Я уже рассказывала о том, как однажды в 1943 г. Томас Манн, который в то время писал «Доктора Фаустуса », получил посылку с книжкой, прочитал ее и написал в дневнике странную фразу: «Всегда неприятно обнаруживать, что не ты один…»… Получена им была «Игра в бисер», послал ее автор, Герман Гессе, и, прочитав книгу, Манн обнаружил духовного собрата, писателя, в сущности, озабоченного теми же проблемами, в частности, высокомерием отворачивающейся от «слишком человеческого» культуры. Позже мы уточним, в чем их совпадения, – все это при том, что художественный почерк у этих писателей разный.

 

Откуда он и кто таков, этот Герман Гессе? Южная Германия, Швабия, городок Кальв, стоящий на речке Нагольд, окружен лесами. Игрушечный городок, дома с двускатными черепичными крышами и наичистейшими оконными стеклами, ратушная площадь, от которой до лесу 15 минут ходьбы, два лесообрабатывающих заводика. Этакий окруженный пограничным валом средневековый городишко, провинциальный, патриархальный, неизменный и, кажется, что в нем впору проживать эльфам и гномам. Вся эта патриархальная почти сельская атмосфера детства оказала очень серьезное влияние на Гессе, герои которого игнорируют достижения цивилизации, передвигаются по преимуществу пешком, с посохом в руке и заплечным мешком, а когда один раз в романе «Игра в бисер» упоминается машина, то звучит это диковато. Отсюда же выраженная неприязнь к таким новинкам цивилизации, как радио, не говоря уж о телевидении и масс-медиа в принципе. Отсюда, хотя, конечно, не только отсюда, отвращение к массовой культуре, ко всякому упрощенчеству, к толпе, и всяческому коллективизму.

Известно, что родители Германа Гессе были протестантскими миссионерами, чей брак покоился на общности убеждений. Мать, родилась в Индии, хотя была из Европы, родители снова собирались туда отправиться проповедовать, но этому помешала слабость здоровья. Хотя много позже Гессе скажет о неистощимой фантазии и музыкальности матери и чуткой совести отца, свои трудности в отношениях имели место. Это были люди в высшей степени добропорядочные, добродетельные, правильные, искренние, догматичные и несколько занудные. Короче говоря, протестантские моралисты. Напомню, что во всех конфессиях есть свои специфические опасности, есть они и в протестантизме. Припомним, что в протестантизме нет таинства исповеди и отпущения грехов, протестант должен в одиночестве без церковной помощи переваривать собственные, неизбежно имеющиеся проблемы, – беспроблемны только животные, – человек не освобождается с церковной помощью от груза вины, ответственность давит с двойной силой, а остаться без традиционных церковных ритуалов – это как дикарю, остаться без самозащитных ритуалов вежливости перед лицом всего, что может произойти. Из этой непростой ситуации рождаются ибсеновские, бергмановские и фолкнеровские протестантские омерзительные пасторы с их оголтелым морализмом. Протестантское сознание становится особенно бдительным и обретает неприятную склонность вмешиваться в жизни других людей, затрудняя ее. Оттого сознательные протестанты часто тяжелые люди. Я сейчас говорю о негативных следствиях протестантизма, хотя есть и положительные: не давай милостыню – организуй ночлежку, никакого соборно-коллективного пустословия, все деловым образом, деньги не для гулянки, а для последующего инвестирования. Вот в основе всех произведений Гессе и лежит конфликт с протестантством сына протестантов и протестанта по духу. Родительские убеждения весьма похожи на убеждения страшного фолкнеровского пастора Макихерна из романа «Свет в августе», только они, конечно, были людьми много более мягкими по натуре, а так это: человеческая природа и воля дурны, только сломав их, можно обрести любовь к Богу.

Между тем пятнадцатилетний Герман, учащийся семинарии в Маулбронне, как-то раз совершенно неожиданно для самого себя и для прочих из указанной семинарии исчезает и его в течение нескольких дней ищут в окрестных лесах, а потом вылавливают в городке неподалеку. Позже Гессе напишет: «В течение более чем четырех лет все усилия повлиять на меня ни к чему не приводили, ни одна школа не могла удержать меня, никакое учение не было долгим. Любая попытка сделать из меня пригодного для общества человека не имела успеха, несколько раз все заканчивалось скандалом или позором, бегством или высылкой…» Тогда родители отправляют Германа в заведение известного экзорциста – изгонять бесов. Следует попытка самоубийства, экзорцист умывает руки. Тогда родители и помещают его в Штеттин в лечебницу к слабоумным. А сынок пишет им из штеттинской психушки письмо: «Вы без сучка и задоринки и мертвы как статуи. У вас на устах все Христос и блаженство, но то, что между Христом и блаженством, – сплошная ложь». Меж тем в лечебнице среди слабоумных у него естественно формируется комплекс отверженности, одиночества и непонятости . Объективности ради нужно сказать, что характер у него был тяжкий, не говоря уж о страсти к поджогам, от которой страдали соседи. В доме была роскошная библиотека, и Герман в нее впился, с этого момента – прочь все учебные заведения, только читать. Вообще в душе у Гессе всю жизнь – борьба, протестантский ужас перед греховностью и соответственно тяга к высвобождению от бесконечных «нельзя». Особенно это видно по знаменитому роману «Степной волк», в нем описываются самые рискованные – не по нынешним временам – похождения и сексуальный опыт, а все равно сохраняется впечатление, что описывает это человек, трясущийся от страха... человек, приходящий в ужас от собственной греховности, если он возвратился домой на час позже, полюбезничав с незнакомой девушкой в каком-нибудь ресторанчике. Кстати, именно на эту его черту указывал Сергей Сергеевич Аверинцев.

