При знакомстве с самым масштабным и хрестоматийным произведением испанского героического эпоса Песнью о Сиде современного не очень основательно подготовленного читателя ждут некоторые неожиданности, самая серьезная из которых риск неадекватного понимания с виду очень незамысловатого и, казалось бы, вполне недвусмысленного текста. Другой неожиданностью для читателя становится тот несомненный факт, что Песнь о Сиде» внешне мало отвечает трафаретным представлениям о героическом эпосе и об испанском национальном характере как религиозно экзальтированном и фанатичном, отмеченном печатью особенно высокого идеализма. И это еще не все. Дело в том, что всякий текст в восприятии читателя представляет собой палимпсест, и хотя в истории литературы сначала возникает текст о рыцаре Сиде и только через пятьсот лет текст о рыцаре Дон Кихоте, читатель, как правило, читает их в обратном порядке. Но от этого на всякого рыцаря неизбежно падает тень, отбрасываемая Дон Кихотом. В итоге мы склонны ждать от всех рыцарей исповедания такого кодекса рыцарской чести, каковой имел в душе и сердце незапамятный Рыцарь Печального Образа. Но и на этом пути читателя тоже ждет разочарование, маловероятно чтобы Сид и Дон Кихот нашли общий язык, если бы им довелось – фантастическое предположение! – познакомиться. И не позволила бы этим славным кабальеро понять друг друга, как сказали бы историки, различная ментальность, или, более по-русски, различное умонастроение, ибо жили они, хотя и на одной земле, но в эпохи, по-разному дышавшие, руководствовавшиеся разными, подотчетными и безотчетными, умственными и психическими установками. Точно так тот факт, что и наш читатель, - а наш читатель по образу мыслей современник Дон Кихота, а не рыцаря Сида – наполняет при чтении нехитрые слова текста Песни, привычным ему, читателю, жизненным содержанием, является источником ряда заблуждений. Впрочем, речь об этом впереди.

 

Известно, что романский эпос целиком вырос на почве исторического предания, хотя сам этот историзм надо понимать не как сугубую верность в изображении какого- либо исторического факта, а всего лишь как оперирование материалом исторического предания. Также известно, что эпос как жанр достиг полного развития в рамках устного бытования. Он представлял собой импровизацию, которая сначала была пением с музыкальным сопровождением, а позже - декламацией речитативом. Сказитель, часто из среды самих дружинников, воплощал определенный исторический материал, преображая темы и мотивы избранного им исторического эпизода в рамках одной метрической схемы, опираясь на разработанные неоднократно повторяющиеся устойчивые словесные формулы, которые играли роль опор и облегчали сказителю задачу импровизации. Позже возникла запись сказания, осуществляемая, возможно, самим сказителем. Именно так и вышло, полагают исследователи, с Песнью о Сиде, - а это огромная поэма - которая была записана самим сказителем около 1140 года так называемыми неправильными стихами, т.е. строками с неравным количеством слогов. Песнь воспроизводит эпизоды из жизни реального лица - рыцаря Родриго (Руй) Диаса, прозванного Сидом (сеид - господин, арабское титулование, дававшееся испанским сеньорам, имевшим среди своих подданных мавров, или живших в мавританской среде), который родился между 1025 и 1043 годами, а умер в 1099 г. Песнь действительно близка исторической основе - реальный Сид действительно брал Валенсию и мирился и ссорился с королем Альфонсом Шестым и т.д. При этом фактические исторические основания не мешают Песни о Сиде быть типичным по форме и смыслам средневековым произведением, подчеркивающим и прославляющим физическую силу и храбрость, хотя и рассказывает сказание о характере, строптивость и незаурядность которого приводит уже не к богоборчеству, а к земным конфликтам. Не исключено, полагают исследователи, что сказитель был знаком со своим героем или же у них были общие знакомые. Это предположение подтверждается исключительно достоверной географической локализацией событий, которые описываются автором Песни. Песнь, что называется, крепко завязана на местности в реальном пространстве, города и деревни указываются сказителем с предельной точностью.

