-  В «Дневнике» Ю.Нагибина не раз весьма благожелательно – а он был человек вовсе не комплиментарный – упомянута ваша мать, к сожалению, недавно скончавшаяся, писательница Виктория Платова (не путать с нынешней В.П.!). Ваш отец – известный художник Михаил Беломлинский. Как вы полагаете, ваша знаменитая артистичность – наследственная или все же благоприобретенная? Т.е., кто больше воспитывал – родители, их окружение или сама себя?

 

-  Родители. И два деда. Артистичность – то есть кураж и внутренняя свобода – это все с маминой стороны. Вообще с питерско-парголовской. Со стороны столыпинского правожительства. Папины были местечковые – пуганые.

 

-  А на каких книжках росли? На каких фильмах?

 

- «Звонят, откройте дверь!», «Доживем до понедельника» - важнейшие в моей жизни до сих пор.

Еще на «Июньском дожде». На «Монологе». На «В огне броду нет», на «Начало»

На Габриловиче и Володине. На «Служили два товарища».

Плохо дело… Я росла на родительских фильмах, которые можно смело назвать «еврейским кино». Так и обзывали в те годы. За излишний гуманистический наворот. А из более простых, ветхозаветных или языческих, то есть детских, Конечно же вечные: «Белое солнце пустыни», «Я шагаю по Москве», «Неуловимые мстители», «Картуш», «Искатели приключений», «Ромео и Джульетта». Мне было четырнадцать. А оно было до шестнадцати.

А потом я выросла. И там уже другое кино. «Ночи Кабирии» и «Андрей Рублев».

 

 

-  Вам в жизни довелось много к чему прикоснуться, в том числе даже к кинематографу, и не у кого-нибудь, а у великой Киры Муратовой. И все-таки – что любите больше всего? И чем хотели бы заниматься, если бы не было никаких жизненных ограничений и обстоятельств?

 

- У меня в последнее время нет обстоятельств и ограничений. Потому что есть жилье. И нет на руках младенцев или больных стариков. Вокруг, может, и худой – но мир. Ну, так на сегодня сложилось. Может, завтра будет иначе. Но сегодня – так.

Жить без денег я умею. Без жилья жить – тяжко. А без денег – ерунда. Мне после Америки – все легко. И знаменитые «петербургские обстоятельства» – пушинкой кажутся. Чем хочу – тем и занимаюсь. Забивши на «общественное мнение».

Давно и навеки. Вот, например, петь под гармошку за блестящую «настоящую денежку» – наверное, мечтает с детства почти всякий. Потом эта мечта проходит. А у меня никогда не прошла. Я и пою себе. И зарабатываю. На овсянку запросто можно заработать.

 

-  Вы говорили, что многому научились у Киры Муратовой. А чему именно?

 

- Немногому. Только двум вещам. Во-первых – как делать костюмы в кино. Фирменной кириной свободе. Эклектике и подлинности. Свободе без распущенности. Эклектике при полной достоверности. И вниманию к каждой пуговке и ниточке. Потому что может быть крупный план.

И второе – стоять насмерть. В кирином случае – на социальную смерть. Я к ней пришла сразу после того, как ее выпустили из подполья. Стоять за свою правду и свободу насмерть – даже если на социальную смерть – это не то, о чем я выше, это не шикарное «забить на общественное мнение глубоко и надолго». Нет, не путайте. Это другое. Это когда тебя самого забьют в подпол глубоко и надолго. Да еще и кол осиновый вобьют – чтобы уж не поднялся никогда. И многим вбили.

Но Кире, видно, забыли именно осиновый кол. И она поднялась. И вот я это могла видеть. Кусочек истории. Конечно, научилась важнейшему – не бояться социальной смерти.

 

-  Вообще, какие встречи – а их было очень немало и с людьми абсолютно блестящими – оказали влияние на карту вашей судьбы и на ваши дальнейшие желания, стремления и движения?

 

- Родители, дедушки. «Встреча» с семьей была решающей.

Они казались блестящими в детстве. Особенно мама. А потом никто уж блестящим не казался. Кроме Ильи Авербаха. Только он и по сей день для меня попадает под это определение. Потому что блестящий человек для меня – это: Умный. Добрый. Честный. Справедливый. Талантливый. Артистичный. Очень хороший рассказчик.

И при этом – умеющий кидать понты, то есть такой популист. Суперстиль… понтярщик, в общем. Ну, кто ж попадет под такой набор? Только двое: Иисус Христос и Илья Авербах. Вот они – блестящие люди. Так что живьем видела только одного за всю жизнь.