 

Во время 1-ой мировой войны Гессе работает в госпитале санитаром. В 1919 г. он поселяется в местечке Тессине, в «небольшой сонной деревне» под названием Монтаньола, в Южной Швейцарии, тоже на берегу озера и живет там всю оставшуюся жизнь. Первая жена в психиатрической лечебнице, следуют второй (неудачный и кратковременный) и третий брак. На этой вилле в Монтаньоле его посещали Томас Манн и прочие великие люди. Свершил два путешествия: в Индию – сбежал, не понравилось, а другое – в Италию. Еще не так давно вилла Гессе ветшала в отсутствие спонсора.

Во время Первой мировой войны из-за своего органического отвращения к тоталитаризму, какому бы то ни было национальному духу и, как он выражался, «оргиям коллективизма» ( из-за этого Гессе у нас до семидесятых годов не печатали) был для многих неприемлем. Он не выносил стадность, косность и коллективизм. Это тоже, между прочим, от протестантизма. В 1914-ом году на самом пике шовинистического угара Первой мировой войны напечатал статью «О други, не надо этак» (цитата из шиллеровской «Оды к радости», венчающей 9-ую симфонию Бетховена). «Лучше фашистами быть убитым, чем убивать, лучше коммунистами быть убитым, чем убивать». Ни фашистов, ни коммунистов, как вы понимаете, он не любил, поскольку всю жизнь сопротивлялся упрощенчеству, опрощению, усреднению, клишированным мыслям и идеям.

После 1919 года Гессе становится преуспевающим писателем, автором повестей и рассказов; его отринувшие быт и человеческие привязанности персонажи – странники по убеждению, они физически много ходят, чтобы найти нечто совсем не физическое – самих себя. У Гессе всякое повествование неизбежно становится повествованием о поисках и становлении личности, о духовном пробуждении или, на языке протестантизма, обращении, его герои, повторяю, свершают пешие переходы в надежде на то, что они преобразятся в путешествие духовное, к самому себе, к вочеловечению. Таков, например, Кнульп из одноименной повести. По годам старые странники Гессе, душевно неизменны в двадцать и в шестьдесят, этому способствует их соловьиная жизнь на природе. Рассказы эти красивы и поэтичны, но не очень глубоки; трезвый взгляд нашего Ивана Алексеевича Бунина на странничество представляется более адекватным реальности, но дело не в этом. Кстати, небезынтересны замечания немецких историков, обративших внимание на то, что в конце девятнадцатого и начале двадцатого века бродяжничество в Германии стало обычным делом: только в Саксонии полиция за год задерживала около двадцати тысяч бродяг. Гессе с его юношескими побегами симпатизировал этим обитателям большой дороги и романтизировал их, считая, что это – попытка сохранить свободу. Но здесь тоже есть проблема, о которой писала Лидия Яковлевна Гинзбург: «Если не возрастает с годами ни ответственность, ни независимость, ни монументальность быта (попросту говоря, если не обрастаешь вещами – Прим. мое В.Р .), то нет, собственно говоря, никаких оснований из юного становиться зрелым… Двусмысленный дар вечной моложавости – признак инфантильности». Наиболее знаменитое произведение, написанное к этому времени, роман « Демиан », было опубликовано под псевдонимом. Редактор, прочитав рукопись, сказал, что у книги один недостаток – слишком похоже на Гессе.

Роман для Гессе – всегда биография души, а душа – «глубинное вздрагивание жизни».

Но путешествие к самому себе – непростое путешествие, ведь еще в статье о Достоевском Гессе обращает внимание на нераздельность добра и зла в одном человеке, или, как говорит Гессе вослед Гете «на две души в одной груди». С одной стороны, не надо бояться и считать запретным то, чего хочет душа, с другой, нельзя же делать все, чего душенька ни пожелает. Это – проблематика романа «Степной волк», столь у нас популярного, да и вообще любимого. (Роман этот много проще «Игры в бисер».) И в этом один из смыслов повести « Демиан ». «Когда мы ненавидим какого-то человека, – говорит Гессе, – мы ненавидим в нем то, что есть в нас самих. То, чего в нас нет, нас не беспокоит».

 

Психологические духовные проблемы Гессе таковы, что ему самому не справиться, и еще в 1916-ом году он попадает на сеансы психоанализа к ученику Карла Густава Юнга доктору Лангу .

Как всякое слово, слово «психоанализ» содержит ряд значений, но главное – « псюхе » – душа, анализ – разложение, короче говоря, разложение на части того, что частей не имеет, и не находится ни в каком месте, хотя говорят, что иногда она пребывает «в пятках». Еще говорят, что чужая душа – потемки, предполагая, что своя собственная абсолютно ясна. Но мы не можем зачастую объяснить ни наше «люблю», ни наше «ненавижу», по желанию нельзя подумать интересную мысль или не думать о чем-то. Мы мало о себе реально знаем, а когда узнаем, оказывается уже поздно, взяли да и неожиданно двинули кому-нибудь в зубы или еще чего похуже...

