Алексей Машевский, поэт, педагог, культуролог, вот уже 18 лет руководит поэтической студией и 13 лет читает для всех желающих уникально полный курс по истории русской поэзии. На днях прочел 200-ю лекцию. Мимо этого юбилея петербургского подвижника пройти было невозможно.

 

 

- Из недавнего интервью одного из организаторов поэтического фестиваля «Петербургские мосты» и ЛИТО «Пиитер» я узнала, что не так давно официальные наши структуры на вопрос о действующих в городе литературных студиях, отвечали, что ничего подобного в городе просто нет.

 

- Замечательная ситуация: государственной политикой признано увеличение рождаемости, но как можно решать демографическую проблему без создания нормальной культурной среды? Без культуры можно рожать, но нельзя добиваться перерождения общества. Дети уйдут в молодежные полукриминальные группировки, в наркоманию. Так обязательно случится, если не побеспокоиться о смысловом наполнении их жизни через давно известные формы организации досуга: спортивные секции, кружки, поэтические студии и т.д. Должна проводиться широкая системная работа, которая охватывает все уровни. Между тем, можно только догадываться, чем занимается наш Комитет по культуре?

 

- Массовой культурой. Пивными фестивалями. Вообще празднествами: карнавалами, отрезанием галстуков, митьками, которые везде, на худой конец -театром. Одни - в качестве эксперимента - разваливают, другие поддерживают. Но в отчетах – я уверена – все ОК.

- Все это прекрасно, но не будет литературы – не будет страны. Страну, народ определяет язык.

 

- На недавнем вручении премий городского правительства по литературе и искусству не было ни одной литературной, зато театральных – не сосчитать! Мы же живем во времена брендов. У нас есть свой питерский набор: Гергиев, Темирканов, Додин, Фокин. Зачем нам еще?

Но все же, каковы итоги вашей 18-летней деятельности? Кого можно предъявить в качестве выросших и абсолютно самостоятельных литераторов?

 

- Мне кажется, наша студия – одна из тех, которые сейчас определяют поэтическую ситуацию в городе. Не сама по себе, конечно, но в ансамбле с теми, кто придерживается сходных эстетических принципов. Например, со студией Александра Кушнера. К нему, кстати, ходят многие из моих студийцев. Полагаю, что формируется особая петербургская линия русской поэзии рубежа 20-21 века. Она выражена, поддерживается, транслирует себя. Есть вполне состоявшиеся поэты последней генерации: Денис Датешидзе, Василий Русаков, Александр Верегелис, Вадим Ямпольский, Василий Ковалев, есть и те, кто еще в процессе роста. Но самое главное - наличествует поле генерации. Известно, что ни один поэт, за редчайшим исключением, сам по себе не вырастает. Поэты всегда появляются плеядами, поскольку только так, соревнуясь, осознавая общие задачи, человек и находит себя.

Самое важное, что такое поле присутствует. Ареал широк, подключаются люди, которые живут не в Санкт-Петербурге, но они с нами контактируют – сейчас, к счастью, это просто. Их стихи обсуждаются на встречах. Этот круг пишущих и, что самое важное, думающих людей объединяет сетевой альманах «Folio verso».

Человеку, мало знакомому с процессами, происходящими в современной литературе, поэтика, которая развивается здесь, может показаться архаической. Как теперь принято говорить, традиционной. В поле модернистских установок у этого слова есть оттенок второсортности. А на самом деле указание на укоренённоность пишущего в традиции, в прежней культуре - самая высшая похвала, потому что полноценное художественное произведение не вырастает вне почвы, помимо традиции. Чтобы яблоня плодоносила, у нее должны быть корни, должен быть ствол, по которому поднимаются из земли питательные вещества. Последовательно авангардистская установка равноценна ожиданию яблок из ниоткуда, их самозарождению в пустоте.

Сейчас происходит очень широкий культурный поворот. Приходит понимание, что всякое искусство должно базироваться (в отличие от модернистских выкидываний с парохода современности всего, кроме себя любимого) на ощущении собственных корней. Это становится особенно актуальным в условиях глобализации, которая пытается все нивелировать, уровнять.

