Почти все стихи Елены Елагиной вращаются вокруг двух тем / образов: образов любви и образов времени, вызывающих в памяти имена Анны Ахматовой и Иосифа Бродского. Поэт абсолютно не боится этих немодных и чуть ли не предосудительных сегодня влияний, наоборот, всячески подчеркивает эту преемственность, ведь молодое поколение, вечно что-то выбирающее и употребляющее в поэзии неприличное слово «фотка» [1], может и не заметить.

Ахматовой в поэтическом мире Елагиной много. И все же голос, звучащий в ее стихах, – совсем не ахматовский и даже не совсем женский. Вернее, ее поэзия лишена того, что принято не без уничижения относить к области сугубо женского письма: не иррациональна, а рациональна, не телесна, а бестелесна, даже в тех стихах, в которых поэт передает опыт телесной любви. Елена Елагина стремится не выразить чувство, а выразить мысль, не объясниться в любви, а просто – объясниться. Потому и не страшит поэта мощная поэтическая аура любовной лирики Ахматовой, что пишет она о том же, но принципиально по-другому. Пожалуй, главное, что делает Елагину поэтом именно сегодняшнего дня, – жесткость жизненной позиции. Основная, самая яркая, больно бьющая по нервам тема ее стихов – рассказ о судьбе женщины, которая пережила возраст любви и все же осмеливается любить. Вспоминаются стихи Бродского: « Человек, дожив до того момента, когда нельзя его больше любить, брезгуя плыть противу бешеного теченья, прячется в перспективу ». Елена Елагина никуда не прячется, наоборот, она стремится как можно четче, как можно больнее для себя описать сложившуюся ситуацию жизненного цейтнота:

 

Либо череп, обтянутый кожей,

Либо рыхлое рыло свиньи –

Выбирай свою старость, пригожий,

Не по письмам мадам Совиньи,

А по атласам анатомички <…>

 

И уже спокойнее, прозаичнее, но все о том же:

 

Упав в стихи чужие, я забыла

О том, что должен позвонить мне некто

Сегодня именно – не раньше и не позже,

О чем безостановочно мечтала

Весь месяц <…>

Но кровопийцы, злостные пиявки,

Впились в меня своей сосущей сворой –

Не отпускают! Чистый Гулливер,

Спеленутый вербальной паутиной.

«Под шестьдесят»? Язвительный Голынко

Подписывает цифрам приговор,

Но суть судьбу выхватывает верно,

Диагноз ставя твердо, как прозаик.

 

Книга стихов Елены Елагиной «Островитяне», хотя и включает в себя наряду с последними произведениями поэта избранные стихотворения из четырех книг разных лет, читается как единое целое, почти как роман, в котором есть внутренняя интрига, некий аналог сюжета. Постепенно этот сюжет захватывает читателя: что же будет дальше? как будут развиваться отношения между молодым, но пустоватым золотокудрым ангелочком и лирической героиней? Целостность книги обеспечивается не только единством судьбы поэта, единством времени и места действия, но и единством мысли.

Стихам Елагиной как будто тесно в рамках лирики, предполагающей некое лирическое обобщение. Она стремится к тому, чтобы стихи прямо указывали бы на автобиографический подтекст, чтобы лирическое повествование стало бы непосредственным рассказом о судьбе, «человеческим документом». С этой целью поэт перенасыщает тексты незначимыми деталями, ничего не говорящими читателю, но из которых героям ее лирики «все тайное наше – о, ужас! – становится ясным». Повествование Елагиной рвется в прозу, но не переходит этой грани, потому что «от прозы кайф другой», непригодный для тех, кто рожден говорить стихами. Думается, что, если бы не эта странная привычка, из Елагиной получилась бы образцовая «актуальная» поэтесса, пишущая тексты примерно в таком духе:

 

Выходит седеющая,

но задорная не по годам поэтесса

с косичкой на затылке –

и задыхающимся голосом

матерой астматички

читает

один-единственный

многостраничный верлибр,

враз задуривший публику

и сиротливо оставшийся

без аплодисментов.