Вот один знакомый выдвижные ящики не закрывает... Ящики, впрочем, можно за ним ходить и закрывать, это не очень серьезно, хотя очевидно: это когда-то завязалось не совсем случайно. Или история с влюбленностями французского философа Декарта… Вообразите, влюблялся только в косых женщин. Изумившись самому себе, он призадумался, а призадумавшись, припомнил маленькую косенькую девочку, предмет его первой детской страсти. Но ведь на то он и Декарт, чтобы «раскрутить» свою историю…

Психоанализ исходит из того, что человеку в себе не все ясно, и надо помочь ему разобраться, дать «проговорить» себя, и при том, что правды прямо он о себе не скажет, потому что утаивает ее, утаивает от самого себя, а заодно и от врача. Первооткрывателем психоанализа считается Фрейд, но у Фрейда за всеми на свете нервными срывами всегда стоит подавленная сексуальность, между тем это далеко не так. Вообще французский историк науки, еще недавно очень модный Мишель Фуко, занимавшийся так называемыми « эпистемами », историческими парадигмами, в которых функционирует знание, некими безотчетными установками, отчасти тем, что Ортега называет «верованиями», некими умственными или психическими представлениями, в которых люди безотчетно живут в своей «Истории сексуальности» говорит по поводу психоанализа, что аналогичные цели преследовала практика исповеди в церкви, особенно католической: ведь еженедельно или ежемесячно полагалось рассказывать все, особенно сексуальные помышления, – это была собственно говоря, профилактика сексуальных нарушений, или, как говорит Фуко «досмотр власти». Здесь надо учесть, что властью Фуко называет не короля или социальные институты власти – суд, полицию и.т д, а вернее, не столько это, сколько организующее, запрещающее волевое начало в самом человеке. В этом он идет за Ницше, ведь и Ницше под своей волей к власти вовсе не имел в виду желание солдата стать генералом или фюрером, но волевое стремление к самосуществлению внутри самого человека. И этот досмотр всегда профилактическая терапия и очистительная процедура. Я не буду говорить о трактовках Фуко – при желании это все можно прочитать, возвращусь к основной процедуре, когда больного укладывают на кушетку и предлагают говорить что угодно, а врач обращает внимание на повторяющиеся в этом потоке речей элементы, хотя бы, на первый взгляд, совершенно случайные, – они не случайные, если они повторяются, и их надо осторожными совместными усилиями дешифровать, дешифровать так, как дешифруется сновидение. Повторяющийся сон может говорить нам о нас правду. Вы помните, я говорила о том, что наш мир, по Юнгу, это психический океан, океан бессознательного, в котором плавают островки сознания, – так это и у отдельного человека, и у всех вместе. Мало того, по Юнгу, у каждого из нас есть Тень, вытесняемая нами в бессознательное. Тень – наша черная, сознательно неосознаваемая, выталкиваемая, вытесняемая во мглу бессознательного, сторона. Обращали ли вы внимание, что свои дурные поступки мы стремимся забыть, и есть люди, искренне о них не помнящие. Они вытеснены в бессознательное, в Тень. Нет, говорят они, ничего не было. Но болезненные невротические симптомы – это как раз свидетельство нарушения баланса между сознанием и бессознательным, что-то перевешивает, и с этим нужно разобраться. Например, расшифровать сон. Одна очень уверенная в собственных добродетелях и достоинствах дама была потрясена и с возмущением рассказывала Юнгу повторяющийся сон, в финале которого она почему-то неизменно падала в загаженный коровник. Юнг ей и сказал, что это указание на то, что она не такая замечательная, как думает, и неплохо бы под этим углом зрения свою жизнь пересмотреть, а пересмотрев, и от невроза избавиться. От судорог, именуемых комплексами, нужно уметь освобождаться, но для этого надо найти узелок, развязать его, пройти путь к себе и... стать свободным человеком. Конечно, это «вспомнить» самое трудное, ведь есть правила запоминания – мнемотехника, а правил вспоминания нет. Как вспомнить, что влюбился в косенькую … если не помнишь? Только став Декартом.

 

Главное, однако, отчего я все это говорю, это то, что «психоаналитическое» умонастроение предопределило характер многих знаменитых романов в двадцатом веке... (Пруст, Фолкнер, Апдайк, да и Набоков, при всей его ненависти к Фрейду и насмешках... кстати, смеялся он именно над фрейдовской фиксацией на сексуальности).