Сегодня сам эстетический критерий меняется на глазах: интересны не те стихи, в которых тебе демонстрируют какие-то невероятные новации, тем более, что никаких новаций уже не осталось; все ухищрения скучны и похожи на бородатые анекдоты, которые почему-то обязательно повторяют в сотый раз. Интересно только одно: мотивированы ли стихотворение, картина, музыка горячей экзистенциальной ситуацией, в которой обнаруживает себя автор, или нет. Все равно, как написаны стихи – с рифмами, без рифм, главное, чтобы они соответствовали критерию, который я назвал бы критерием подлинности, подлинности пережитого. Человек пишет о том, что действительно составляет его экзистенциальную проблему. Пусть это банально. Я много раз говорил, что нет ничего банальнее смерти…

 

- И жизни. И любви.

 

- Да, все это самые банальные вещи. Но каждый переживает собственную смерть и любовь как экзистенциальное событие, как мировую катастрофу. И в этом смысле эти банальнейшие вещи постоянно возобновляются и возвращаются к нам. Когда ты видишь, как другой человек попадает в ту же экзистенциальную ситуацию, что и ты, сердце начинает колотиться.

Если это не придумано, если это честно, если это грамотно сказано (а в нынешнюю эпоху за обычную грамотность следует быть благодарным) – вот уже и почва для доверия автору. А когда ты видишь, что человек понимает, что он делает, да к тому же укоренен в традиции, тогда уж совсем хорошо. Почему?

Потому что эта традиция задает поле смыслового диалога. В чем сила традиции? Она создает те смысловые обертоны, на которых можно играть, она дает нам краски, тончайшие оттенки красок, она позволяет нам вступать в разговор со всеми эпохами через головы поколений. У Бога все живы. В культуре тоже все живы. Когда ты живешь, как говорил Гессе, в фельетонную эпоху, то единственный выход для всякого нормального человека – это уход в бескрайнее пространство культуры, где можно и Шекспира послушать, и Державину задать вопрос, и с Гомером посоветоваться.

Важнейшей задачей, вообще говоря, сейчас становится актуализация этого самого контекста, его выявление, различение потенциального рельефа, ценностной структуры, опознавание того, какие линии длятся, что нам завещано. Когда Пушкин в «Медном всаднике» говорит: «Прошло сто лет, и чудный град…», то видно, как он напрямую откликается на строки Тредьяковского. Последний в своей юбилейной оде «Похвала Ижорской земле и царственному граду Санкт-Петербургу», написанной на пятидесятилетие города, спрашивал: «Что бы тогда, как пройдет уж сто лет?» Вот Пушкин и отвечает. Это нормальная ситуация, когда ты помнишь, кто был до тебя, и с ними разговариваешь.

Сейчас мы подходим к осознанию одной совершенно принципиальной вещи, до которой додуматься почему-то очень долго не могли. Художнику положено учиться мастерству в Академии художеств, набивать руку, ставить глаз, рисовать натюрморты и т.д. Музыканту в консерватории тоже положено учиться, постигать все премудрости мастерства с азов.

 

- Я уж не говорю про балет! Сколько там требуется лет выучки!

 

- Именно. И художники, и музыканты понимают, что без овладения всем инструментарием никуда не двинуться. Но в поэзии бытовало какое-то идиотское представление, что достаточно рвануть рубаху или тальянку, выйти к березкам - и ты запел голосом души.

Поэзия такое же смысловое духовное дело, как и любое другое искусство. Она требует огромной систематической учебы при ясном осознании того, как поэтический язык усложнился, как он был «разработан» в русской лирической традиции. И пока ты всего это не постиг, не усвоил, просто бессмысленно пускаться в бескрайний океан творчества. Потому что будешь изобретать велосипед или впадать в несусветную наивность, которую читатель не замечает лишь потому, что находится в еще более «девственной» ситуации. Невероятное количество стихов даже талантливых людей совершенно невнятны по причине отсутствия школы. Просчеты и ошибки в них элементарны. Но надо же их не допускать. У человека может быть замечательные певческие задатки, но в «Ла Скала» его не возьмут, потому что голос не поставлен. А это значит, что в какой-то момент все равно дашь петуха, не справишься.

В 1995 году мои студийцы, зная, что я читал в педагогическом колледже курс «История русской поэзии» (кстати, этот курс уже отменен, Министерство полагает, что будущих педагогов излишне учить таким экзотическим вещам, теперь у них в профилирующих предметах ОБЖ и основы экономических знаний), попросили меня рассказать о русской лирике. Мы предполагали, что быстренько все пройдем и изучим, так за год – полтора.

