– О чем бы ни говорил писатель Мелихов, всякий раз возникает основополагающее слово «иллюзия». В самом деле, без него не обойтись?

 

– Разумеется. Человек смотреть на мир трезвыми глазами не может – мир слишком ужасен. Человек может выжить только в мире иллюзий. Но пока он к этим иллюзиям относится хоть сколько-нибудь критически, скажем, он верит в Царствие небесное, но при этом считает, что нет быстрых методов достичь его, все не так страшно. А вот как только человек начинает верить, что его фантазии – правда, что они способны к быстрому воплощению, тут и начинаются чудовищные катастрофы, реализации утопий. Одно дело – сладостная мечта, а другое дело – технология, основанная на квазинаучной теории. И, конечно, все это порождает романтическую реакцию. Интересно, что после того, как Белинский провозгласил вечное царство реализма, довольно скоро в России возник символизм. Позже появился, наверное, крупнейший писатель ХХ в. Кафка, работавший уже на чистой фантасмагории. У Джойса она тоже очень сильна. И наши крупнейшие писатели ХХ в. – Булгаков и Платонов – замешены на сильнейшем фантастическом элементе.

 

– А как на твоем творчестве отразились эти тенденции?

 

– Я и сам проделал путь, которым прошла вся европейская культура – в миниатюре, конечно. Когда-то мне казалось, что Чехов – вершина литературы. Восхищали его фрагментарность, полная жизненная достоверность и полное же отсутствие дидактики: ничему не учит, ни на чем не настаивает… Мои рассказы той поры сейчас вышли в сборнике «Мудрецы и поэты» в московском издательстве «Время».

 

– А Толстой?

 

– До меня с большим опозданием дошло, что у Толстого только с виду предельное жизнеподобие . Возьмем образцовое произведение реалистической литературы – «Война и мир». Люди совершенно живые, ничего фантастического не происходит: женятся, влюбляются, ссорятся, умирают, рождаются, воюют. Но потихоньку-полегоньку все складывается в стройную картину мира, которая убедительно доказывает, что всякое личное начало в истории – глупость и авантюризм. Каждый, делая свое маленькое дело, борется с врагом гораздо лучше, чем если бы он произносил лозунги и шел на подвиги. И все эти фрагментики , каждый из которых жизненно достоверен, складываются в совершенно четкую идеологическую картину, которую никто из нас в реальности не видит. Другие, наблюдая ровно то же самое, видят совершенно иной образ мира.

Реализм, мне представляется, использует тот же метод, при помощи которого создаются панорамы в музее военной истории. На первом плане настоящее бревно. Можешь потрогать и удостовериться. На втором плане уже картонный танк, но при этом он объемен, он отбрасывает тень, он меняет очертания, когда мы двигаемся… А дальше, на заднике, уже начинается чистая живопись: фигурки солдат, дым… Этой обманкой и пользуется искусство. Оно создает выдуманную картину, умозрительную схему, которой только автор придерживается и более никто. Но при этом он складывает ее из таких элементиков , которые вполне достоверны. И когда я понял, что любая, большая, во всяком случае, литература, это непременно греза, которую видит только один автор, а все остальное он под нее подгоняет, чтобы ввести в заблуждение читателя, я начал откровенно использовать фантазию. Поскольку все равно это скрытая метафора, скрытое иносказание, скрытый символ, так почему бы тогда не делать это открыто?

 

– А где у тебя это появилось впервые?

 

– Наверное, в романе «В долине блаженных» («Новый мир», №7, 2005). На самом деле, «Долина блаженных» это первая часть трилогии. «При свете мрака» («Новый мир», №12, 2007) – это вторая часть, а «Интернационал дураков» надеюсь скоро закончить. И вот пример. Герой осрамился, оказался пьяный в палатке у интеллигентной женщины, утром его тошнит, он выглядит отвратительно… Что бы я написал в сугубо реалистической манере? Герой сбегает. А у меня: «Я нырнул в Днепр и вынырнул только на станции метро «Проспект Большевиков»». Или: «Я спрыгнул с 11 этажа и ушел по колено в клумбу». Поскольку теперь я понимаю, что второй смысл метафорический, почему бы не найти образ, который эту же метафору выражает более ярко? Этим приемом я пользуюсь в моем последнем сборнике рассказов «Любовь-убийца» (издательство « Лимбус Пресс»).

Мне кажется, что сугубо реалистического искусства просто нет и быть не может, но есть выдумки, выдающие себя за реальность, а есть выдумки, которые не маскируются под реальность. Вот в этом, собственно, разница между литературой, использующей фантастические элементы, и литературой, не использующей их.

