смотреть в галлерее >>>

 

Дневник ленинградской школьницы Тани Савичевой – скупые записи ухода одного за другим всех ее родных в страшную блокадную зиму - известен всему миру. Но сколько подобных страниц мог бы еще предъявить наш город! Буквально, по словам поэта: «… Но если все припомнит мой народ, /То будет фильм, длиной в четыре года, / Где страшен правдой каждый эпизод.»

«12 мая 1942 года.

За это время в нашем доме произошли большие перемены. Умер Кока <Николай Алексеевич Ушин, известный ленинградский художник – Е.Е.> - 6 апреля, Бабушка – 10 апреля, Папу <Алексей Алексеевич Ушин, известный ленинградский художник – Е.Е.> мы взяли из Астории 15 апреля.

У Папы сильные отеки, а меркузана нигде нет и не достать. Ксения Федоровна в аптеке услышала, что у одной гражданки он есть, но только за хлеб. Она сказала, что даст адрес. Мы поменяли Мамины драгоценности на хлеб и отнесли ей. Папе сделали укол. Мама хочет платить Ксении Федоровне, но та сказала, что хочет поставить Папу на ноги и ей ничего не надо.

15 мая 1942 года.

Папа и Мама сидят на кровати, у буржуйки, ждут чайника. Завтра будем есть. Скорее бы.

< … >

 

20 мая 1942 года.

Сегодня умер Папа от голода. Сволочи…

< … >

11 февраля. 1943 года.

Сейчас где-то близко падают снаряды, но мы теперь привыкли к этому. Теперь как-то странно, если день проходит без этого. Мама впадает в грусть, тоску, плачет и твердит заученную фразу «… и наконец настал конец». А я уже не боюсь ничего. Честное слово. Я работаю у нас в доме комендантом бомбоубежища. А еще заколачиваю окна у всех умерших за зиму и уехавших. У нас в доме умерло от голода 250 человек. Недавно бомба упала прямо в стадион Ленина, от него теперь ничего не осталось. Что будет вечером, загадывать нельзя, снаряды падают все время, и не знаешь, куда он упадет. Ту зиму <1941-1942 гг. – Е.Е.> мы были совсем не подготовлены и не приспособлены, не верили, что война – это на самом деле.

Я делаю к празднику – 25 лет Красной Армии – в детском саду, что на 8-й Советской улице, в доме № 10, пригласительные билеты и плакат. Заведующая мне иногда дает обед, о котором и мечтать нельзя, мы его вечером все едим и тут же засыпаем».

Это записи из дневника 15-летнего Андрея Ушина. Последняя – уже после того, как он проводил в апреле 1942 г . своего дядю Николая Алексеевича, а в мае - своего отца на Православное Смоленское кладбище и остался единственным мужчиной в семье с обессиленной, убитой горем матерью и четырехлетней сестрой, которая от истощения перестала говорить и ходить. Никому из них и в страшном сне не могло присниться то, что выпало на долю ленинградцев в те страшные блокадные годы – голод, ужас, тьма… Нужно еще знать топографию города, чтобы представлять, какое расстояния от знаменитого дома с башенками у Тучкова моста (напротив, через Малую Неву – стадион им. Ленина, теперь – Петровский) приходилось преодолевать подростку до 8-й Советской – через два района.

А в городе, таком родном, таком прекрасном, смерть стала бытом, окрасив собой все вокруг, превратив нестерпимую красоту уникального архитектурного пространства в декорацию для своих мгновенных трагедий. Некоторые эпизоды, властно вошедшие в память, не отпускали уже никогда. «Андрей Ушин вспоминает, что как-то зимой шел к отцу в госпиталь через Дворцовую площадь. Мороз. Солнце сверкает ослепительно белыми лучами. Снег белоснежный, искрящийся. Небо высокое, пронзительное. Мимо быстро пробежал матрос, Андрей его и запомнил потому, что тот резко его обогнал: «И вдруг обстрел. И вдруг я вижу прямо перед собой спину матроса, и на черной шинели появляется в свете яркого солнца большое и еще более черное пятно. Так странно. И матрос, продолжая двигаться вперед, начал клониться к решетке, которая тогда была на Дворцовой площади, и потом медленно, медленно осел на снег. И снег посыпался и падал, падал, падал с решетки. Только потом я понял, что это осколок попал в матроса. И я стоял и не мог шевельнуться, не мог понять, осознать: только что бежал, мчался, такой живой и все то же самое солнце, снег, небо, яркий, красивый, звонкий день, секунда – и его уже нет», - так описывает увиденное в тот день и поразившее его сам Андрей Ушин. <…> И через много лет Андрей Алексеевич скажет: «Я должен делать то, что видел и помню. Это мой долг». [1]

Блокадная серия художника Андрея Ушина – одно из самых пронзительных (и, как ни кощунственно это звучит, блестящих в художественном отношении) документальных свидетельств того страшного времени.