 

Но припомним, мы с вами некогда вели речь об эволюции романа и тогда говорили, что роман – это некое пространство в воображении читателя, населенное героями и являющееся местом, где происходят какие-то события, некая аналогия реального мира, его модель. И вот литературоведы не без оснований считают, что романы могут быть двух типов: центробежные и центростремительные. Когда описывается в чистом виде развитие сюжета за счет действия, поступков, в детективе, например, мы имеем дело с центробежным романом. Когда вместо внешнего движения, описывается динамика внутренних процессов, и именно она двигает сюжет, тогда роман становится энциклопедией духовной жизни, исповедью, историей обращения, биографией души. И этот тип романа некоторые исследователи называют центростремительным. Этот роман ведет происхождение от неистовой искренности Блаженного Августина, Абеляра, Руссо и Толстого. Романтик Новалис говорил: «Мы ищем план к миру, этот план мы сами, нет различия между «я» и «не я», законы внешнего мира следуют законам внутреннего». Именно эти взгляды были унаследованы ранним Гессе. В его романах, повестях и рассказах нет никаких попыток создать социальное, географическое и историческое правдоподобие. Персонажи Гессе пластически невыразительны, автору не важно, как они одеты, как они выглядят. Строго говоря, у них нет никакого « выглядения », как, впрочем, и характера, но есть только состояния сознания, состояния становящейся в процессе самоанализа, созидающей себя, проговаривающей себя души.

 

Обратимся к роману «Игра в бисер», за который Гессе в 1946 году получил Нобелевскую премию. Несколько предварительных замечаний о романе: он в отличие от других произведений Гессе и центробежный и центростремительный, ибо, с одной стороны, это пространство, в котором развиваются события и в этом пространстве проживают персонажи, и в романе есть описание того, как устроено пространство, с другой стороны, это анализ не столько физических, сколько духовных параметров жизни персонажей, причем, по преимуществу, одного-единственного персонажа, главного магистра Игры по имени Иозеф Кнехт.

 

Итак, в некоем государстве и в некое неопределенное время, недалеко, впрочем, судя по всему, от нас отстоящее, есть заповедная местность, которая называется Педагогической провинцией. Педагогическая провинция, именуемая Касталией, живет отдельно от всей прочей страны, сугубо по своим внутренним законам. Вроде как Ватикан в Италии. Естественно, как вы понимаете, название Касталии ведет происхождение от протекающего в Дельфах ключа с особенно чистой и прозрачной, кристальной водой. Люди, проживающие в Касталии, живут в совершенно особом режиме и ставят перед собой иные цели, нежели живущие вокруг них, в остальной части страны. Впрочем, последние поставляют, так сказать, педагогический человеческий материал в виде наиболее способных учеников, которых отбирают в обыкновенных школах, переправляя затем в элитные школы Касталии . Процесс отбора предполагает строжайшую регламентацию всех его деталей. И вообще все, что происходит в Касталии, пронизано духом порядка, дисциплины и строжайшей иерархии. Процедура отбора – это именно лестница, предполагающая целый ряд ступеней, по которым проходит неуклонно совершенствующийся ученик. Не все проходят испытания, некоторых возвращают обратно. Пожелавшие в начале возвратиться, возвращаются, но вообще это не характерно – нахождение в Касталии воспринимается как исключительная честь. Никакой самодеятельности внутри такой режимной системы быть не может. В смысле житейских благ ученики наделены самим необходимым, денег в Касталии, естественно, нет. В юношеские годы студентам не возбраняется бегать за границу на встречи с девицами, но, вообще, это мужской монашеский орден, и хотя строгого запрета нет, но в процессе духовного самопревосхождения надобность в таких встречах отпадает. Ученик непрерывно духовно совершенствуется под неусыпным надзором педагогов, и высшая ступень в иерархии, которой можно достичь, это сделаться Магистром игры в бисер, главным устроителем, законодателем и организатором ежегодных духовных игр.

Однако вовсе не всегда было так, и государство Касталия с чего-то да начиналось. Начиналось оно с тупого времени, которое Гессе, а равно местный историк Плиний Цигенхальс (прошу обратить внимание на имя), именует «фельетонной эпохой». Именно в эту эпоху и зародилось духовное движение, приведшее к учреждению Ордена Игры в бисер, эпоху причудливую, пеструю и неупорядоченную, в которой царят очень странные нравы. Фельетонная эпоха – говорит Гессе устами Цигенхальса – началась, когда бои за всяческую свободу увенчались победой, когда была преодолена церковная и государственная опека, и стало неясно, что делать с обретенной свободой, ибо она оказалась невыносимым бременем (как ни печально, самая легкая жизнь – в несвободном обществе, где за нас думает фюрер и все идет предусмотренным образом). Люди фельетонной эпохи, получив свободу и не обретя нового закона, который был бы не внешним, но чтился ими самими, выступал бы не как давление и принуждение, а был бы внутренней обязанностью, пустились во всякие злоупотребления и глупости. А именно: они запоем читали газеты и всякие периодические издания с нелепыми статьями, причем зачастую авторы этих сочинений потешались в них и над своими читателями и над самими собою. Например, «Фридрих Ницше и дамская мода... годов», «Роль болонки в жизни великих куртизанок». Люди проглатывали невероятное количество чтива, их обслуживала невообразимая армия писак. Я позволю себе от имени Марины Цветаевой сделать вставку в рассказ о «фельетонной эпохе»: у Цветаевой есть стихотворение «Читателям газет», исполненное ненависти, соответствующей масштабам ее личного темперамента, причем речь конечно не только о газетах, но о всякой макулатуре, заваливающей прилавки и продаваемой в метро. «Подземный змей», как вы понимаете, – метро.

 

Ползет подземный змей,

Ползет, везет людей.

И каждый – со своей

Газетой (со своей

Экземой!) Жвачный тик,

Газетный костоед.

Жеватели мастик,

Читатели газет.