Меж тем в жизни, а не в поэзии, Сид был знатным кастильским рыцарем, крупным военным деятелем эпохи реконкисты, - отвоевания земель, захваченных маврами - которая длилась восемь веков. Существуют основательно документированные достоверные биографии исторического Родриго Диаса – Сида[1]. Фаворит короля Кастилии Санчо, после восшествия на престол Альфонса Шестого, Сид из-за наветов завистников королевскую благосклонность утрачивает и изгоняется из пределов Кастилии. В изгнании Сид служит наемником у разных христианских и мусульманских правителей. Отвоевание у мавров стратегического узла, города Валенсии возвращает ему королевское благоволение - Сид мирится с королем и некоторое время действует с ним в союзе. Таковы в самых общих чертах деяния Сида исторического. Характерно, что никто из исследователей, по-разному оценивающих роль Сида в военных действиях тех времен, не подвергает сомнению его выдающийся полководческий талант и исключительную личную храбрость.

 

Что же касается текста Песни, посвященной его деяниям, в ней три части.

Первая часть описывает изгнание Сида. Отправляясь в изгнание, Сид под видом фамильных драгоценностей закладывает евреям-ростовщикам сундуки с песком. Попрощавшись с женой и дочерьми и собрав отряд, он уходит из Кастилии. К нему стекается воинство, он одерживает ряд побед, после каждой победы отсылая часть добычи королю, который его изгнал.

Вторая часть изображает захват Сидом Валенсии. Получив богатые подарки от Сида после захвата им Валенсии, король мирится с Сидом и позволяет его семье переехать в Валенсию. Более того, король сватает дочерей Сида за инфантов де Каррьон. Сид неохотно соглашается, дарит зятьям по мечу и играет свадьбу.

В третьей части рассказывается о том, что новоиспеченные зятья, затаившие ненависть к Сиду и его сподвижникам, вымещают обиду на дочерях Сида, избив их и оставив на растерзание зверям в лесу Корпес. Сподвижник Сида спасает дочерей. Сид требует от короля мщения. Дело решается в суде, в котором соратники Сида побеждают противников. К дочерям Сида сватаются новые именитые женихи. Завершается Песнь прославлением Сида.

 

Таков сюжетный каркас, поддерживающий при помощи возвращающихся устойчивых формул, вроде «Сид, в час добрый надевший шпагу», или « Сид,…рожденный в час добрый…», или « Сид, бородою славный…» и клишированных (читатель средневекового текста должен постоянно отдавать себе отчет в том, что средневековая эстетика ценит сходство и повторяемость, а не новизну и оригинальность) описании сражений - масштабное сооружение из 3735 стихов.

Как правило, сравнивая Сида с Роландом и указывая на французского собрата как на поэтический ориентир и образец для испанской Песни, исследователи подчеркивают прозаичность и «заземленность» испанского эпоса, чтобы не сказать, разбойную будничность поведения рыцаря Сида. И правда, как еще назвать современному человеку то, чем занимается Сид в изгнании, ведь, в сущности, его деятельность сводится к набегам, грабежам, дележке добычи и очень тщательному ведению бухгалтерии. Характерно, что после каждого набега сказитель указывает, в каких конкретных цифрах выразилась добыча и какая ее часть воспоследовала для отсылки изгнавшему Сида королю. Едва ли не самые частотные в тексте поэмы глаголы это глаголы: «грабить» и «считать» или их синонимы.

 

« Всю местность окрест разорил без пощады»

 

«Днем отсыпаясь, в набегах ночью

Беря города, он прожил три года»

 

«…Ходил на Альканьяс, разграбил местность.

Одел он в траур весь край окрестный…»

 

«Когда в Валенсию Сид вошел…

Разжились все золотом и серебром

Сделался там богачом любой.

Взял пятую часть мой Сид от всего –

Тридцать тысяч марок ему пришлось ».