Есть люди, судьба которых удивительным образом соотносится с эпохой, со временем, в котором им довелось жить и с местом, где довелось жить. И в этой слитности угадывается не только некая поразительная цельность натуры, но и высшая отмеченность, едва ли не избранность. А если еще и талант дарован небесами – воистину, «Блажен, кто посетил сей мир…». Блажен, кто и в роковые его минуты сумел угадать и, главное, выполнить свое предназначенье, особенно, если это высокое предназначенье – художник в широком смысле этого слова. То, что по-английски обозначается словом « artist ».

Таким был, таким и остается для всех знавших его петербуржец и ленинградец Андрей Алексеевич Ушин, замечательный художник, удивительный человек, с которым автору этих строк выпало счастье общаться все последние годы жизни мастера. Потому заметки эти – не мемориальная искусствоведческая статья, которой он, вне всякого сомнения, достоин, как достоин теперь, когда судьба его завершена, отдельного итогового исследования, в дополнение к уже существующим монографиям. В их ряду, в первую очередь, стоит упомянуть фундаментальный труд его дочери Арины Ушиной - « Петербург в графике. Династия Ушиных.». Эти заметки – всего лишь ряд воспоминаний и размышлений, дань памяти человеку, недавний уход которого вне Союза художников Санкт-Петербурга остался практически незамеченным. А ведь творчество Андрея Ушина известно, можно сказать, всему миру, его произведения находятся более чем в двухстах российских и зарубежных музеях. Но - время такое. Мягко говоря, странное. Расточительность наша в отношении российских талантов, усугубленная неистребимым холопьем сознаньем (вот уход какого-нибудь очередного «братка», пусть и государственного ранга, СМИ готовы замусолить до дыр), возмутительна и цинична, но не о ней сегодня речь.

А речь о человеке, выбравшем на весь свой долгий творческий путь лишь два сугубо графических цвета - черное и белое, и при этом прожившего жизнь яркую, во всю необъятность цветовой живописной палитры. В молодости – голливудский красавец (стоит взглянуть на фотографии тех лет!), до конца жизни сохранивший особую петербургскую породистость и стать, превосходный остроумный рассказчик, лидер в любой компании, человек неуемной энергии, неуемной любви, жажды и интереса к жизни, один из столпов ленинградской графики, мэтр линогравюры.

А начиналась она, эта жизнь, ой как не сладко! Ленинградская блокада настигла четырнадцатилетнего Андрея Ушина двумя невосполнимыми потерями – от голода умерли отец и родной дядя будущего графика, оба превосходные художники, первоклассные мастера. Николай был награжден Золотой медалью на Парижской выставке 1937 года за лучшую работу в области книжной графики. Над серией иллюстраций к «1001 ночи» он работал 10 лет – это издание стало легендой издательства « Academia », мечтой нынешних коллекционеров. Но круг интересов Николая Ушина не замыкался книгоизданием – оформление более пятидесяти спектаклей, галерея портретов, натюрмортов, серии пейзажей, путевые зарисовки, экслибрисы… И при этом – петербургский эстет и денди, сам составлявший себе духи (это в те-то суровые годы между революцией и блокадой!). Алексей Ушин, отец художника, так же, как и его брат, отличался невероятной работоспособностью – за два десятка лет он оформил более 500 книг. И при этом оба были одержимы идеей непрерывного профессионального совершенствования: « Алексей и Николай часто на спор играли в такие игры: поутру выходя из своих комнат, они обменивались быстрыми беглыми взглядами и разбегались вновь. Задачей было изобразить друг друга в мельчайших подробностях, причем передать настроение, особенности прически, одежды, обуви» [2]. Алексей, кроме всего прочего, много сделал для развития шрифтового искусства. Любопытный факт – именно он разработал шрифт (объемные свинцовые буквы с боковой подсветкой) для первого в России звукового художественного фильма «Встречный».

Счастливая творческая дружная семья. Планы на будущее. Блокада разрушила все. Продолжать ушинскую династию довелось сыну Алексея – Андрею, с рождения росшему в творческой атмосфере, учившемуся сложному графическому ремеслу со всеми его тайнами и обилием технических приемов с самых ранних лет.