А если без этого прилагательного, то конечно Кира Муратова, Марк Смирнов, мой учитель в театральном, Алеша Хвостенко, Костя Кузьминский…

Юрий Коваль. Борис Алмазов. Это уже про песни. Все кругом пели под гитары. Но живые «настоящие» – эти вот двое, оказались в моем отрочестве. И Ковалю я впервые спела в пятнадцать лет свои две первые песни: «Пряжку» – про дурдом, и «Голодай» – про декабристов. И он их похвалил. И через три года меня так в песню и унесло: появилась первая взрослая – «Мотенька».

А в основном встречи, с теми, кто поразил меня и повлиял – были неживьем. Вертинский. Варя Панина. Жанна Бичевская… Галич. Окуджава. Высоцкий – ну я видела их живьем. Но это нельзя назвать встречей и общением. Бродского тоже видела. Довлатова. Рейна. Кушнера.

И я очень люблю многое из того, что они сделали.

Но это не мои герои.

 

-  У любой знаменитости в судьбе непременно возникает счастливый момент «вдруг» (то самое «в нужное время в нужном месте»), когда жизнь радикально меняется. Случалось ли с вами подобное?

 

- Это там, где про журналистику. Еще правлю.

А только я совсем никакая не знаменитость.

Я, как сказала метко Ксюша Собчак про Катю Гордон, – «недозвезда».

Отличное определение. Но мне очень хорошо и комфортно в таком статусе.

И я бы, в отличие от Кати, не стала бы так лаять на всякую проплывающую мимо звезду.

 

- Вы, что называется, «проснулись знаменитой» после выхода книги «Бедная девушка». Но история на этом не закончилась, поскольку, по вашим же словам, вы являетесь лидером движения «Бедная девушка» и постоянно находите героинь и партнеров по этому движению. Так какова его философия?

 

- Ну, я туда принимаю только девушек настроенных никогда не лаять, не выть на луну и звезды. То есть не прокалываться в плане зависти и шила в дупле по поводу чужих успехов.

Это не комильфо. Ну, вообще подходящие к движению барышни – они, наверное, чем-то на меня смахивают. Все диковатые. С живым умом. Самодостаточные. Хулиганки. Даже те, что смирными притворяются. Даже блондинки. Мои знакомые белокурые барышни даже не пытаются притворяться дурочками. В общем, контингент тяжелый. И я, как выяснилось, совершенно не могу быть лидером такого движения. Потому что это какая-то республика ШКИД получается. Этакие Тони Маркони. Трудновоспитуемые. И ничем их не убедить.

Только просто жить как живу и это – лучшее убеждение.

 

-  А что вы считаете женской доблестью?

 

То, что у женщин редкость. Силу, ответственность. Бойцовские качества и навыки.

Жанна д ` Арк. Зоя Космодемьянская. Женщины, которые впрягались в плуг.

И это не только в русской деревне. Скарлет О ` Хара…тоже.

Женщина, которая поднимает грузовик – потому что под ним ее ребенок.

 

-  А мужской?

 

То, что у мужчин – редкость.

Слабость. Сострадание. Сопереживание. Слезы.

Честертоновский Отец Браун. Бежит по шаткому мостику, путаясь в рясе –

несет кому-то суп. Стараясь не расплескать. Старец Зосима и Алеша Карамазов.

И Варнавка с Ахилкой. И Иван Северьяныч. Вот такие.

Ролану Быкову часто таких поручали играть. И Чарли Чаплину…

 

-  Вы одна из немногих, вернувшихся на родину из «заокеанского рая». Что вам дал тот опыт и почему все-таки предпочли жизнь в России?

 

- Я тосковала. Ностальгия есть. Это болезнь, и кого-то прихватывает.

Абсцессия – ну сердечная язва. Семья уезжала, и надо было ехать с ними. Я не думала, что так будет. А потом вот раз и прихватило. Ну, художников редко. Художники там в основном расцветают. И все мои друзья расцвели. А я вот только там и узнала, что я – больше поэт, чем художник. А потом вот прихватило.

Я очень расстраиваюсь из-за американофобии. Причем она сейчас у многих.

