Одна из причин затруднительности разговора об этой книге, хотя и не единственная, состоит в том, что тексты, ее составляющие, высыпаны словно ворохом, так сказать, тематически беспринципно, с очевидным расчетом на то, что сама беспринципность некоторым постмодернистским манером сделается структурообразующим принципом, а истина, дышащая, где хочет, воссияет в тех местах и строках, в которых ей, матушке, заблагорассудится воссиять. Словесное оформление высказывания при этом особенной роли не играет. Да и может ли это быть важным, если, как считает автор: «высказывание истины случается с каждым, может быть, по многу раз на дню, и это каждый раз есть момент выпадения из пространственно-временного континуума». Именно поэтому автору так нравятся слова «мерцание» и «проблеск», которыми он, опять-таки с умыслом, пользуется вослед чтимому им Мерабу Мамардашвили. В итоге: после философии Канта про поэзию Кузмина и про царя Эдипа, а посередке про то, что непорядочные люди непорядочны, скорее всего, от того, что глупы. (Предположение, по правде говоря, вызывающее улыбку. Не вывелись еще русские интеллигенты, чья душа не способна поверить в сознательность злодейства, и никакой Достоевский им не указ.) Да, вот такова эта книжка, называющаяся «В поисках реальности» и изданная в Петербурге в 2008 г. издательством «Коста», а автор ее поэт и историк культуры Алексей Машевский.

Начнем с характерности названия, в первую очередь, отсылающего к памяти о человеке, чья тень, – позволим себе клише, оно здесь к месту, – витает над страницами этой книги – к Лидии Яковлевне Гинзбург. «Литература в поисках реальности» – так называлась давнишняя ее книга. Дело, однако, не в очевидной перекличке названий и дневниковом импровизационном расположении материала, не в ссылках на тексты Лидии Яковлевны, а, скорее, в бессознательной попытке диалога с учителем, не столько явно, сколько тайно присутствующим на всех страницах, о чем бы на них не говорилось. В неизменном безмолвном вопрошании, в некоем, а что бы Ты сказала по этому поводу? А по этому?

И как раз потому, что это беспокойство по сути дела, а не озабоченность какими-то формальными показателями сходства, книга получилась собственно его, Алексея Машевского, ни на какого другого автора не похожая. И еще одна вещь делается очевидной после прочтения «В поисках реальности»: автор эту реальность нашел. И нам, читателям его книги, полагает автор, тоже кое-кому по силам такая задача. Эта реальность – смысл, который открывается тому, кто способен на духовное усилие. Лейтмотив духовного усилия подспудно пронизывает разные по тематике и весомости и вообще разнокалиберные тексты, именно он не дает книге распасться. Нам всем знакомо бессмысленное: «человек рожден для счастья как птица для полета». Меж тем это искаженная цитата из Петрарки «Человек рожден для усилия, как крыло птицы для полета». Повторяем, мотив духовного усилия главная «скрепа» книги, поражающей разнообразием и широтой интересов ее автора, интеллектуально свободно и даже блестяще интерпретирующего «Царя Эдипа» и поэзию Кузмина и Державина, толкующего о взаимоотношениях этносов и Ансельме Кентерберийском, рассказывающего про свои американские впечатления, мучительно выясняющего отношения с постмодернизмом. Обычно такая широта внушает большие опасения: всем нам известны книги, чьи увлекающиеся авторы, специализируясь, скажем, на римской истории, не могут упустить представившейся возможности поговорить об особенностях современной поп-культуры. И делают это не на том уровне, на котором ведут речь о водах и каналах Рима. Нужно отдать должное Алексею Машевскому – он прочно компетентен во множестве материй: любой текст, составляющий книгу, способен удержать внимание самого подготовленного читателя. Что не отменяет – только подтверждая состоятельность случившегося разговора – желания иногда поспорить с автором. Но сначала о том, что нам кажется бесспорным: на наш взгляд наиболее примечательна та часть книги, в которой автор пользуется тонким инструментарием, – мы имеем в виду литературно критическую часть. Тексты о Кузмине, обериутах и Державине отличаются добротностью, проницательностью и точностью анализа, в конце концов, их просто очень интересно читать. И, может быть, тем интереснее, что утонченный ценитель и практик искусства Алексей Машевский совмещает в себе еще и качества нравственного ригориста в душе и земского учителя по натуре. Рассуждая о без вины виноватом царе Эдипе, снедаемый горечью, автор среди прочего, замечает, что опыт классического образования заключался не столько в зубрежке латыни, сколько в совместном с учениками разборе важнейших для европейского духа архетипических произведений, и что этот капитальный опыт нашей нынешней школой себе и нам на горе не востребован. Вообще, отличительная черта книги, сосредоточенной, казалось бы, на вещах возвышенных, в том, что она толкует об идеальных началах, постоянно сопрягая их с теми скверными обстоятельствами, в которых мы по собственной вине оказались. Проблема вины и один из ее вариантов – «без вины виноватость», истинная эдипова проблема и, в сущности, проблема «грехопадения» постоянно возникает на страницах этой книги. Это плодотворный подход. Если бы мы практиковали его, а не сцеплялись по всякому поводу в немудреной перебранке, о том, кто «за красных», а кто «за белых», истолкование многих актуальных событий оказалось бы значительно более успешным. Автор печально замечает, что трудность понимания состоит не в отсутствии некоего синкретического языка, который можно было бы «выучить» и внять тому, что он описывает, а в скверном владении своими собственными языками.