Как ни странно, Андрей – натура, сильная от природы – пытался, как мог, сопротивляться домашней атмосфере тотальной художественности, выбрав для себя иную стезю: сдал экзамены в музыкальную школу при консерватории, ведь музыку любил страстно всю свою жизнь но… Но, пожалуй, два фактора определили его судьбу: обмороженные в блокаду пальцы и пробудившиеся уже после смерти отца и дяди семейные гены, желание закрепить сначала на бумаге, а потом и на доске (кстати, «доской» часто оказывался линолеум, но графики и его называют только так: все, на чем режется – доска) всю нестерпимую красоту и неумолимую мимолетность каждого мгновенья, отпущенного любимому города и его окрестностям. Недаром кто-то из критиков сказал об Ушине еще в шестидесятые: «Он рисует Время». Стоило бы добавить: он всю свою жизнь чувствовал, ловил, изображал, закреплял в материале ленинградское, петербургское время, отличное от «планетарного времени» своей особой метафизичностью, особой трагичностью и особой пластичной визуальностью.

А рисовать Андрей Ушин всерьез начал еще в блокаду, обмороженными пальцами, несмотря на то, что в пятнадцать лет на нем лежали обязанности коменданта бомбоубежища. И выполнять при этом приходилось самую тяжелую взрослую работу, вплоть до уборки трупов. Несмываемые блокадные впечатления и потрясения позже вылились в, пожалуй, самое сильное пластическое отражение этих трагических страниц в российском изобразительном искусстве.

Блокадные линогравюры Ушина – это целая эпоха в ленинградской графической школе: острые, предельно-выразительные, удивительно полнокровные, несмотря на крайнюю скупость средств. Ушин – виртуоз в ощущении этого только кажущегося простым шахматного сосуществования белого и черного. Никакого жизнеподобного мельтешенья подробностей! Ничего лишнего! Он, как первоклассный скульптор, схватывает форму сразу, целиком, прозревая ее сквозь белый лист так же, как скульптор прозревает статую в глыбе камня. Композиция его при самых трагических, самых душераздирающих сценах проста, изысканна и безупречна, а линия тверда и единственно возможна. Подражать ему? Как? Как повторить ушинский глаз, ушинскую руку, ушинский «внутренний экран»? «Внутренний экран» - это его выражение, означающее, по сути, собственное зрение художника, пластически трансформировавшего натуру, переведшего наш объемный цветной мир в черно-белую плоскость, видимую через зеркальце (ведь режется гравюра при помощи зеркальца – чтобы сразу видеть, что будет на оттиске). «Внутренний экран» - это его художественная неповторимая личность, его творческий метод.

Надо сказать, непосредственно с натуры Андрей Алексеевич не работал. Смотрел цепким глазом, запоминал цепкой памятью, но доску резал набело, без всяких предварительных эскизов, по «внутреннему экрану». А получалось, во всяком случае, в городских известных всем архитектурных пейзажах – «как в жизни»: все здания на месте, все масштабы соблюдены. Это в природных видах мастер мог позволить себе любой полет фантазии. И все равно: берешь в руки лист и видишь до боли знакомое место – родной наш Карельский перешеек. Ведь Андрей Алексеевич был патологическим однолюбом: город и его окрестности любил страстно, болезненно, не желая расставаться с ними даже ненадолго. Никакими другими красотами соблазнить его было невозможно. Вот поколесить на любимом мотоцикле по Карельскому перешейку – другое дело. А потом – нарезать линогравюр, где в каждой – и свое настроение, и свое состояние, и свое время года, и – единственный и сразу узнаваемый ушинский почерк.

Но и городской современный пейзаж, более того, пейзаж промышленный, заводской, малопоэтичный, Ушин умел подать так, что и однотипные новостройки, участвуя в игре и противоборстве черного и белого, становились значительными, приобретали пластическую ценность. Как ему удавалось на плоскости, используя всего два цвета, дать глубину и ощущение пространства, неподвижность или, напротив, дрожанье воздуха, монотонность дождя или порхание снега? Но, главное, как создать настроение, вызвать сопереживание, заставить задуматься о времени, пространстве, истории, городе, отечестве, культуре? При этом, формально оставаясь в рамках самого канонического реализма, без специальных кунштюков и многозначительных авангардных ужимок? А эта кажущаяся простота и есть, между прочим, тайна искусства, тот порог, за которым никакой анализ не работает, потому что там – непостижимое пространство дара.