Нагнетается якобы сверху. Но скорее снизу – из собственных самых низких чувств. Дико это – от тех, кто там не был, не видел не слышал. Это все то же: «Я Пастернакả не читал, но скажу…» Но еще стыднее за тех, кто там был и жил. За тех, кто нынче кроет почем зря приютившую его мачеху – мачеху, не из плохих, из порядочных. Может, обе нам достались неласковые – что мать, что мачеха, ну вот такие они тетки – что Россия, что Америка. Большие неласковые тетки с тяжелым характером.
Опять же: многодетные матери. Нарожали – от разных отцов. Тяжело. И уж совсем не до телячьих нежностей. Чай, не Швеция мы, не Франция, не Италия... Но за стол-то и в России и в Америке всякого пускают. И огонь горит. И супу нальют. И хлеба дадут.

И не похоже на знаменитую «Избу» Высоцкого. Или на хуторок из «Техасской бензопилы». Это все апокалипсические видения, ярких художников. «Кошмары» Гойи. Астиненция, похмельный синдром, «сушняк, голодняк и опасюк» – гения.

Но, по-любому, – когда человек пристроенный уж за стол к одной из теток с упоением кроет ту, другую – у которой тож столовался, да счел недостаточно густыми ее щи… свинство это. Некоторые сделали это дважды. В обе стороны насрали. Молодцы.

А я видела во чреве обоих больших теток и родной и приемной – тепло и добро.

Видела и другое. И тюрьма и сума и «изба» и «пила» ничто меня не миновало.

Ну «пила», пожалуй, в облегченном варианте…

Но благодарность – это первое, что могу сказать обеим странам. И матери и мачехе.

 

- Дайте, пожалуйста, пару рецептов от Юлии Беломлинской:

Как быть счастливой?

 

- Это просто: нужно чтобы желания не превосходили возможности,

 

- Как быть любимой?

 

- Не знаю, я не из любимых. Я – «еврей». А разве бывают любимые евреи? С какого такого рожна их любить? Они буйные и любят всех учить. Ливреи вечно сидят на них как на корове седло. Сколь бы старательно они их ни шили. Я сейчас это слово употребляю как нарицательное. Как программу. Поэтому в кавычках. Да его и нельзя больше, по-моему, без кавычек. Это нынче уж точно добровольно выбранная судьба или должность.

И я ее выбрала. Так что любви я не ищу и не жду. Пусть лучше кто-то уважает, а кто-то боится. Так оно легче и спокойнее.

 

- И как жить так, чтобы всегда было интересно?

 

- Мне и вправду все время интересно. Ну, потому что улицы, дома. Я на них смотрю все время. И люди – я смотрю, на них, как будто это кино. Слушать людей я больше совсем не могу. Ну, иногда заставляю себя «через не могу». Если человеку плохо – тогда надо его послушать. Столько, сколько сил хватит. Спасает то, что я смотреть на лица человеческие очень люблю. В общем, живая кинохроника сделанная из города Питера и его людей – это очень интересная часть жизни. И почти бесплатная. Но, как и положено кинохронике, – она немая. Иногда под разную хорошую музыку.

А вторая часть – это как раз слушать. Слушать умных людей из книжек. И это расход. Ужасно, что книжки приходится покупать. У нас в районе упразднили обыкновенную районную библиотеку. Вокруг есть всякая роскошь – Публичка и еще много такого. Но там нельзя почти ничего взять домой. И вообще, чем роскошнее библиотека, тем сложнее процедуры, связанные с обретением там книги. Есть еще букинистический. Но он рано закрывается и дяденька тамошний меня не любит, не уважает и не боится.

Обзывает дамочкой. А я то знаю что я «еврей-программа», то есть марсианин или робот.

И я боюсь туда ходить, потому что он мне так злобно хамит, что я однажды не выдержу и как тресну его по башке самой толстой книгой, какую найду. Может, таким сталинским изданием Бальзака или Гоголя, или Куприна, на которых выросла. Или микояновской кулинарной… хрясь-вжик башка расколется, и меня закроют.

И это будет справедливо. Потому что он же не знает что я «программа».

И что мне каждый тест в сети выдает всегда, что я по профессии и по призванию боец-десантник из группы альфа. Я виду-то не подаю. С виду я и впрямь нормальная дамочка. У меня кудельки и шарфик.

В общем, от этого магазина я стараюсь держаться подальше. Чтобы не попутал. Ну, в результате есть множество книг, которые я просто не могу купить. Потому что они дорогие. Но книг такое множество вокруг, что и недорогих хватает.

Я вот покупаю книги в мягких обложках. Карманного формата. Но мечтаю, что потом все же появится рядом библиотека, и тогда стану читать толстые мемуары.

