в силу обстоятельств так же не имеет единого смыслового центра. Собственно, такового центра в материальном, так сказать, выражении никогда и не было. Всегда происходило творческое состязание различных эстетик, борьба поэтических школ, но все и всегда признавали над собой некий авторитет, восходящий к единому смысловому центру русской поэзии. И этот виртуальный центр объединял имена, составившие нашу литературную славу и гордость. Дальнейшее – дело вкуса, о котором спорить не принято, но приходится, поскольку вкус публики стал оказывать всё большее влияние на вкус поэта, стал формировать поэта. К массовому читателю всё чаще выходит, так сказать, массовый поэт. Возвращаясь к аналогии со старообрядческой церковью, спросим – что же её сгубило, что привело к образованию многочисленных сект? Ведь известно, что из лона никонианской традиции ни одной секты не возникло, все они появились на почве старообрядчества. Как так получилось, что люди, ратующие за сохранение в неизменном состоянии духовных ценностей, сами же и видоизменили их до полной ереси? Проблема старообрядчества в том, что перед лицом меняющейся действительности оно оказалось неспособно отстоять свои идеалы в неприкосновенности. Разрушена иерархия жизни – неоткуда брать священников, значит, для продолжения исполнения треб и ритуалов необходимо назначать священников из своей среды. Но они не рукоположены высшей властью, не посвящены в таинства. Значит, надо брать новообрядных служителей и перекрещивать их в правильную веру. Но и этого некому делать. Значит, надо брать и не перекрещивать. Но чем лучше такой служитель муллы или раввина? Разрозненные старообрядческие общины выходили из затруднения в соответствии с собственными представлении о том, как правильно, и как неправильно будет поступить в этой ситуации. Дело вкуса, как говорится. Вкус их и погубил. Никонианская церковь сохранила иерархию, сохранила единый смысловой центр, что и предопределило её победу над старообрядцами. Она исправно выпускала из семинарий новые поколения служителей, она сохранила возможность карьерного продвижения, сохранила патриарший престол, и ни у кого не возникло и не могло возникнуть вопроса о наследовании функций и полномочий. От Божьего авторитета к авторитету человеческому.

В поэтическом пространстве с рукоположенными епископами тоже не всё благополучно. Кто назначит нам поэтический авторитет, которому мы могли бы всецело доверять? Наш несовершенный вкус? Наши личные пристрастия? Кто убедит меня в том, что поэт N – истинный поэт, поскольку ни членский билет союза писателей, ни признание той или иной референтной группы (читай – секты) не способно меня убедить в истинности его гения. К тому же, и мои амбиции – я ведь тоже пишу стихи и хочу первенствовать в своём деле, не позволяют мне так сразу и безоговорочно принять новое имя. Где выход? Как придти к единому смысловому центру? Предвижу здесь кучу оппонентов, и слышать не желающих о смысловом единстве в творчестве. Тем значительнее для нас факт выхода в свет новой поэтической книги, дающей нам возможность забыть о надоевшем сектантстве, и вспомнить о существовании единой смысловой иерархии, благодаря которой только и возможно честно ставить вопросы и искать правильные ответы.

О поэте Василии Ковалёве принято говорить как о молодом, перспективном и т. д. Но человеку уже 28 лет, он уже состоялся в поэтическом творчестве, он уже узнаваем и признаваем нашими толстушками («толстыми» литературными журналами). И хотя книга «Другими словами» всего вторая книга этого поэта, она уже многое доказывает, и многое сообщает о его творчестве. Поэтическая родословная Василия Ковалёва не вызывает сомнений: Фофанов, Блок, ранний Маяковский, Есенин, Борис Рыжий. Но все эти разноплановые поэты восприняты и слиты в единую творческую систему с позиций тех акмеистических аристократов, которые составили цвет русской поэзии XX-го, и, надеюсь, многих последующих веков. Поэтики, представляющие различные творческие течения, объединены личностью автора и его уверенностью, что они способны не конфликтовать, а успешно дополнять друг друга. Тон книги приглушён, спокоен, вся работа сознания обращена внутрь стихового текста, автор действует на грани прямого высказывания, на грани банальности:

Не выяснять, глупа ли честность,
пытаться жить, пытаться жить;
всё остальное – неизвестность
и даже тайна, может быть.