Еще одна грань ушинского творчества – продолжение семейной традиции: книжная иллюстрация, экслибрис. Несколько книг были сделаны вместе с другом, поэтом Михаилом Дудиным, все они в своем художественном решении интересны и значительны. Любил Ушин иллюстрировать и Есенина. Но все же настоящий его шедевр - блистательная серия иллюстраций к произведениям Достоевского. И в этом сказалась страстность и взрывной темперамент Андрея Алексеевича: увидел Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина в постановке БДТ «Идиот», и буквально заболел. И Достоевским, и Смоктуновским. Ходил практически на каждый спектакль, навсегда подружился с актером - и его приохотил вдвоем на мотоцикле носиться по любимым тропинкам все того же Карельского перешейка. А Достоевского начал иллюстрировать всерьез, причем как бы обобщенно: не конкретное произведение, а, так сказать, по мотивам. Ушинский Достоевский - давно наша классика. Высокий смысловой драматизм, переданный все теми же черно-белыми средствами: буквально физическое ощущение человеческой затерянности и одиночества в этом неприручаемом, враждебном человеку, невероятно красивом даже в самых нищих трущобах и невероятно жестоком городе. Абсолютная конгениальность визуального ряда атмосфере текстов Достоевского – вот что такое иллюстрации мастера. Хорошо бы и их издать отдельным альбомом, как издали в прошлом юбилейном году 60-летия Победы его блокадную серию «Цена Победы. Ленинград в блокаде. Линогравюры Андрея Ушина». Ее, к счастью, он успел увидеть.

Начинала я свои заметки с того, что судьба Андрея Алексеевича удивительным образом соотносилась с эпохой. Мистическое совпадение – родился художник 8го сентября, в памятный для всех ленинградцев, ставший навсегда скорбным, день начала долгой 900-дневной блокады. И ушел от нас Андрей Алексеевич тоже знаково - в год 60-летия Победы. Дожил до светлого всенародного праздника буквально на силе воли, ведь был тяжело болен уже несколько лет, и врачи называли совсем другие сроки. Но жизнелюбие одолевало болезнь, и любимая семья помогала. А пережил он этот великий юбилейный день всего на неполных четыре месяца...

Есть у меня присланный в подарок от друга-художника из далекого Чикаго профессиональный альбом для зарисовок в роскошном твердом переплете - известный многим петербургским художникам «девичий альбом», который всегда беру с собой в их мастерские на телесъемки. Человека надо показать за работой, что-то специально организовывать долго, а сразу подложить под руку дежурный альбомчик со словами «Нарисуйте, пожалуйста, то, что Вы больше всего любите изображать…», и художник сразу включается: и игра, и дело. Есть в этом альбоме и особо дорогой для меня рисунок Андрея Алексеевича Ушина – замечательно быстро созданный, но при этом вполне проработанный пейзаж, возникший со словами: «Я с натуры не рисую. Натура слишком отвлекает от сути. Я рисую то, что у меня на внутреннем экране». Для меня на внутреннем экране у Андрея Алексеевича оказался узнаваемый при первом же взгляде пейзаж Карельского перешейка. Между прочим, при знакомстве с художником трепетала, потому что со школьных лет знала: Ушин – классик. А оказалось – веселый человек с острым и живым умом и моментальной доброжелательной реакцией.

Я и сейчас люблю бывать в этом теплом, хотя и осиротевшем доме, где шагу ступить невозможно, чтоб не наткнуться на ушинское наследие. Оно в самом деле огромно. И это не только графика, хотя, глядя на невероятное количество работ художника, на следы его непостижимой трудоголической работоспособности, начинаешь стыдиться собственных «итогов». А Андрей Алексеевич как будто бы жил одновременно несколько жизней. Страстно увлекался фотографией – на стенах огромные отпечатки в рамках, шкафы ломятся от пакетов со снимками. В последние годы любил резать стекло, творя из бутылок вазы, а из флаконов всевозможные «обрезки» - весь дом ими уставлен. А сколько раздаривал! А, помнится, с каким мальчишеским азартом он показывал мне подаренное ему шуточное удостоверение «Ветеран эротического фронта», с каким артистизмом был готов к любой застольной импровизации – хоть сейчас на сцену в какой-нибудь профессионально-элитный театральный капустник (могу себе представить, что они в молодые годы вытворяли на пару со Смоктуновским!), сколько жизни было в этом невероятно талантливом человеке! Не жил – бурлил! А красавец был! На фотографиях 50-х годов вполне мог бы посоревноваться с голливудцем Кларком Гейблом на равных. И дружить умел крепко – на всю жизнь.

Таким мы его и запомним. С любовью и благодарностью.

 

---

 

[1]А.Ушина. Петербург в графике. Династия Ушиных, СПб, « LOGOS », 2001 г.

 

[2]Там же.