 

– Мне кажется, в романе «При свете мрака» очень удачен образ современного Протея (именно Протея, а не Дон Жуана) – человека, по сути, без лица. Такой Дед Мороз, который каждой из своего мешка достает именно то, что она заказывала

 

– Меня давно преследовал образ мужчины, который с разными женщинами разный. Причем это не соблазнитель и не сладострастник, наоборот – утешитель для каждой.

Конечно, я мог бы написать его в реалистической манере: с одной он более деликатный, с другой – более авантюрный, с одной – интеллигентный, с другой – бывалый… В какой-то степени все мы с разными людьми играем разные роли. Но чтобы эту метафору сделать более отчетливой, я решил менять ему внешность: то он дохлый очкарик, то – капитан дальнего плавания в наколках, то – мастеровитый мужик, который все может починить, то – интеллигент-теоретик, то – романтик, то – прагматик. Идея выразилась более отчетливо, но возникло опасение: может ли метафорическое произведение, использующее фантазию, воздействовать так же сильно, как выдумка, притворяющаяся реальностью? Где грань, за которой понимаешь, что это игра, и перестаешь безоговорочно верить в героя?

 

– Мне кажется, как раз заостренность бытия через фантастический элемент и дает какие-то новые смыслы, заставляя мозг читателя не расслабляться. Ведь полное жизнеподобие , согласись, несколько усыпляет, даже при наличии яркого сюжета. А вот возьмем, к примеру, «Роковые яйца» Булгакова. Заведомая фантастика! Но она до невероятной степени обостряет социальные вещи, которые каждого касаются и каждому небезразличны. Когда найдена идеальная мера, идеальная пропорция квазиреального и подчеркнуто фантастического, это может работать очень сильно. Талант в том и состоит, чтобы угадать эту пропорцию. Конечно, это непросто.

 

– А сохраняется ли при этом эмоция? Фантастика, безусловно, усиливает социальное звучание, но она ослабляет доверие к происходящему. Когда же произведение строится на элементах, знакомых тебе по быту, то кажется, что это происходит непосредственно с тобой. Если текст состоит из элементов, находящихся вне твоего опыта, это может быть и глубоко, и интересно, но при этом не возникает иллюзия правды. Может ли такое произведение эмоционально задевать так же сильно, как реалистическое? Можно ли влюбляться в героев в тех вещах, где открыто используется фантазия?

 

– Конечно! Не сомневаюсь, что относительно «Мастера и Маргариты» таких реакций тьма. Давай обратимся к самой фундаментальной классике ХХ века – Кафка. Сразу понимаешь, что реальность там декорирована: замок, до которого не добраться, нескончаемый чудовищный процесс, но самое удивительное – это то, что ты можешь абсолютно отождествить себя с героем.

 

– А с моим героем можно отождествиться?

 

– В этой ситуации могу отождествлять себя только с одной из героинь, которую он время от времени посещает. Человек-праздник, внезапно возникающий и весьма украшающий жизнь.

 

– Это обнадеживает. Ведь свифтовское начало совершенно перекрывает механизм отождествления.

 

– Но Свифт - это сатира, это памфлет. Со свифтовскими ситуациями никому не придет в голову себя отождествить, а, скажем, с гоголевскими – запросто!

 

– В своем романе я намеренно ввел постмодерниста, для которого искусство – игра, а игра, соответственно, означает шарлатанство. Есть игра лото и есть игра дуэль. И та, и другая основаны на условных правилах, но в одной из них платят жизнью. Искусство, конечно же, игра, условное занятие, но именно самое важное, поскольку нет ничего важнее иллюзий.

 

– Безусловно, ведь искусство – это установление пространства смыслов. А вне его жизнь человека невозможна. К слову, нам даны гениальные образцы присутствия фантастического элемента в титанах ХХ века. Ну, что, профессор Преображенский не живой персонаж? Или те же Блюменталь и Швондер ?

 

– Да более чем! Они невероятно живые, но все-таки сатирическое начало, мне кажется, органичнее уживается с фантазией, чем лирическое. А мне хотелось соединить эти две вещи – лиризм и фантазию. И теперь сомневаюсь, не погубила ли фантазия лиризм? А вообще для мирного сосуществования фантастики и лирики я бы предложил такую формулу: сходство с реальностью должно быть достаточно большим, чтобы мы поняли, о чем идет речь, но не настолько полным, чтобы пробудить критичность, скепсис, - вот, пожалуй, те Сцилла и Харибда, между которыми должен проскользнуть сочинитель, чтобы его вымысел был не просто интересным, но еще и поэтичным.