…………………..

Кача – «живет с сестрой»,

ются – «убил отца!»

Качаются – тщетой? -

Накачиваются.

 

Что для таких господ, –

Закат или рассвет?

Глотатели пустот –

Читатели газет!

Газет: читай: клевет,

Газет: читай: растрат,

Что ни столбец – навет,

Что ни абзац – отврат ...

 

О с чем на Страшный Суд

Предстанете: на свет!

Хвататели минут,

Читатели газет!

……………………

 

Временами устраивались опросы знаменитых людей, причем маститые химики или пианисты высказывались о политике, гимнасты и летчики о преимуществах холостой жизни перед брачной, поэты о причинах финансовых кризисов... Главное было в одном: связать известное имя с актуальной проблемой или темой. Тысячи людей в свободное время склонялись над квадратами и крестами из букв, заполняя их по определенным правилам. Это была эпоха людей, хищно охотившихся за новинками. Но равным образом это было очень тяжелое и катастрофическое время, и очевидно, как пишет Плиний Цигенхальс, все эти кроссворды, а равно – добавлю я вослед Плинию Цигенхальсу, – «Космические войны», «Полтергейсты», «Космические пришельцы», благоглупости с НЛО... и т. д. и т. п. были связаны и отвечали глубочайшей потребности отвернуться от реальности.

В неимоверном количестве читались доклады, которые, как выражается Гессе, «бандиты духовного поприща» предлагали читателям и слушателям, перетряхивая какое-то количество модных слов, как игральные кости в стакане (как сейчас: трансгрессия, Деррида, Лакан, деконструкция ), слушатели цеплялись за слова, утратившие свое значение, читались доклады о писателях, которых никто никогда не читал и читать не собирался, – это была ужасная девальвация слова. Это была эпоха, в которую люди предпочитали плыть по течению, не силясь перерасти самих себя. Триумфальная дорога псевдоинтеллигенции . И если продолжить эту характеристику при помощи другого писателя и мыслителя, я имею в виду Ортегу, это была та самая культура, которая нынче именуется «массовой», – для нее характерны беспрепятственный рост жизненных запросов и безудержная экспансия потребностей, а также врожденная неблагодарность ко всему, что облегчило нам жизнь. «Массовый человек» – это большой избалованный ребенок, глупец пожизненно и прочно, глупца ведь из его глупости выманить не удается – он некоторым образом герметичен. Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни – характернейшая и самобытнейшая черта современности. Посредственность утверждает пошлость как право и право на пошлость. (Именно за это ненавидел Набоков фрейдистский дискурс ). У такого человека – и это самое ужасное – незыблемые представления обо всем, и оттого он не может слышать и слушать. Ортега говорит, что это эпоха самодовольных недорослей. Мерой культуры служит четкость установлений, а когда нет внешней и внутренней законности, начинается «натиск леса».

 

Вот так замечательно обстояли дела в духовном мире, если можно его так назвать, в ту фельетонную (фельетонную и оттого, что она более всего читала фельетонную литературу, и оттого, что вся она сама была посмешищем) эпоху, когда началось постепенное осознание нужды во внутреннем законе, внутреннем порядке, дисциплине и внутренней форме, той форме, что скрепляет нас не внешним ритуалом, но, произрастая изнутри, дает – столь нечастое в нашем отечестве – не чванство, не самодовольство, но достоинство, умение держать дистанцию, не потворствуя возбужденным и раздраженным рефлексам. Вот тогда началось движение в сторону того, что Гессе называет «игрой».

Вот этим выращиванием неких достоинства и благородства внутри нас, которое формируется в процессе овладения навыками Игры, и занимаются в монашеском эзотерическом ордене, в братстве и таинственном союзе людей, объединившихся во имя Игры и мужающих в процессе овладения мастерством. Вот возмужание в процессе овладения игрой и есть выращивание в себе внутреннего закона.

Возглавляет Касталию Педагогический Совет и Магистр Игры – человек, который играет лучше всех и оттого руководит всеми играми, человек душевно и духовно способный возглавлять Игру, да и вообще просто толковый администратор. Однако прежде чем разбирать игру по Гессе, следует все же попытаться припомнить, что говорили вообще об игре и играх умные люди, считавшие, что такая веселая вещь, как игра, это куда как серьезно.

 

По Аристотелю, игра это деятельность, которая имеет цель в себе самой. Игра с целью выиграть деньги – игра не настоящая, но эксплуатация, использование игры с побочными для нее самой целями. Правильно играют дети – бескорыстно. Когда говорят «настоящий игрок», имеют в виду человека, который играет ради самого процесса. Игра принципиально бесполезна, если иметь в виду какую-то инструментальную цель. Обратите внимание на бескорыстные и незаинтересованные игры детей, в своих играх дети делают наиболее адекватную заявку на становление личности и развитие способностей (именно поэтому важно много играть и не заводными механическими игрушками, которые предопределяют процесс игры за ребенка).