 

«Минайя с дружиной остался в поле

Считать и записывать взятое с бою» и т.д.[2]

 

Действительно, следует признать, сражения, задаваемые Сидом только постольку, поскольку имеют целью торжество христианской веры, почти всегда это сражения ради добычи и наживы. (Сервантесовский Дон Кихот с его милосердием, обостренным нововременным чувством социальной справедливости и зарождающимся правосознанием никогда ничего подобного, конечно бы, не одобрил. Но равно для Сида благородные намерения рыцаря Печального Образа остались бы за семью печатями). При этом вовсе не всегда и только отчасти враг воплощен маврами, он может быть представлен содружеством мавров с христианами, а если точнее, врагами являются все не сподвижники, располагающие тем, что может быть отнято и использовано для личного обогащения, обогащения своих людей и в целях военной выгоды. Все это именно так, и в итоге простодушному взгляду, брошенному современным читателем на текст Песни о Сиде, предстает весьма неожиданная для средних веков картина всевластья практицизма и меркантильности, которую часть исследователей называет реализмом, и находит в ней обаяние и простодушную безыскусственность, столь свойственные обитателям земель за Пиренеями. Это с одной стороны. С другой стороны, у современного читателя создается впечатление, что речь идет о заурядном разбойнике былых времен, этаком лихаче уголовного кодекса, чьи неблаговидные действия в известном количестве случаев задним числом оправдываются пресловутым патриотизмом. Но дело, однако, не в этом.

У поведения рыцаря Сида, конечно, есть подспудные идеальные основания - просто современному взгляду они не сразу видны, потому что судим мы о нем из нашего времени. Да и как иначе мы можем судить? Известное высказывание о том, что «история всегда творится сегодня», т.е. тем, кто ее пишет, - сущая правда. Но не единственная. Правда еще и в том, что, только попытавшись встать хотя бы в чем-то на позиции той, очень далекой, эпохи, можно добиться более или менее адекватного понимания эпических событий.

Прежде всего, нужно отдать себе отчет в одной принципиальной вещи: человек тех времен не был человеком государственным, он не имел у себя в голове никакой стратегии и цели, соответствующих неким общим интересам. А пока не сложилась нововременная идея государства, никого нельзя было убедить в том, что человеческая жизнь обретает смысл тогда, когда она служит какому-то делу. Человек тех времен полагал, что не он должен приспосабливаться к какой-то своей миссии и обязанности, а наоборот миссия призвана ублажать и развлекать его. Как пишет знаменитый испанский философ Ортега-и-Гассет, самым несущественным в каком-нибудь предприятии было для этих людей довести дело до конца, и самым важным – воспользоваться им как чистым предлогом и счастливым случаем для того, чтобы не сидеть на месте, поспорить, «раздухариться», заварить заварушку, и если повезет, добыть себе на остриях праздных пик какую-нибудь выгоду. (Заметим, кстати сказать, что и выгода эта тоже понималась не на нынешний лад,)[3] Предположим, из Кастилии вниз, на юг, и из Севильи вверх, на север, двигались некие отряды рыцарей с ясным и коротким намерением напасть и ограбить мавританский город, именно так, как это сплошь и рядом происходит в Песни о Сиде.

 

«Вверх по Энаресу движется Сид…»

 

«Взять хочет Алькосер мой Сид де Бивар».

 

(Кстати, взяв у мавров Алькосер, Сид вслед за этим снова продает его маврам. Это наилучшим образом доказывает, что взятие Алькосера не является компонентом военного замысла и подтверждает отсутствие у Сида какой-либо высшей военной стратегии, и уж подавно отсутствие государственного мышления)

 

«За Теруэль направился дальше…»

 

«От Сарагосы потребовал дани…»

 

«Валенсией он овладеть решил…»

 