 

Елена Елагина стремится как можно полнее, порой даже в ущерб лиричности передать образ времени, включить в свои стихи сразу все, поэтому так длинна ее строка, а метафорические узоры так причудливы и по–гомеровски подробны. Ход времени для нее – самый весомый повод к высказыванию, самый неистощимый источник метафор. Описание времени как глубоко личной трагедии человека и как метафизической категории, раскрываемой через ряд изящных метафор, создает образ жесткой, непоэтичной эпохи и поколения, которое разучилось слышать кого-нибудь, кроме себя. Время в поэзии Елагиной, в отличие от бес–человечной и сверх–человеческой природы времени в творчестве Бродского, предельно очеловечено, можно даже сказать – биологично.

Самое важное в стихах Елагиной начинается там, где заканчивается очевидность ярких образов и смелых метафор, очевидная современность и подробная повествовательность ее стихотворений. За всем этим ярким антуражем скрываются ряд неразрешимых противоречий – между светом и тьмой, «Питером и Ленинградом», мужчиной и женщиной, эллином и иудеем. Пространство лирики Елагиной – это пространство выбора при полной невозможности его совершить, так как сами антиномии, которые наполняют ее творчество, такого выбора ни в коем случае не предполагают. Ее мир – это мир между Ветхим и Новым Заветом; «там» и «тогда», когда одного Ветхого – уже мало, а к принятию Благой Вести душа еще не готова:

 

Декабрь пустынен, как тоска

Предвечная –

«Зачем оставил?»,

Хоть истину наверняка

Провозгласит апостол Павел,

И будет паству научать

Быть милосердней и добрее,

И никогда не отличать

Ни эллина, ни иудея,

Лишь человека… Но снежок

Скрипит, болезный, под ногою:

«Земным деяньям вышел срок».

И страшно с истиной нагою

Остаться tête–à–tête , увы,

Душа к земному льнет прощально,

Господней яростной любви

Не вынеся прилив финальный.

 

Представление о Творце дано в лирике Елены Елагиной, если можно так сказать, в «древнегреческой огласовке»: « <…> И Создатель поникшим плечом, // Как атлант, держит твердь, что давно обвалиться готова». Ее поэзию характеризует взгляд на мир образованного эллина, который что-то слышал о Христе, но сам еще живет целиком и полностью во власти своих жестоких древнегреческих богов. Она сама – одновременно и Пенелопа, и Одиссей, и одноглазый циклоп. Образы древнегреческих мифов наполняют всю ее урбанизированную лирику, проступают сквозь арматуру железного XXI века, сквозь ажурное кружево Санкт–Петербурга. Однако в античных образах нельзя прятаться вечно от наступающей христианской эпохи:

 

Чувство дня недели. Зрительное. Со времен школьного дневника:

Среда – это слева внизу. Воскресенье – вообще вне страницы[2].

<…>

Как могли эти греки так мужественно жизнь любить,

В предчувствии Леты трепеща от рассказов тени Ахилла:

«Лучше здесь, на земле последним батраком быть, чем в Аиде царить»…

Как только жили они без нашего христианского чувства тыла?

Без этой вечной наглой надежды – Христос спасет!

 

Большинство стихов Елены Елагиной написаны без этой «наглой» уверенности, но с надеждой ее обрести. А пока эта надежда не осуществилась, поэт выстраивает свой мир, которым правит Любовь, но чувство это не имеет ничего общего с тем, о чем говорил апостол Павел. Эта любовь – кровожадное божество, управляющее мирозданием, похожим на древний лабиринт, Ад в древнегреческом смысле слова, не предполагающий никакой альтернативы, ибо любая альтернатива – иллюзорна. Хотя состояние влюбленности и дает поэту возможность ощутить духовное инобытие, но, в сущности, оно заводит человека в тупик бесконечного падения и непрощаемого греха:

 