 

И вот касталийцы играют, священнодействуя, переводя все феномены мировой культуры на некое эсперанто. Причем, как пишет Гессе, поначалу игра была не более чем остроумным упражнением для памяти и комбинационных способностей и пользовалась популярностью у студентов-музыкантов, а позже была перенята математиками. Перейдя из музыкальных семинаров в математические, игра развилась настолько, что смогла выражать особыми знаками и сокращениями математические и астрономические процессы. Позже ее подхватила биология и филология, это была дисциплина ума – игра предполагала знание математики и аристотелевской логики. Так постепенно игры отдельных наук превратились в особый эзотерический язык знаков и формул, которыми можно обозначить все явления духовной культуры и разыгрывать их в связи с их внутренней значимостью, погружаясь в сопоставления и устраивая перекличку.

Мы с вами еще, надеюсь, будем говорить о Набокове, а сейчас только отмечу, что набоковский гроссмейстер Лужин как раз принципиально не касталиец, ибо он воплощает кривое, не гармоничное, а ущербное гипертрофированное развитие каких-то одних способностей за счет других (и такова романтическая трактовка гения ). Между тем у Гессе, если игра получается, то в процессе ее рождается гармония, а гармоничное развитие – это равномерное развитие. Игра, в которой проигрываются образы и символы мировой культуры, – своеобразный сеанс психоанализа, «проговаривания» и обдумывания себя, без чего не рождается личность. Игра это единственная область – это очень важно – где существует свобода, где вы свободный человек, ибо у вас нет никакой внешней цели, вы играете ни для чего: ни для получения денег, ни для сдачи экзамена, ни для выгоды, ни для папы и мамы… и т.д. Нет этого ужасного слова «ДЛЯ» и все. Но вы скажете, какая же свобода, если играть нужно по правилам? Игр без правил не бывает. И все же это свобода выбора и интерпретации правил, у всех игр, например, карточных, есть правила, но все игры разные... и в этом свобода, хотя бы в России-матушке и считали, что свобода это отсутствие правил, «воля». Но когда европеец, естественно, думающий европеец, говорит «свобода», он имеет в виду не то, что, русский, когда он говорит «воля». Свобода для Канта – это перемочь себя, хотя бы ты и был смертельно болен, и встать, если в твой дом вошел гость. Кант говорит, что искусство это и есть свободная игра душевных способностей, а красота – целесообразность без цели. А еще можно сказать, что в игре настраиваешься на истину, и нужно не пропустить мига, когда при расстановке и передвижении фигур и вообще каком-то раскладе обнаруживается подлинное обстояние дел, является истина – истина почему-то всегда очевидна, нам вдруг раскрывается то, что греки называли « алетейя ». И все правила игры нацелены как раз на то, чтобы она возникла.

Гессе пишет: «Игра в бисер, зародившаяся в математических и музыкальных кругах (кстати, для касталийцев существует музыка только до эпохи романтизма, до 19-го века, поскольку романтизм почитал отсутствие твердо установленной формы, текучесть и тяготение к бесконечности за благо, а игра как раз построена напротив, на принципах кодификации культурных феноменов) существовала как универсальный всеобщий язык и метод для выражения и приведения к общей мере всех интеллектуальных ценностей и понятий (этакое культурное эсперанто). Каждый символ и каждая комбинация символов и значков ведут к центру, к тайне, к нутру мира. Каждый переход от минора к мажору, каждая эволюция или преображение, как в «Иосифе», каждая точная математическая формула, классическая формулировка есть прямой путь внутрь тайны мира.

Недаром приведший Иозефа Кнехта в Касталию, мудрый его наставник – Учитель Музыки, отвечая на вопрос подростка, о том, как бы найти единственно верную дорогу, какую-нибудь такую дорогу, чтобы по ней пойти… и без проблем, ни о чем уже не заботиться (этакий, знаете ли, марксистско-ленинский путь!), отвечает ему: «Истина есть, дорогой мой, но единственно верного учения, которого ты жаждешь, дарующего совершенную и единственную мудрость, – такого нет». И стремиться надо не к учению, которое вне нас, но к совершенствованию самого себя. Это мы сами должны звучать, как скрипка Страдивари. Жизнь не принятие какого-то одного верного решения, но бесконечное решание . Игра обновляется в бесконечных повторениях и интерпретациях, а касталийцы и Кнехт (я подчеркиваю значение его имени – раб, слуга, слуга Игры) мужают, просветляются и утончаются духовно. Именно поэтому Гессе так подробно описывает смерть Учителя музыки, самого близкого в Касталии Кнехту человека. Незадолго перед смертью Учитель музыки умолк, и по мере ухода его из этого мира его лицо все больше заливала улыбка, а выражение лица становилось все радостнее. Это та радость, которая рождается после невыносимого страдания, это шиллеровское «О братья, довольно печали, будем гимны петь безбрежному веселью и светлой радости», это веселость Франциска Ассизского (радостность по убеждению) – знак свидания с истиной, высшей зрелости. Обратите внимание – это видно по документальным фильмам – как изменилось лицо Иосифа Бродского в последние годы жизни. На нем появились радостность и исключительная благожелательность. Академик Лихачев незадолго до смерти рассказывал по телевидению жуткую историю о том, как его на Соловках должны были расстрелять, а он спрятался в дровяной поленнице, и выкликнули и расстреляли другого. Он улыбался и почти смеялся, рассказывая эту историю, между тем совершенно очевидно, чего ему стоила эта история и каков был ее вес в такой жизни, как жизнь академика Лихачева. Повторяю, эта радость – предел страдания, и никакого отношения к тупому и грубому веселью дурака это не имеет. И еще. Учитель говорит ученику: «Естественная наивная жизнь без дисциплины и упражнений в духовности неизбежно становится пучиной порока и ведет вспять». Как видите, это мнение сильно противоречит точке зрения Руссо и Толстого, полагавших природную невинность высшей добродетелью.