Но вдруг, поскольку эти лекции не связаны ни с какими государственными структурами и, соответственно, ни с какой отчетностью, оказалось, что у нас есть уникальная возможность встречаться и говорить буквально обо всех лучших стихах, написанных на русском языке. Поэтому мы никуда не спешим, и любого поэта изучаем ровно столько, сколько нам хочется. Стараемся понять, освоить не только первостепенных, но и второстепенных поэтов. Ведь и без них никуда - картина неполна, все увязано в этом контексте, и самые высокие достижения оказываются следствием коллективных, часто незаметных усилий. И тогда вдруг начинаешь видеть весь трехсотлетний путь, пройденный русским стихом, объемно. Совершаешь открытия, по-иному смотришь на лирику того или иного, иногда незаслуженно забытого автора, осознаешь как еще много в наших представлениях лакун, искажений.

 

- Это хронологический курс?

 

- Да, курс хронологический. Начав с силлабической поэзии XVIII в., с Тредьяковского, мы за эти 13 лет добрались всего лишь до символистов. 200-я юбилейная лекция как раз пришлась на Валерия Брюсова.

 

- Не самый сверкающий поэт.

 

- Да, не самый сверкающий. Но при этом я безмерно благодарен судьбе, которая подарила мне формальную возможность - и одновременно сформулировала задачу - подробно прочитать многих поэтов и всерьез разобраться в их творчестве. Ни один поэт, о котором мы говорили до сих пор, меня не разочаровал. Даже самый, казалось бы, нелюбимый, казавшийся пустым.

 

- Кто же именно? Надсон?

 

- Да, и Надсон. Начинаешь разбираться с ним, и видишь массу причин, например, исторического порядка, по которым эта поэтика была востребована. И каждый из них дает урок - и судьбой и тем, как, отвечая на запросы своего времени, он в этом времени прорастал. Почти у каждого есть прорыв, у того же самого Надсона.

Почему это важно? Потому что, осознав прошлое, ты вполне трезво начинаешь оценивать происходящее сейчас. История довольно наглядно разоблачает многие механизмы, действующие в так называемом литературном процессе. Например, как раскручивается то или иное имя, какие существуют способы привлечения внимания публики. Возникают аналогии, сопоставления. Ты видишь, как ситуация символистов в начале ХХ в. накладывалась на уже опробованную ситуацию создания единой поэтики в начале ХIХ в. – поэтики пушкинской школы, школы гармонической точности. Как символисты в своих поисках невыразимого и невысказываемого повторяют Жуковского, у которого все это уже было. Точно так же ты понимаешь, что первым русским футуристом и панком был Карамзин, приобретший литературную славу эпатажем и демонстративным разрывом с классицистическими принципами. Оказалось, что поэзия, как таковая, мало кого интересует, а нужны скандал и сенсация, нужно знаковое поведение, упакованное в определенную литературную структуру, и внимание публики будет обеспечено. Надо идти наперекор течению, нужны громкие эффектные заявления, но это возможно только на фоне сильной традиции. Вот тогда «круто» сбрасывать имярек с парохода современности. И, конечно, на классицистической традиции Державина и Ломоносова Карамзин мог разгуляться. Эта схема потом будет повторяться и транслироваться футуристами в начале ХХ в., постмодернистами в конце ХХ в. Все эти литературные игры были давно заданы и опробованы.

А главное – заранее известно, к чему они приводят. Всегда к одному и тому же: всякая негативистская позиция поначалу кажется весьма продуктивной, рельефно выявленной, но она не в силах породить продуктивного продолжения. У Карамзина, например, никаких преемников не было и быть не могло. Он показал, что стихи можно писать без метафор, без ломоносовского «парения», с элементарными рифмами и без рифм вообще, что философскую «высокость» можно заменить светской любезностью, но развитие поэзии дальше пошло не через него. Хотя его друзья учитывали его опыт, но «обтекали» карамзинские стихотворные эксперименты, как река обтекает камень. Точно так же и футуристы были очень мало усвоены передовой русской лирикой, отразились разве в Цветаевой и Пастернаке, да и то последний всю жизнь избавлялся от своего будетлянского прошлого.

Сам фарватер нашего движения вперед исторически определен. Как сказано, время разбрасывать камни, и время собирать камни. Надо очень точно чувствовать, в какое время ты живешь. Посмотрите, сейчас и с корабля современности сбрасывать уже некого, и «целых окон» уже почти не осталось, а литературная шпана, как засела с рогатками в канаве, так до сих пор и не может остановиться. Количество «камнерасбрасывателей» превысило все мыслимые пределы. Одно дело, когда футуристы пытались стрелять в Господа Бога, самую значимую фигуру, а теперь – где эта значимая фигура? Иконы распилены, сожжены.