Но современные книги – только что изданные – я просто иногда получаю в издательствах. За старую репутацию книгообозревателя. Сильно подмоченную тем, что последний «обозрев» был, наверное, лет пять назад.

 

- И еще: Вашим первым "взрослым" поэтом был Есенин. А кто вторым?

 

- Цветаева. И потом Пушкин.

 

- И без кого невозможно обойтись сейчас?

 

- Нельзя обойтись без поэзии.

У каждого свой набор необходимых. Молодым людям кажется, что им совсем не нужны стихи. Так кажется каждому поколению. А всякий раз выходит, что стихи нужны. И песни именно с настоящими текстами-стихами тоже никуда никогда не уйдут. Потому что именно эта часть литературы – причем стихи, исполняемые под музыку, были первыми – началась, вероятно, еще в пещерах у первобытных людей. Тогда же, когда и наскальные рисунки. Шаманы пели заклинания, и это были первые «поющие поэты», еще лучше назвать шамана – «автор-исполнитель». И поразительно, что многое в мире с тех пор кардинально изменилось. Ну, к примеру, люди уж совсем редко теперь едят друг друга. А в те времена ели пленных, и это была норма жизни. Полезно и важно считалось.

Но вот стихи и песни – совсем не изменились с тех пор. И отношение к ним общества не изменилось. Смех, слезы, ревущая толпа фанатеев… все то же.

И еще осталась смутная память о том, что стихи были первыми молитвами. И многие люди держат маленькие книжечки стихов – на ночном столике. Там же, где и псалтырь. Или там, где его нет. И перед сном открывают и читают.

О любви, о природе, о боли, о Боге. Стихи по-прежнему сила. И поэты – очень даже есть.

 

-  Что более всего вас не устраивает в устройстве мироздания?

 

- Все устраивает. Из меня сейчас заправский Иов получился бы. Больно уж все у меня хорошо. И оттого хочется хвалить Бога и божий мир.

А простая версия – что все зло и ужас – нужна для того, чтобы вот такие счастливицы, как я – понимали разницу. И, честное слово, я этому своему раку и полгода физических пыток из-за лечения – просто рада. Может, это хоть как-то искупает мое чрезмерную увлеченность жизнью.

И рада, что всего мало. Потому что все время тревожно – что все так хорошо.

Вот иногда я, по-моему, нарочно, ем что-нибудь, что точно нельзя – ну, с химией. И тогда ужасный приступ долго – иногда сутки. Очень больно и плохо и тяжело. Но я уж поймала себя на том, что меня пугает, когда все очень долго совсем хорошо. И что мне все время так радостно и весело. Просто внутри себя весело. Не от каких-то там развлечений снаружи. Все время почти что улыбаюсь и смеюсь тоже. И потом думаю: что-то это слишком, так нельзя. Нужно вспомнить про то, что тут есть и боль и отвращение. Ну, должна быть тень. Иначе перестанешь ощущать свет.

И тогда иду я и всегда знаю, что надо съесть и выпить, чтобы хотя бы на сутки наступил такой «индивидуальный походный апокалипсис». Со всеми казнями египетскими – карманного формата. Правда, это тоже немое кино выходит – потому что обязательно никого не должно быть в квартире. И поэтому совершенно бесполезно стонать…

Но зато счастье, когда все проходит. Хотя я отлично понимаю, что это идиотизм полный. И если б я всерьез хотела себя обезопасить от варианта Иова – я бы, наверное, пошла куда-нибудь помогать – в детский дом или в хоспис. Но этого я боюсь больше всего. Что приручу кого-то, кто-то будет ждать, и за кого-то отвечать. Не могу я такого.

Это будет такой страх каждый день. Страх ответственности. Вот по этой части я сама полный инвалид. И нельзя мне никого доверить. «Оскар и Розовая Дама» не выйдет. Хотя на «Гарольд и Мод» я, наверное, еще потяну.

 

-  Вера и религиозность суть вещи разные. Нынче все беды России в ХХ веке валят на безбожность большевиков, а высоконравственный атеист априори считается оксюмороном. Но как совместить спасение души с обожествлением слова "прибыль"?

 

- Это самый простой вопрос. Подоходный налог. Не подушный, но –прогрессирующий. И зверская «опричнина» – налоговое управление. То есть, в принятой у нас жесткой манере. При таком раскладе, уверяю вас, все богатые спасутся. У них просто не будет другого выхода. Вот Ходорковский уже точно спасен. И герой, и храбрец, и искупил и спасен. И сидит – дома, в России. А все эти дворы в изгнании…Скучно им.