Вот такой строгой жизнью живет и одолевает служебную лестницу, духовно совершенствуясь, маленький мальчик, позже юноша, и наконец взрослый, сложившийся человек по имени Иозеф Кнехт, избранник, как герои Томаса Манна, – ведь в задачи избранника как раз и входит расслышать горний призыв и распознать в нем свое предназначение.

Но оттого-то он и слуга, что избранник, избранники никогда не мандарины, но всегда слуги. Они возлагают на свои плечи груз неслыханных обязанностей, это суровая трудовая жизнь, не гедонизм, не малина и халява, а школа со всеми ее прелестями – служение. Для Гессе вообще интеллигент (хотя в русском смысле этого слова Гессе его, естественно, не употребляет) всегда слуга и служитель. Но только когда Кнехт духовно созревает, только тогда он начинает понимать, что есть значительная доля истины в тех упреках в адрес Касталии и касталийцев, сделанных другом Кнехта Плинио Дезиньори, человеком, у которого в Касталии странный статус вольнослушателя. Но прежде чем говорить об упреках Дезиньори, важно напомнить или упомянуть, что в Касталии, культивировавшей математику, музыку и гуманитарные науки, для одной науки отчего-то не нашлось места, эта наука едва ли не под запретом – я имею в виду историю. Касталийцы изучают что угодно, но только не историю, им интересен только горизонтальный срез, только синхрония, что же касается вертикали – диахронии, ТОГО КАК БЫЛО переходит В ЕСТЬ, это их по каким-то, и как оказывается, по глубоким причинам, не интересует. Они строят всевозможные модели и структуры, но модель всегда отвечает на вопрос, как это работает сейчас, и никогда на вопрос, как это получилось.

Когда Кнехт, нагруженный определенной дипломатической миссией, – его задача заручиться поддержкой Ватикана, попадает в бенедиктинский монастырь, где обучает монахов игре в бисер, он сам берет уроки истории у тамошнего монаха, знаменитого ученого, отца Иакова (прототипом отца Иакова являлся знаменитый историк итальянского Возрождения Якоб Буркхардт . Ницше высоко ценил Буркхардта ). Нарушая касталийские правила, Кнехт увлекается историей, он увлекается подоплекой событий и вещей и задается вопросом «отчего». Но ведь когда задаешься вопросом «отчего так вышло» неизбежно рождается представление о вине и ответственности. Но касталийцы играют со своими синхроническими структурами, их совершенно не интересуют метель, дождь, холод и голод за пределами их Провинции. Они заняты усовершенствованием собственной души. И только Кнехт начинает внимать истории и думать о прошлом и будущем Касталии, а значит, и об ее отношении ко всему прочему страждущему миру. И тогда он начинает понимать, что есть смысл в упреках Дезиньори, который говорит: «Это безответственное баловство с буквами, разложение языков разных искусств и наук, перебор ассоциаций и аналогии (например, как тему чижика-пыжика написал бы Шопен, конечно, шутка, нужно, однако, хорошо знать особенности гармоний Шопена, чтобы изобразить такую шутку)». Как бы то ни было, я уже говорила, что примером « касталийского » музицирования могло бы быть творчество Стравинского с его обыгрыванием тем Петра Ильича Чайковского. Дело, однако, в том, что в Касталии поощряется не творчество в первозданном смысле слова, но обыгрывание чужого творчества, почтительное пародирование, здесь царит возвышенный постмодернизм, если можно так выразиться. Ведь в творчестве от собственного лица – опять же если можно так сказать – много живого, непосредственного, необузданного, лучше заниматься благоговейным пародированием, «игрой формами, из которых ушла жизнь».

И еще, не изучая истории, не интересуясь тем, что происходит за границами этого высоколобого и высокомерного города-государства, касталийцы ведут жизнь певчих птиц, живя на содержании прочей части государства и не зарабатывая, грубо говоря, на хлеб, не ведая жизненных трудностей и не желая иметь никакого понятия о той, пусть примитивной, части человечества, на труде которой основано их существование. Вы занимаетесь вашей «стенографией» говорит Дезиньори, вы замкнулись в высокомерии и гордыне, замкнув глаза и слух, чтобы не оскверниться.

 

Вот здесь-то и возникает аналогия с темой Адриана Леверкюна из «Доктора Фаустуса » Томаса Манна (и косвенно Иосифа Прекрасного и Благословенного, благословенного на подвиг в миру, в земле Египетской). В сущности, ее можно сформулировать так: имеет ли право интеллигент и интеллектуал на высокомерную замкнутость и отъединенность, на презрение к этому некрасивому и совершенно не умеющему играть миру?