И такой риск оправдывается, более того, такая открытость сходу внушает доверие, располагает к себе. Стихи легки, говоришь, как дышишь. Эта естественность дыхания поддерживается интонационной пластичностью и музыкальностью строк. Поэт Александр Танков, например, объясняет музыкальность в данном случае интересным пересечением анапеста и хорея. Так стихотворение Мир глумлив, и радостен, и тесен… написано хореем с пиррихиями в начальных стопах, что превращает начало стиха в анапест, впоследствии продолженный хореем. Такое перераспределение сильных и слабых стоп позволяет трёхсложнику притворяться двухсложником. В стихотворении же Смерть приходит в белом халате… ситуация переворачивается в обратную сторону – анапест переходит в хорей. Целые слова в начале стихов, совпадающие по размеру с классической стопой анапеста или хорея, придают стихам чёткость и лёгкость звучания, традиционную, но удивительно свежую фонетику. Танков прав, но это объяснение мало продвинуло нас в понимании того, откуда же эта свежесть, это обаяние? Ведь, если прочитать беглым взглядом и по диагонали, то в книге полно недоговорённых ламентаций:

Так вот и начну – с простой и вёрткой,
лишними словами не соря,
фразы: я скучаю за решёткой
чёрно-жёлтых листьев октября.

У окна с царапиной косою,
в лёгком свете слабого луча,
у стены с зелёной полосою,
в ожиданьи главного врача…

вот-вот начнётся сетование на скуку и тоску – что ж хорошего может быть в больнице? Какая-то невыносимая лёгкость бытия… Но эта лёгкость – родная сестра тяжести и серьёзности. Здесь действует двойная рефлексия: поэт наблюдает за самим собой, тревожно скучающим в больничном коридоре, и одновременно за собой, пишущим эти строки, может быть, там же, в коридоре, может быть, потом где-то, в другом месте. Он постоянно подсказывает нам, откуда берутся стихи, как он их пишет: О как легко, о как победно…/ о как не надо ни о чём…Или: и хорошо, что в рифму «страх» и «прах» – / и честно, что ли. Или: Умилиться: дескать, золотое / время? – после вспомним, захотим / всё вернуть?.. но глупо…и так далее. Всё обнажено – от технических приёмов, до приёмов работы сознания. Открытость и незащищённость. И всё же, такая поэтическая система весьма устойчива. Прежде всего, за счёт собственной темы. Той самой пресловутой собственной темы, которой многие стихотворцы так и не обзавелись. Но Ковалёв ясно осознаёт проблемы, стоящие перед ним, и не бежит от них. При той неимоверной нежности, которыми буквально напитаны его стихи, неожиданное мужество. Да, автор входит в мир и общество, как в холодную воду. Его многое тяготит вокруг, отсюда отстранённость. Но у него нет мировой скорби, как у Леопарди, нет вселенского бунта, как у Лермонтова. Есть некая, не очень сильная печаль по поводу неопределённости человека в мире, размытости его места в жизни, отсутствия гарантий существования не только высших сил, но и самого себя. И он принимает жизнь именно такой, как она ему предстала с момента рождения по сегодняшний день. Не устаю читать эти стихи: и всё-то как-то не так, и всё-то вверх ногами, но удивительнее всего, что не возникает ощущения безысходности, ощущения дрянности и бессмысленности бытия. Жизнь тяжела, но жить-то почему-то всё равно хочется! Вот лейтмотив – как бы не было плохо, жить всё равно хорошо! Этот оптимизм совершенно алогичен, он не подкрепляется никакими материальными предпосылками. Никто не гарантирует, что завтра не может случиться какая-нибудь, скажем так, неприятность, и тогда придётся совсем туго. Но остаётся вера, вера в то, что ты зачем-то здесь, что ты нужен этому миру не меньше, чем мир нужен тебе, что ты и мир, в конце концов, одно целое.

И вот тут понимаешь, что книга эта выходит за границы поэтического сектантства. Что, оказывается, есть единая смысловая иерархия, позволяющая вытаскивать безнадёжных и потерявшихся на столбовую дорогу, верно определять стороны света и своё место в пространстве. Лишь бы слово поэтическое искало правды, а не игры или удовольствия.

Приходится быть сильным, чтоб была
возможность оказаться нежным…
Не распрямить тяжёлого крыла
над безнадежным, –

над сутолокой, злобой, суетой,
игрой существованья.
Простор растянут звонкий, золотой –
на дне сознанья…

04 декабря 2006 г. Василий Русаков

---

[1]Василий Ковалёв «Другими словами». Книга стихов – Urbi: литературный альманах. Выпуск пятьдесят шестой: серия Новый Орфей (21). Санкт-Петербург 2006 г.