А теперь о более спорных вещах, имеющих отношение к глобальному инструментарию: например, автор пользуется философской терминологией, как-то слишком уж ей доверяясь. Он хочет поймать эту самую реальность еще и сеткой понятий, для того вроде бы и созданных, чтобы ее улавливать, тут у автора возникают: «субъект» и «объект», «ценность» и «релятивизация» и многое другое. Ничего особенно криминального в этом нет, беда лишь в том, что язык философии, как и язык поэзии и равно прозы и, вообще, любой естественный язык никогда не бывает «готовым» настолько, чтобы им можно было безоглядно пользоваться, полагаясь на окончательно выверенные «правильные» значения слов-терминов. Ученые иногда любят говорить о большей или меньшей пригодности того или иного языка к описанию каких-то явлений, но на самом деле философия, на свой лад, как поэзия и проза, имеет дело не с готовым языком, а с сопротивлением языкового материала. А там где нет этого сопротивления и его преодоления, нет ни поэзии, ни прозы, ни философии. Смысл контекстуален, он всегда рожден наново, это то или иное положение дел здесь и сейчас. Кстати, по Гегелю, понятие – это только схватывание в понятии, а не что-то сформировавшееся, отложившееся и терминологически окаменевшее, что можно положить в карман. Кроме того, если речи о завершении метафизики не пусты, а они не пусты, то завершение, по-видимому, в том и состоит, что глобальные философские системы – как раз и претендующие на создание универсального терминологического аппарата для описания реальности – отжили свое. На смену учениям приходит грамотное разбирательство со смыслами слов, в том числе слов философских, со всеми этими «субъектами», «индивидуальностями», «объектами» и пр. Кто, где, когда и при каких обстоятельствах об этом заговорил и что он тогда, в тех обстоятельствах, имел в виду. Это ведь вещи, которые в различные эпохи понимались капитально по-разному. Алексей Машевский лучше, чем кто-либо другой, это доказывает вся его книга, знает, что истина «мерцает». Недаром он неоднократно пишет об образе мерцающего мира, интермиттенции видения и качественном прорыве. Но тогда нужно быть последовательным и не использовать эти слова так, словно они навечно наделены каким-то отстоявшимся значением. Не в последнюю очередь это касается «разума» и его противопоставления «вере», противопоставления, которое направляет мысль в слишком бездумно разъезженную колею. Этот не столько просчет, сколько недоработка, соседствует с остроумными замечаниями и точными, хотя и грустными самонаблюдениями: «Это никакой не снобизм – предпочитать искусство человеку. Это просто проявление вполне естественной потребности иметь дело со структурированными и приведенными в соответствие мыслями и эмоциями, а не с чувственным хаосом, граничащим с сумасшествием» (с.114).

Или: « Мысль, обнаруживающая себя в стихотворении или рассказе, подобна подпольщице, провалившей конспиративную явку. Теперь ее заарканят идиоты и будут допрашивать с пристрастием. Меж тем эта экзальтированная барышня менее всего годится для допросов» ( с.73).

Во времена когда фатальное отсутствие жизненной осмысленности компенсируется изобретением причудливых псевдонужд, книга Алексея Машевского отрадное явление. Она помогает немного опомниться.