На этот вопрос очень трудно ответить, ибо сей спор вечно актуален. Припомните, сказанные Манном после получения посылки от Гессе слова: «Как неприятно узнавать, что не ты один…»; теперь они становятся понятны, писателей, грубо говоря, мучила одна и та же зубная боль. У Манна Леверкюн за гордыню наказан безумием и окружающим его холодом, у Гессе, разобравшийся в проблеме и тоже уставший от холода, осознавший обреченность Касталии в безвоздушном внеисторическом пространстве Кнехт уходит из Касталии в мир, становясь учителем сына Плинио Дезиньори, неслуха и упрямца Тито. Кнехт уходит, Адриан сходит с ума, Германия гибнет под бомбами – кажется, можно осудить и Касталию и вообще всякую высоколобую элитарность. Тем не менее, я предполагаю, что у Набокова и Борхеса ответ был бы недвусмысленно-противоположным. Они бы сказали: элитарное искусство меньше всего отвечает за фашизм и за всевозможные несчастья человечества (кстати, в Советской России обожали связывать авангардизм с фашизмом) и за ваши собственные нравственные грехи, да и вообще можно ли кого-нибудь чему-нибудь научить? И спор бы продолжился.

И действительно, можно найти возражения: ведь фундаментальные науки, теоретическая физика или химия – это всегда касталийские игры, нам, разумеется, всегда хочется от них получить те или иные резиновые калоши, превратив фундаментальные науки в прикладные. Между прочим, ныне, из-за того, что мы не можем содержать нашу Касталию, субсидировать игры наших фундаментальных наук, нам грозят многие беды, и первая из них – что мы можем стать кретинами . Нам позарез нужна Касталия для интеллектуального питания и духовного развития. Это только с виду Педагогическая Провинция не связана с прочим миром. Связана, даже если она не жнет зерно и не кладет кирпичи. Достаточно того, что она в принципе существует, не давая всем остальным опуститься так низко, как они опустились бы, не будь Касталии .

Кнехт хочет быть полезным несчастному, грешному, не умеющему играть и наслаждаться интеллектом и культурой миру и принимает приглашение Дезиньори стать учителем его сына. Так, некогда заменив на посту магистра заболевшего Томаса фон дер Траве (весьма прозрачный намек на Томаса Манна), через какое-то время, несмотря на все возражения, он эту должность оставляет. И здесь возникает еще одна принципиально важная для Гессе тема, связанная с фигурой Учителя музыки, воспитывавшего маленького Иозефа, и Томаса фон дер Траве, и самого Кнехта, короче говоря, это тема учителя и ученика.

 

Позволю себе небольшое отступление: поговорим о Хорхе Луисе Борхесе и его рассказе «Роза Парацельса». Я об этом писателе начну рассказывать на следующей лекции.

Старый Парацельс – реальная историческая фигура, врач, естествоиспытатель и алхимик шестнадцатого века, о нем есть очерк у Юнга, – сидит в своей грязной заброшенной лаборатории, погруженный в печальные мысли о том, что не сподобился он в старости того единственного счастья, которое есть у всякого настоящего учителя, – иметь толкового ученика, которому можно было бы оставить лабораторию. И тут раздается стук в дверь и входит ладный юноша с заплечным мешком и розой в руке. Юноша заверяет Парацельса, что он тот, кого Парацельс так долго ждал. Он славословит Парацельса и, бросив розу в камин, выдвигает маленькое условие своего ученичества и преданности Парацельсу – сотворить чудо, возвратив ему сгоревшую розу. Все, мол, знают, что Парацельсу это нетрудно сделать. Парацельс отказывается, ссылаясь на немощь. Юноша уходит. И тогда Парацельс тихо произносит слово, и возникает роза.

Что это значит? А значит это, что постичь тайну, увидеть чудо может только подготовленный к этому человек. Роза из пепла возникнет только для того, кто абсолютно убежден, что она возникнет. Благоговение перед учителем и его знанием – совершенно необходимое условие ученичества. Парацельс не берет юношу в ученики именно из-за отсутствия безоглядного доверия. Благоговение перед тайной и абсолютная преданность – это непременное условие того, что может что-то произойти и чему-то научишься.

И тут следует заметить, что тема «учитель и ученик» в нашей, западной, и восточной культуре звучит существенно по-разному. С одиннадцатого века в нашей культуре и в нашем школьно-университетском образовании доминирует своего рода инструктаж, овладение навыками, освоение определенной суммы знаний, передаваемых от учителя к ученику за небольшой период времени. Схема: учитель – поток слушающих и конспектирующих, причем независимо от качества учителя (с известными вариациями) передаваемая сумма знаний приблизительно одна и та же.

Другое дело – Восток. Учитель – духовный отец, гуру, ученик живет у него в доме, учительство и ученичество длятся всю жизнь. Ученик – ученик, пока жив учитель. Это копия, имитация учителя. Учитель – абсолютный авторитет, копируемый учеником. Следствие – патриархальность и ригидность такого общества при всех его преимуществах. И мобильность, подвижность, самостоятельность западного при всех его недостатках.

 

В Касталии очевидно восточный метод обучения, при котором Учитель абсолютный авторитет, и непонятно, что труднее – быть учителем или учеником. Но потому-то, когда подросток Тито Дезиньори, бросившийся в ледяную воду горного озера, задорно приглашает пятидесятилетнего и уставшего с дороги Учителя поплавать с ним, Учитель не может не принять вызов. Так дав первый и последний урок ученику, с высоким достоинством погибает бывший Магистр Игры Иозеф Кнехт.