Падая в пасть дракона, где неизбежной

Будет измена и столь же верной – утрата,

Где усыпляется память не песней нежной,

Но ощущеньем опасности, где Герострата

Вспомнишь с особой пристальностью, поскольку

Дух разрушенья повсюду реет, как знамя,

Где и таблетка хины покажется долькой

От мандарина <…>

Где ты разлюбишь все, лишь процесс паденья

Станет и смыслом жизни, и камертоном <…>

 

Если и есть какая–то альтернатива подобному порядку вещей, то она только в христианстве, поэтому Елена Елагина вновь и вновь проверяет на прочность систему христианских ценностей, пытается опровергнуть (или утвердить?) саму возможность существования христианской истины, которая для нас так же неуловима, как «радио для глухонемых». Ощущение Божьего присутствия в мире почти неуловимо нами из-за нашей ущербности. Для более яркого выражения этой мысли Елагина приводит разнообразные образы из несопредельных ассоциативных рядов – радио, болезнь, концерт, картина художника–мариниста. Мужчина в лирике Елагиной – бог, капризный и жестокий. Верно и обратное, Бог – это мужчина, и, развивая это рискованное сравнение, поэт автоматически приписываются Ему все порочные качества главного женского обидчика, самое страшное из которых – безразличие:

 

Я думаю о том, как плачет время

Ночами, как хрипит оно по-волчьи

И как пощады молит у того,

Кому оно вообще-то безразлично

И кто его однажды уничтожит,

Отсрочки просит, обещая быть

Послушным и удобным в обращенье,

Как женщина <…>

О, сонмы душ, как душно станет вам

В безвременье, когда пространство тоже

Свернется в точку – попросту исчезнет.

Мир кончится. <…>

Все распадется в первобытный хаос...

 

Мысль Елагиной, безусловно, развивается из известного тезиса Бродского: «Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет. <…> Рай – тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос ». Сходство здесь не только генетическое, но и типологическое, так как христианский рай из мира эллинских (дохристианских) представлений и не может казаться ничем иным, кроме тупика. Елагина пытается познать непознанное через привычное в надежде на то, что яркость и эпатажность образа сами по себе, через творческое вдохновение, через язык позволят приблизиться к истине, что роднит ее лирику с эстетикой ленинградской неподцензурной поэзией 70–х гг. Однако попытка приблизиться к религиозной истине через телесные образы, хотя и подаваемые тонко и изящно, не совсем убедительна. Поэт и сам признается, что ему, виртуозу диковинных метафор, для описания сфер духовных не хватает воображения:

 

О, Господи, и думать не хочу!

И нет такого здесь воображенья,

Чтоб всю картину взором охватить.

Лишь голые абстракции, слова…

 

Тут можно было бы поставить точку. Любовный роман, метафизические размышления и поэтическая речь зашли в тупик абстракций, непонимания, отрицания. А человек – герой стихов Елагиной – остановился перед чертой последнего отчаяния. Однако точку ставить рано, потому что лирика отличается от прозы кроме всего прочего, еще и тем, что может перечеркнуть все логические схемы и начать все с чистого листа. В последних стихах Елена Елагина яростно ищет выход из сложившегося положения и находит его «не благодаря, а <…> вопреки движению строки» – на путях смирения и терпения. В своих попытках обрести почву под ногами поэт порой бывает непоследовательным, но именно эта – чисто женская – непоследовательность, которая в чем-то сродни надежде на чудо, придает ее поэтическому миру особую убедительность и ни в коем случае не позволяет рассматривать книгу «Островитяне» как некий итог, а непременно – как обещание:

 

Работа лечит, как лекарство:

Вари, стирай да убирай,

Домашнее спасая царство,

Твори труда невидный рай.

 

С ним в самом лютом гореванье,

И в самом горьком из венцов

Вновь Божье различишь послание

И – выживешь в конце концов!

 

---

[1] См. стихотворение № 4 из цикла «Фарфоровый ангел» и стихотворение № 3 из цикла «Обидчики».

[2] выделено мной – Е.И.