Отряды встречались у какого-нибудь Заречья, какого-нибудь «Кобыльего водопоя», как говорит Ортега-и-Гассет, или любой иной деревушки. Там они ели, пили, бросали кости, стараясь не придти к соглашению относительно общей стратегии, и итогом горячих дискуссий была повисавшая над пашней оглушительная брань. Все чувствовали свою необыкновенную значимость, никто не ощущал себя исполнителем. По завершении всего этого они обращались спиной к маврам и их землям, в конце концов, к любой цели, и возвращались в свои родовые поместья, оставляя дело без точки, незавершенным, или, как говорили римляне « res inexacta ». Финал не имел значения, поскольку - как замечает уже наш известный историк - для славы победа не обязательна, можно и потерпеть поражение и добыть славу, для славы надо только вести себя в соответствии с нормами рыцарственности. Несбыточность, химеричность, практическая неосуществимость иногда только способствовала славе предприятия[4]. В итоге, реконкиста, отвоевание земель у мавров, а это пространственное отвоевание не такой уж значительной территории, потому и длилась восемьсот лет, что никакого государственного в современном понимании слова умонастроения тогда в двенадцатом веке не было, или же оно было в зачаточной форме. Само собой разумеется, что сказитель всегда описывает только res exacta , деяния, увенчавшиеся финалом, а не res inexacta (дела незавершенные), более свойственные современному роману, и, тем не менее, именно при чтении Сида возникает ощущение глубокой достоверности слов философа. Брошенные военные затеи - это своего рода не описанный сказителем фон, выстилающий события, сподобившиеся завершения, очень точно схваченное мироощущение, которому важно не для чего , а как , не результат, а процесс. В эпоху Сида военную деятельность структурировали сугубо личные, а не государственные специфические ценностные ориентации, но именно поэтому в иерархии воинских достоинств первую ступеньку занимало бесстрашие. Маститый испанский филолог и историк Рамон Менендес Пидаль в своей биографии Сида рассказывает о том, как однажды на Сида с дюжиной молодцов напали сто пятьдесят арагонских рыцарей, и Сид всех обратил в бегство, взяв в плен семерых с лошадьми и амуницией. Однако же когда пленники взмолились о пощаде, отпустил их без выкупа, да еще возвратил коней.[5] Странный с военной точки зрения поступок, словно бы и не был рыцарь Сид заинтересован в победе над арагонцами и в уменьшении численности врагов. В чем же дело? Похоже на то, что не в милосердии, как полагает историк, а в утраченном интересе. Сид потому и возвратил коней и отпустил арагонских воинов, что для рыцаря одиннадцатого века не результат был важен, а процесс, не победа, а выказать себя храбрецом, доблестным рыцарем. Таковым Сид в схватке с арагонскими рыцарями себя выказал. И это-то и было самым важным. Личное бесстрашие служило фундаментальным основанием воинской рыцарской культуры, культуры жеста, личного поступка, всегда несколько театрального и обязательно символического. Что это значит? Но вспомним: средневековый мир обретал целостность, или, скажем так, выстраивался до конца за пределами зримых вещей и вещей, к которым можно прикоснуться. Он довершался там, где творился главный жест – «протожест» Божьей десницы. Это она, Божья десница, вершила суд и решала судьбу всех земных поединков, она определяла правого и виноватого, достойного быть и не достойного. Именно потому, что всякий жест на земле отсылал к жесту небесному, он был церемониален и значим только как публичный, совершенный в присутствии возможно большего числа свидетелей (письменных гарантий или не было, или они были неэффективны). Рыцарский мир этим и держался – жестом, личным поведением, поведением публичным и символическим, не государственным умонастроением с его безликой ответственностью, а личным честным словом рыцаря. Бог представал в рыцарском мире как Сюзерен, а Дьявол как вероломный вассал, нарушитель обязательств и честных слов. От этого необыкновенная важность соблюдения узаконивающего разнообразные рыцарские деяния кодекса чести. В этом мире, в котором ставка - жизнь и в отличие от нашего времени безопасность нимало не святыня, от подвига нельзя было уклоняться. Рыцарь утверждал себя, рискуя собой, бросая себя на кон. Но именно поэтому в арсенале достоинств истинного рыцаря, помогающем ему обрести, - а в данном случае, точнее сказать, заработать, честь, первое место занимала личная отвага. Иначе и быть не могло, если иметь в виду относительно не инструментальный, а почти «рукопашный» характер средневековой военной культуры, при котором особую роль играла такая категория как пространственная близость. Поединок предполагает вхождение с врагом в непосредственный контакт, столкновение лицом к лицу, и при этом всегда: «пан или пропал» - ситуация, в которой, как говорил Философ[6], сразу выявляется, кто господин, а кто - раб. При этом победа всего лишь косвенное следствие доблестного личного поведения. Сид должен был принять бой и себя показать сподвижникам и пред лицом Вседержителя, прочее не имело значения. Но именно поэтому в Песни так настоятельно подчеркивается необыкновенная отвага Сида.