А таланту, как у Герцена – Чаадаева, Господь им не отмерил. Но и на Курбского – тоже никто не тянет.

Так что с богатыми – просто. С бедными сложнее. Они часто склонны завидовать и яриться. Вообще, до той первой революции – интеллигенция была уверена, что самое страшное на свете – это психология мироеда, кулака, охотнорядца… А потом они обнаружили – что это оказывается не самое страшное. А самое страшное – это психология люмпена. То есть оторванца. Обиженного на мироздание и несправедливость. Вот эти-то и дали маху.

Самые-то зверства и разрушения – получаются на них. И я не про засранные полы в Эрмитаже. Это вообще все для меня не очень важно. Я про реально утопленных в нужниках людей, стариков. Женщин, детей, например. Это все при ближайшем рассмотрении оказалось на совести люмпенов.

И сейчас я, например, заметила, что всяк нищий мужеского полу на Невском – непременно антисемит. Классический такой. То есть он уже давно нашел виноватого. Ему только свистни. И уж он оторвется. Бить жидов… А при этом жидом он назовет всякого, кого захочется бить. Я это заметила, просто потому что хожу по ночам и вижу проффи-нищих часто уж пьяными после тяжелого рабочего дня. И тут как раз без кавычек. И слышу иногда, как они гнусно так передразнивают местечковый акцент. Который и слышать-то – где им довелось? Дома вот так папаша их веселился? Или потом в тюрьме?

Ну, в общем, все они в теме. Почему им так не повезло.

И эти - правда, не маленький человек, из-за которого я так на Быкова наехала. НЕ НАРОД. НЕ СТОЛЯР, НЕ МАТРОС И НЕ БАБА С МЕШКОМ.

Эти – как раз те ожившие крысы с бритвами. Темные. Тут я согласна. И страшнее их нет ничего и никого. Просто когда мир – люди их не особо замечают. А я тут смотрю свою живую кинохронику – и сильно все замечаю.

И если что сдвинется в нынешней мирной жизни, хоть и несправедливой жизни, то мне, по крайней мере, ясно – кого надо в первую очередь бояться. Вот уж точно не мироедов. Они сами бояться. Они только собственных жен материть храбрые…

 

-  Судя по вашей свежей книге «По книжному делу», и вы заражены вирусом с одиозным названием "справедливость", хотя нас уверяют, что это понятие бессмысленно ровно так же, как и "равенство", а "маленький человек" – гнусная выдумка провокационной русской литературы.

 

- "Маленький человек" всегда работает. Или ищет работу. И не может найти. Его сгибают до земли обстоятельства. Болезнь, может быть, или алкоголизм – как болезнь. Иногда наговор. Напраслина. Невозможен образ вора, сутенера, проффи-нищего – в роли именно этого героя, одного из важнейших в классический русской школе.

«Свобода, Равенство, Братство…»

Справедливости и Равенства – тут, на земле, ну, точно нет. И Свободы нет. И с любовью тоже – явный напряг. Все это нереальные химеры. Их нет и невозможно устроить. Но вот Братство - это, по моему, вполне достижимо. У меня есть родная сестра. Разница у нас в восемнадцать лет. Я не люблю ее, как и она меня. Мы не дружим. Мы не похожи ни в чем. Даже на удивление не похожи. Нет между нами любви. И невозможно никакие равенство и справедливость.

Но она моя сестра. И есть какой-то ряд обязательств, которые я готова выполнять по отношению к ней. И это мое добровольное решение. Сестра – есть сестра и не следует ее чморить. Она так не думает. Она меня запросто зачморила бы. Но она младшая. Ей еще тридцать. Она, в общем, еще маленькая.

И мое дело – вести себя по отношению к ней прилично. То есть по-сестрински. Я так и делаю. В поступках. А так в словах мы часто орем друг на друга. И за глаза тоже можем сказать разные уничижительные мнения друг о друге. Но поступки мои реальные – такие, как надо, по отношению к сестре. А если поглядеть, например, из космоса – то видно, что это один такой общий Шар голубой, и все мы тут братья и сестры. И вообще семья.

Мне кажется, что все космонавты это заметили. Но остальные еще не заметили. Так что братство возможно. Но очень нескоро. Но это, по крайней мере, реальность, к которой можно стремиться.