 

- Водружены новые. «Черный квадрат» - абсолютная иконопись.

 

- Да, но и этому проекту уже почти сто лет. Площадка расчищена до лунного пейзажа. Может быть, пора начинать что-то строить?

 

- Считается, что история ничему не учит. Как раз на вашем опыте становится очевидно, что история поэзии учит очень многому.

 

- Да, в рамках этих лекций я понял вот какую вещь. Существует огромный запрос людей на подробный интересный разговор о значимых смысловых проблемах. Люди соскучились по духовности

 

- По духовности или интеллектуализму?

 

- Именно по духовности. Интеллектуализмом я не занимаюсь. Не сообщаю безумное количество фактов, хотя все, что мне доступно, я, естественно рассказываю. Я ведь выступаю не как ученый-литературовед, который вещает с позиций академической науки. Да это было бы и невозможно, учитывая широту охватываемых явлений. Представьте, сколько книг написано о Пушкине.

 

- Тем не менее, я была поражена, когда выяснилось, что Бальмонту было посвящено семь (!) лекций. Полагаю, что в университетском курсе на Бальмонта дай бог академический час отведен, а то и полчаса.

 

- Семь лекций – это не так много. Пушкина мы целый год изучали.

Что я могу донести до людей? Вообще-то все сведения они в состоянии прочитать сами. И такая деятельность имеет смысл только когда можно чем-то поделиться.

 

- И чем же вы делитесь?

 

- Это трудно сформулировать, но попробую.

Мы можем сколько угодно проклинать нынешнюю ситуацию массовой культуры, но она закономерна. Надо понимать, почему массы народа от истинной культуры отделены. Ведь как воспринимает современный человек высокое искусство? Как нечто, что творится продвинутыми людьми, по отношению к которым он выступает исключительно в роли потребителя. Мандельштам написал великие стихи, я благоговейно их читаю. Или Феллини создал великий фильм, а я его смотрю. Но я пассивен в этом процессе.

 

- Мне видится совсем другая ситуация. Наоборот - с развитием Интернета и доступности прочих технических возможностей (фото, видео) каждый чувствует себя творцом, равновеликим и Мандельштаму и Феллини, поскольку уже можно на компьютере монтировать все, что угодно.

 

- Нет, когда человек выходит в Интернет и, заполняя свой ЖЖ, чувствует себя творцом, мы оказываемся в ситуации все той же «самодеятельности», того же «нутряного» процесса, имеющего так сказать физиологическую природу, свойственную массовой культуре, но не высокой. Если же говорить о высокой культуре, то тут требуется «квалификация», сразу же лишающая массового человека возможности принять активное участие в процессе.

 

- Народ правит. Народ рулит.

 

- В реалити-шоу, сняв трубку, можно принять активное участие в действии, а вот попадая на выставку выдающейся современной живопись – нет. То же касается великих стихов, музыки.

Дело в том, что раньше к высокой культуре массовый человек был привязан через ритуал. Тем самым, становился активным ее участником. Именно ритуал задавал в нормальном традиционном обществе ситуацию, когда прекрасно можно было обойтись без массовой культуры. В храме люди не просто слушали хорал и разглядывали образы - они участвовали в священнодействии. И подключались к тому, что было адресовано самым высшим сферам.

Но дальше произошла секуляризация культуры, которая разрушила ритуальное участие массового человека в процессе. Хотя на самом деле настоящая культура существует только при этом активном участии. Настоящий читатель не потребитель – настоящий читатель сотворец. Чтобы современному человеку объяснить это бог знает, какие усилия требуется затратить! Тогда как в ритуальном действии, привязанном к высочайшему уровню культуры, – вот вам храм чудодейственной красоты, вот вам музыка невероятная, вот вам живопись великая и т.д. – человек подключался к высшим смыслам просто автоматически: я пришел, я предстою.

Если мы не восстановим сакральную связь культуры с трансцендентным, не включим массового человека в процесс, условно говоря, «ритуального» участия в созидании искусства, из ситуации массовой культуры не будет выхода.

Я вдруг осознал, что читая свои лекции, выполняю довольно странную функцию: не учу, не просвещаю, а пытаюсь донести до других свою любовь к поэзии. А дальше просто идет интерпретация, я просто объясняю, что значат для меня эти стихи, о чем они мне говорят. Наверное, священник в церкви, толкуя слова Христа, занят примерно тем же: рассказывает о своей любви к Богу.