 

Только к 16-ому веку в Европе возникает странная власть, именуемая государством, при которой в предпринятых этой властью сражениях дисциплинируются и однообразно направляются массы людей и им придается какое-то органическое единство. Только тогда ни с того ни с сего люди начинают и впрямь служить тому, что от них требуется. А что касается Сида, он служит по собственной воле, кому придется и заблагорассудится, в том числе время от времени мусульманским властителям, не видя в том большого зазора и не считая это изменой никаким общим фундаментальным интересам, поскольку таковые пока что никем не представлены. К тому же, в те времена было хорошо известно, что любой изгнанный испанский рыцарь просто обречен на поселение среди мавров, чтобы «заработать себе на хлеб». Мавританские эмиры не могли править иначе, как опираясь на какое-либо христианское войско. Так и вышло, что эмир Сарагосы себе на счастье выбрал для охраны изгнанного Сида, под чьим военным руководством Сарагоса стала влиятельной и опасной для прилегающих территорий. Что же касается идеи патриотизма, как особого высокого ощущения собственности на землю, то поскольку в средние века земля и время безраздельно пребывали в Божьей, а не людской власти, она медленно кристаллизовалась и вызревала параллельно идее государственности. Зато в отсутствие совместного служения единым целям необыкновенно важным, повторимся, становился жест, кодекс поведения, кодекс чести, пресловутое как надлежит себя вести истинному рыцарю для того, чтобы прославиться и оправдать свою принадлежность славной корпорации рыцарей. Ведь в средневековье вещи ценились не сами по себе, а только если на них лежал отпечаток Божества, а человек чего-то стоил, только если он был причастен социальной корпорации, ее представительствовал. Например, корпорации каменщиков, кузнецов или рыцарей. И вот здесь возникают некоторые трудности с пониманием и оценкой происходящих, в частности, в Песни о Сиде событий, те трудности, которыми мы обязаны, в частности, нашему привычному, сложившемуся в Новое время, представлению о собственности. Именно с ним связано неверное первое впечатление о Сиде, как о грабителе, преследующем цели личной наживы и накопления, не важно, для личного удовольствия или последующего инвестирования. Это современное отношение к собственности, меж тем мы не должны забывать о том, что самое глубинное ощущение средневекового человека – ничто никому не принадлежит . Никакой неотчуждаемой собственности ни у кого быть не может, все только во временном и кратковременном пользовании. Хозяин не здесь. В полном согласии с этой фундаментальной исходной установкой Сид обращается с награбленным имуществом: он подсчитывает захваченную поживу, золотую и серебряную утварь и коней, раздает ее дружинникам и отсылает королю в качестве подарков.

 

« Ко мне, Альвар Фаньес, копейщик ловкий!

Везде и во всем моя вы опора.

Пусть вашу добычу с нашею сложат.

Вы пятую часть из нее возьмете».

 

« Я вам премного, мой Сид, благодарен,

Но пятую часть, ту, что вы мне дали,

Альфонс Кастильский пусть получает»

 

 

Или « Сид пятую часть получил по разделу.

Ее не продашь, не раздаришь немедля…»

 

Или « Рука моя правая, Альвар Фаньес,

Из этих богатств, что послал нам Создатель,

Все лучшее вы отберите сами.

В Кастилью вас я хочу отправить

С вестью о битве, где верх мы взяли.

Я королю, хоть он мне и опала,

Тридцать коней посылаю в подарок.

Отменная сбруя, седло на каждом,

К луке приторочена шпага стальная…» И т.д.

 

 

Это очень странное на наш современный взгляд богатство, представленное некой все время приходящей и уходящей в непрестанно циркулирующем обмене, непрерывно отчуждающейся собственностью, по сути, никому не принадлежащей. Ведь, король, в свою очередь, получив дар, отсылает свой дар и т.д. Конечно, как говорил Аристотель, затраты на подарки придают человеку великолепие. Это так, но дело не в этом, и даже не в том, что отсылка бутылки вина с нашего стола вашему столу есть свидетельство благосклонности адресату, а и иногда и свидетельство власти.

