Мы живем, кажется, в такое время, когда внешнее, воспринятое нами от путанной эстетики модернизма, еще живо, ибо не все оттенки его значения нами освоены, тогда как внутреннее уже мертво или неактуально. В этом смысле живопись Александра Дашевского (перейти в галерею), думается, показательна и весьма современна. Экзистенциальная подоплека картины мира, увиденной глазами Дашевского , это страх, смешанный с благодарностью, нежностью и спасительной самоиронией. Все эти черты – богатое наследство, полученное молодыми художниками от своих великих и вздорных предшественников эпохи торжества модернизма. Пожалуй, мы вправе сказать, что модернизм принес с собой неслыханные разочарования, сомнительные достижения – и вот только в последние годы пахнуло наконец чем-то освежающим, новым. О «новом» говорено много в искусстве и критике ушедшего века. В рамках модернистской установки на новизну эпитет «новый» - похвала и признание. Однако в ситуации 21 века подобная характеристика, отнесенная к творчеству художника, – как минимум настораживает. В конце концов, уже даже после Дюшана щеголять откровенной новизной было наивно и неприлично. А сколько еще всего вместил в себя двадцатый век!

Но не все так просто и однозначно. Конечно, с точки зрения законов элементарного здравого смысла, давно хочется вынести убийственный приговор модернизму: дескать, мертв; однако он пока еще подает признаки жизни и не в последнюю очередь – в творчестве молодых живописцев. Внешняя тематика картин Дашевского – дома спальных районов, мусорные баки, микроволновка , электрический чайник, холодильник, куски железнодорожного полотна и даже унитазы. Тематикой нынче никого не удивишь. Экзистенциальная тема Дашевского – не предмет, но взгляд на предмет, его своеобразие, его неожиданность; сам по себе предмет, тысячи раз хорошо и плохо изображавшийся, сохраняет счастливую способность быть головокружительно и, если можно так выразиться, чистоплотно новым. Художнику нужно лишь не мешать ему быть таковым. Естественно , это самое сложное…

В конечном счете, здесь вопрос ответственности. В числе рискованных картин Дашевского есть, например, целая серия, изображающая девушку рядом с унитазом, как правило – на полу: («Двое (Ссора)», «Двое (Печаль моя светла)», «После бала»… Любовно написанные голубоватые плитки кафеля, вдохновенно изображенные унитазы с деревянными крышками, изломанно-понурые силуэты барышень… Автор решает трудную стилистическую задачу. Не знаю, насколько продуктивно подобное столкновение « далековатых понятий», но художник предлагает в известной степени убедительное решение – это главное. Дашевского спасает целомудренно усвоенная традиция, опыт предшественников, пропущенный сквозь себя: эта серия, скажем, заставляет вспомнить мастеров в диапазоне от Шардена до Маранди и иногда даже Мунка. Словом, знание классики по-прежнему никому не вредит; а вот названия работ Дашевского – от века минувшего и нынешнего: некоторое ерничанье и острословие, боязнь показаться сентиментальным или занудным, видящим предмет только с одной стороны. К счастью, тенденция тут отсутствует – как правило, Дашевский серьезен и обстоятелен, чайники, холодильники, новостройки изображены им с эпической мощью. Палитра скорее сдержанна, чем ярка; живой и вдумчивый взгляд целиком занят предметом живописи и зрителю не подмигивает; темноватость палитры приятно соответствует общей серьезности тем. Картинам этим не чужда, как ни забавно, некоторая торжественность – странная и неожиданная, особенно в пленэрной живописи. Если правда, что художник борется с мировым уродством, то и унитазы у Дашевского появляются не из желания соригинальничать: это борьба живописца за эстетическую свободу предмета, то есть любого предмета, имеющего право на эстетическую значимость, а не только на функциональную принадлежность. Отсюда – и холодильник «Москва», и банки из-под пива, и магнитофон, и стиральная машина… Как известно, подлинное искусство не дает ответов, оно правильно формулирует вопросы. Дашевскому это знание доступно, поэтому живопись его свободна от основных пороков эпохи: истерики, верхоглядства, безответственности, кривляния и завороженности гибелью и собой.

Надо сказать, что, если цвет и форма в системе, подобной этой, начнут затмеваться «содержанием», может открыться неуместный пафос и разного рода причудливая дидактика. Разумеется – в ущерб живописи.

Тысячи действий осуществляются нами автоматически каждый день, как говорится, машинально: опускается жетон в метро, разогревается ужин на плите, сбрасывается пепел в раскрытое окно, за которым – дома, гаражи, свистки вокзала, обрывки вульгарной музыки… Художник стремится реабилитировать эстетическую сущность явлений и вещей, не отбрасывая с порога и представлений о субъективности видения таковых; в конечном счете, это, наверное, разговор о любви к миру, который воспринимается живописцем, прошедшим хорошую школу, не только как вместилище страдания, но и как объект, требующий постоянной защиты, а иногда – оправдания. Последнее, насколько я могу судить, сообщает живописи Дашевского необходимое благородство.

Сейчас на смену идеологии модернизма никак не может придти и закрепиться в сознании просвещенных людей какая-то молодая и сильная, какая-то другая идеология. Совсем без идеологии искусства, пожалуй, не бывает. Допускаю мысль, что специфика нашего времени как раз в том и заключается, что строго и последовательно изложенная система взглядов не в силах укорениться в современной художественной почве. Что и говорить, почва эта покрыта могучим растительным хаосом, плоды которого пусты и гниловаты. Но сейчас, после вальпургиевой ночи искусства двадцатого века, не пора ли, пусть несколько спрямленно , сформулировать проблему: модернизм с его архаичной установкой на создание чего-то принципиально нового почти ничего нового и эстетически значимого не порождает. Эта почва выработала свой ресурс, ей нужно время для отдыха. Наиболее талантливые художники, благодаря остроумию и присутствию духа, еще собирают последние плоды, но конец модернистской эпохи уже на носу. Недавно я прочитал где-то стихотворение Геннадия Айги «Нет мыши»:

 

Есть .

 

Это не художественная спекуляция, это последняя возможная новизна. Идеология, породившая Айги , ничего интересного сейчас не даст. Идеология, формирование которой, хочется надеяться, воспоследует в обозримом будущем, должна вооружиться простотой, строгостью форм и серьезностью, чтобы адекватные деятели искусства не отвернули лик свой от того, что, разумеется, не может быть до конца убедительным, пока не созреет. Нужно быть Гете, чтобы величественно манкировать новизной, или Валери , чтобы естественным образом не придавать ей никакого значения. Во всех остальных случаях остается только набираться терпения – и ждать.