То, что я делаю, по сути дела, является формой культурологической проповеди. Причем в этой проповеди речь может идти не обязательно о русской поэзии. Это может быть все, что угодно - это может быть подробный разговор об истории, о философии, о живописи. Можно выбрать любую область и превратить разговор о ней в откровенное общенье. Причем на этих лекциях слушатели играют в высшей степени активную роль – так, как это было в греческой трагедии. Зрителями греческой трагедии, как известно, были боги, а участниками действа – все городские жители. Участники, переживая катарсис, создавали мощное эмоциональное духовное поле, в котором происходили чудеса.

По опыту знаю, что сколько и как бы хорошо я лекцию ни готовил, момент истины наступает только при ее чтении. В зале, вступая в резонанс со слушателями, нужно будет явить ту истину, которая пребывала в тебе как бы в закапсулированном состоянии. Ты читаешь стихи, они тебе нравятся, но попробуй теперь другому объясни, что за чудо с тобой здесь происходит! По сути, это и есть ситуация порождения катарсиса, когда мы все вместе что-то именно сейчас поняли. Здесь «лектор» выступает как корифей в хоре. Странно, не правда ли, но ситуация именно такова.

Это настоящее массовое действие, при котором люди сидят четыре часа, и никто ни с кем не переговаривается, все вовлечены. Полагаю, мы имеем дело с ситуацией духовного резонанса. Возможно, это какие-то новые, еще неясные подходы к сакрализации культуры. Но не той культуры, которая сама себе Бог, а культуры, ищущей связь с Высшим.

К сожалению, мой опыт нетехнологизируем – нельзя издать учебник с названием «Хочешь стать духовным – спроси меня как». Но, не обобщаемый на уровне пособий и методик, этот опыт может оказаться очень ценным для каждого человека в отдельности. Каждый может понять, что он в состоянии делать то же самое, а для этого нужно только одно: любить кого-то или что-то. Если ты что-то любишь, то защищай, отстаивай и показывай всем, как это прекрасно. Необходимость делиться видением прекрасного – та база, на которой могут складываться зачатки новой цивилизации, новой сакрализации, ибо Бог есть любовь. Но тут важен именно критерий подлинности, которым мы и пытаемся руководствоваться.

 

- Как мне представляется, речь у нас идет о новой форме если не внерелигиозной (в каноническом смысле), то, по крайней мере, внеконфессиональной соборности?

 

- Вероятно. Хотя, думаю, такое признание напугает многих, потому что есть тут, конечно, «соблазн» и «безумие». Как было сказано? – Для иудеев соблазн, для эллинов безумие.

Вот и тут так же. Для людей воцерковленных – соблазн, ибо они не мыслят себе соборности вне определенной конфессиональной структуры, хотя, по-моему, понятие соборности лучше всего прояснено Христом во фразе «Где двое или трое будут собраны во имя Мое, там буду и Я». Для меня именем Божием озарено все подлинное и прекрасное, все истинное, так что необязательно сводить коллективное предстояние Богу к какой-то одной форме, особенно, если некоторым она кажется архаической.

А для людей, ориентированных сугубо на индивидуалистические ценности (не говоря уже об атеистах) попытка практиковать «коллективную духовность» - безумие. Они ведь знают только ее насильственные формы.

 

- А вот здесь поподробнее, пожалуйста. Не стоим ли мы перед смысловым разрывом? Ведь культура – а именно она, безусловно, имеется в виду в словах «Для меня именем Божием озарено все подлинное и прекрасное, все истинное…» - это, в отличие от природы, не творенье Божье, а плод трудов человека. Каким образом она может заимствовать сакральные свойства божественного?

 

- Заимствовать божественные свойства ни человек, ни культура, безусловно, не может. Но зато может приобщаться к Божественному. В том, собственно, и состояла Благая Весть, как мне кажется: нет непреодолимой преграды между человеком и Богом. И даже высказано необходимое условие, при соблюдении которого, оказывается возможным скачок в трансцендентное. Нужно Верить и Любить. Замечу, правда, что никакой технологии «уверования» и «полюбления» не существует. Священник еще добавит, что нужно следовать Божьей воле. То есть, переводя на язык нашего сегодняшнего разговора, быть подлинным , поскольку подлинность и состоит в том, что ты соответствуешь своей природе, своему предназначению, соответствуешь той роли, которая отведена тебе в мистерии бытия. Только, чтобы понять свою роль и не отказаться от нее, не обязательно класть земные поклоны. Можно, например, вдумчиво и пристрастно читать «каменоостровский цикл» Пушкина, или часы проводить перед «Возвращением блудного сына» Рембрандта. Это те артефакты, в которых раскрывается подлинность человеческой души в ее божественном предопределении. Они, по сути, есть те же свидетельства о пришествии Бога, как и Евангелие.