Дело в том, что дележом и раздачей трофеев и экспроприированного имущества Сид опять-таки добивается того, о чем уже шла речь, а именно - чести. В наше время честь считается высокой духовной категорией, не имеющей адекватного материального выражения. Проблема, однако, в том, что только в 18-ом веке в эпоху Просвещения честь перестает, в том числе, связываться с материальной выгодой, ей начинает приписываться идеальная, а не практическая ценность. Как это ни покажется странным, до этого времени понимание феномена чести было иным совсем не в том смысле, что честь была в большем почете, с ней церемонились и на нее не плевали, а в том, что она могла быть вещественной. Как доказал Юрий Михайлович Лотман в своем анализе средневекового текста честь могла иметь материальное выражение. Честь это то, что получал младший феодал от старшего на иерархической лестнице после захвата на поле боя добычи, честь зарабатывалась победой. Но и с добычей тоже все обстояло не так просто - для того, чтобы добыча, захваченная на поле боя, стала знаком чести, ее сначала надо было отдать сеньору, а потом вновь получить как признание своих воинских заслуг. Собрав от вассалов их добычу и «наградив» их ею же, старший феодал – в случае с Сидом король Альфонс - превращал вещи, в данном случае коней, амуницию и оружие в знаки чести. Эти отношения с сюзереном были строго выверены, регламентированы и закреплены неписанным кодексом. Вот именно для того, чтобы заполучить честь, шлет, разоряя окрест лежащие селенья, Сид подарки обидевшему его королю Альфонсу. Вообще-то говоря, по старинным установлениям ( fueros ) Сид в качестве несправедливо изгнанного идальго имел право враждовать с Альфонсом, но, свершая свой самый большой подвиг в Песни, подвиг вассального долга, он склоняется перед своим сюзереном – королем. Все сказания, посвященные Сиду, акцентируют этот его поступок. И король, в свою очередь, награждая Сида подарком, одновременно ниспосылает ему честь. Точно так же поступает Сид по отношению к своим дружинникам. Доля в добыче является материальным выражением знака чести, а сама по себе она ценится постольку поскольку. Как орден, который сам по себе не очень ценен, даже если он из платины. Честь неотделима от захвата трофеев - их обязательно нужно захватить, чтобы избежать бесчестия. Но, захватив добычу, отослав ее сеньору, получив обратно в виде ответного дара, и вместе с ней «получив доблесть», саму материальную добычу можно уничтожить – раздарить, бросить, пропить и т.д. В итоге большой материальный ущерб мог обернуться незначительным ущербом для чести и напротив малая имущественная потеря серьезным бесчестьем, если рыцарь вел себя недолжно. Меж тем воздаянием за правильное рыцарское поведение на высших ступенях феодальной иерархии была слава. Понятие действительно невещественное и оттого в средневековье, эпоху, устремленную в небеса, обладающее высшей ценностью. В тексте Песни это достоинство Сида отражается в устойчивой формуле: «Повсюду о Сиде известно стало».

Все дело в том, что, читая средневековый текст, читатель вынужден постоянно иметь в виду, что реальные события могут быть совсем не тем, чем они кажутся на первый взгляд современному человеку - ценным и важным может быть то, что, по нашему мнению, таковым не является, и напротив. Короче говоря, Сид ведет себя, как он себя ведет – грабит и захватывает, потому, что ему полагается так себя вести, иначе он не честный славный рыцарь. В его поведении, в отличие от поведения незабвенного Дон Кихота, нет отблеска неповторимой личности, оно мало говорит об особенностях характера, ума и души Сида, оно рассказывает нам о рыцарском времени и о рыцарях. Это поведение свидетельство не столько о человеке, сколько о культурных нормах эпохи. Но чтобы понять хотя бы некоторые смыслы минувшей эпохи, запечатленные в литературном памятнике, нужно кое в чем отрешиться от наших нынешних представлений. И если это удается, это и будет позиция историзма.

 

---

[1] Менендес Пидаль Р. Сид Кампеадор, М, 2006 г

[2] Цит. по: Западноевропейский эпос. Л.,1977 (Перевод Ю.Б.Корнеева)

[3] Las aventuras de un capitan espanol por Jose Ortega y Gasset en Vida del capitan Alonso de Contreras, Taurus, Madrid,1965, p. 193 -194 .

[4] Ю.М. Лотман Об оппозиции «честь» - «слава» в светских текстах Киевского периода в «Труды по знаковым системам 111», Тарту, 1967.

[5] Менендес Пидаль Р. ук. соч. с. 74

[6] Имеется в виду Гегель.