Ре-сакрализация культуры, о которой я говорил выше, не есть ее обожествление. Сама по себе художественная деятельность человека может быть и молитвой и сублимацией гордыни. Вообще здесь усилиями музейных работников и искусствоведов все давно уже свалено в одну кучу, в которой разобраться «человеку со стороны» весьма и весьма сложно. Но разбираться нужно – только так и можно вернуть искусству его высокий духовный статус. Не занятость собой, а смысловая ответственность должна быть присуща культуре. Только в этом честном стремлении к Истине и обретается способность выходить за пределы нашей секулярной обыденности.

Но вы правильно обозначаете проблему.

Культура, если понимать ее расширительно, - все то, что сотворено по нашей воле нашими человеческими руками. В этом смысле человеческая культура – прямое отпадение от мирового природного континуума, который, своей воли не имея, развивается в согласии с установлениями Творца. Значит культура как аккумуляция своеволия, аккумуляция стремления к социальному лидерству потенциально разрушительна. Если в культуре видеть лишь способ массовой организации жизни существ, обладающих свободой выбора, то наблюдаемый ныне итог неизбежен: отпадение от смысловых доминант бытия (естественно, имеющих трансцендентную природу), в конце концов, приводит к деградации и распаду самого общества.

Но ведь совершенно не обязательно смотреть на дело таким образом. Гении Средневековья не случайно, как правило, оставались анонимами. Ибо их в искусстве интересовало не проявление своего , а выражение истинного , то есть Божественного. Критерий подлинности, о котором у нас сегодня шла речь, по сути дела и есть отказ от своевольного манипулирования словами, образами, идеями, мифологемами. Отказ от снедающего современное общество релятивизма. Помнится, лет десять назад один из замечательнейших современных поэтов Алексей Пурин опубликовал в Литературной газете маленькую заметку, которая называлась «Свобода от свободы». Именно в этом ключе и следует понимать мои слова о ре-сакрализации.

 

- Как вы думаете, найдутся ли у вас последователи в широком смысле? Востребованы ли они обществом?

 

- Не очень понимаю, в каком смысле можно быть «последователем» высказанных выше, даже не идей, а скорее соображений. Тем более, что это и не мои (во всяком случае, по авангардистским критериям) соображения. Они мои лишь постольку, поскольку я их осознал, принял и ими руководствуюсь. А так вообще-то все это неоднократно уже озвучивалось самыми разными людьми, начиная с Сократа и кончая Мамардашвили. Полагаю, многими озвучивается и сейчас. Только вот, к сожалению, их не слышно. И не случайно. Поскольку каналы распространения информации сегодня забиты сами знаете чем.

Беда даже не в том, что современный человек сосредоточен, главным образом на материальном успехе и экономической эффективности. Беда в том, что он привык решать возникающие проблемы так сказать «внешним способом», больше доверяя технологии, чем интуиции, перекладывая личную ответственность за принимаемое решение на некий безличный механизм принятия этого решения. «Науку», например. Обратите внимание, что ритуальная (и практически ничего не значащая) фраза «с научной точки зрения» сейчас выступает весомым аргументом в любой дискуссии. Так же и в эстетике вместо того, чтобы идти от собственного живого впечатления (но обязательного обоснованного контекстуальным видением) стремятся заручиться мнением «профессионала». И следованию голосу совести предпочитают соответствие социальной норме (кстати, «заваливающейся» на наших глазах). Это все следствие существования «Общества больших чисел», массовой цивилизации, озабоченной поточным удовлетворением потребностей, когда штучное производство априорно мыслится нерентабельным. Между тем, все настоящее – штучно, уникально и, вот парадокс, доступно каждому. В меру его сил, требовательности к себе и решимости.

Вообще же рецепт состоит в том, чтобы быть «живым и только, живым и только до конца». И, естественно, отвечать за свою «живость». Но современным обществом такая позиция не востребована, оно не знает, что с нею делать, ибо данная идеология говорит не о способе достижения определенного результата, а о том, что нужно честно и мучительно выстраивать свое целостное и «совестливое» видение мира, искать контакта с тем, что превыше нас. Боюсь, что современная цивилизация, оставаясь собой, не может использовать данный опыт. Что ж, подождем следующей.