Казалось, небеса карать его устали

И тихо сонного домчали

До милых родины давно желанных скал.

Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.

 

К. Батюшков

 

Стихи Сергея Николаева горячи и часто косноязычны. Но эта поэтическая косноязычность имеет ту же природу, что и горячность, это неотъемлемая языковая часть богом данного темперамента поэта, его, наработанная с годами, узнаваемая черта. Это его поэтическая судьба, яркая и неординарная, противостоящая обыденной и трагически-скучной человеческой биографии. Эмоция опережает логику, сюжетность, классицистическая чёткость и внятность не для этих стихов. Начиная просто и ясно, автор скоро, часто уже в первой строфе, размывает экспозицию, вводит импрессионистическую неявность очертаний, крупными мазками, пятнами обозначая смысловые акценты, игнорируя детальную проработку предлагаемых образов. В данной поэтике этого и не требуется. Современное сознание, неспособное долго концентрировать внимание на одном предмете – инфантильная черта сегодняшнего дня – сознание рекламного ролика, имеющее практически покадровую структуру, прерывается философскими обобщениями, неожиданной перекличкой с предшественниками, глубоким вживанием в трёхсотлетний контекст всей русской поэзии. Но самым важным, на мой взгляд, самым близким этим стихам становится не полуслучайно промелькнувший здесь Лермонтов: «Выхожу один я из подъезда…» [2], снабжённый, кстати, цитатой из Анненского: «Не надо света…», не Ахматова, комфортно вошедшая в эти строки: «… Милый мальчик, / тебя я не люблю, – она сказала.» [3], не издевательски перефразированный Пушкин: «Агузарова заплачет, / взвоет Кинчев молодой.» [4], а едкий и саркастичный Ходасевич. Ходасевич периода «Тяжёлой лиры», а ещё более периода «Европейской ночи». Мне представляется неслучайным такой параллелизм, сравните: «Такого любишь ты? На хрена?» [5] (С. Николаев) и «Разве мама любила такого…» (В. Ходасевич «Перед зеркалом»); или: «Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная – / в правом кармане тяжёлая гирька латунная» [6] (С. Н.) и «Вот человек идёт. Пырнуть его ножом – / К забору прислонится и не охнет» (В. Х. «Сумерки»); или: «успокойся, это твоё земное / воплощенье – душу никто не отнял» [7] (С. Н.) и «Только ощущеньем кручи / Ты ещё трепещешь вся – / Лёгкая моя, падучая, / Милая душа моя!» (В. Х. «Так бывает почему-то…»). Сравниваемые тексты расходятся, прямых цитат нет, но смысловая сцепка сохраняется с той лишь разницей, что там, где Ходасевич маниакально готов идти до конца и собственноручно зарезать прохожего, потому что всё равно «кого-нибудь задавит / Взбесившийся автомобиль…), потому что этот мир, этот Вавилон уже распадается, но никто «Не догадается ударить / Над этим городом в набат,» (писано в Москве 1920 года), то Николаев сохраняет за собой право не пачкать руки кровью, нет смысла принимать во всеобщей катастрофе личное участие: «Но реформы делают боги в космической темноте. / Человек умирает, и сжимает паспорт его рука». [8] И, кстати, когда встречаешь у Николаева «Феррари» новомодный / с людьми конкретными и страшными», летящий по улице Народной, то не тот ли это автомобиль, который у Ходасевича оставляет на ткани бытия пятна «как бы от пролитых кислот»?

Но главным транспортным средством в этих стихах является не автомобиль, а поезд. Здесь нет романтики дальних странствий и привычно-описательного железнодорожного антуража. Нет безликих проводниц и пассажиров, все лица персонифицированы, а сам мир меняет структуру и становится подвижным, как будто не лирический субъект вошёл в вагон и поехал в нужном направлении, а сам мир вместился в тесное пространство плацкартного отсека и смотрит на самого себя, застывшего за окном. Собственно, наружный пейзаж не так важен, главное происходит внутри. Здесь и продавец бульварной клубнички, пытающийся всучить свой товар дремлющим дачникам [9]; и проводница Марина Стогова, приветливая, и, очевидно, одинокая [10]; это сама родина, которая: «…всюду с тобой: / в электричке, во сне, за могилой – в поднебесной стране голубой» [11]. Движущийся мир не узнаёт себя статичного, не понимает самого себя: «столик поплыл. Но загадочный, странный, / необъяснимый какой-то, живой, / мир неудобный, изломанный, рваный, / может, кончается там, под Москвой, / там, может быть, пустота за Тамбовом…» [12], или «…Тронется поезд и мнится, / что за окном не склады, не заводов развалины, / а пейзаж незнакомой планеты…» [13]. И только однажды нам дают увидеть поезд снаружи, словно запертый в вагоне мирок вдруг высунул голову в открытое окно и обомлел от увиденного: от безграничного хаоса бытия и космоса, равнодушного и прекрасного –

 

Всю ночь составы спешат по рельсам

Из прикаспийской речной глуши.

На юг – вагоны с российским лесом.

На север – спички, карандаши,

 

в бутылках пойло и в дутых банках

отрава, с горькой мукой мешки.

Темно и страшно на полустанках.

В киосках жжёные пирожки.

 

Разруха… Мчится товарный поезд

по астраханской седой степи.

Мороз. Позёмка. И Млечный пояс

пересекает стрелу пути.

 

(стр. 30)

 

Не случайно железнодорожная тема пронизывает всю книгу. Поэт ищет родину; практически, находясь на Итаке, Одиссей никак не может обрести себя, как будто богиня, надев на него маску, забыла о нём, и нет ни Эвриклеи, ни старого пса, которые могли бы узнать своего хозяина. В романтическом обиходе поэт – неприкаянная душа и родина его – родной язык, большего и не нужно. Но неприкаянность Сергея Николаева другого рода. Его заботит не столько место обитания, сколько среда обитания – земля обетованная, чаемая родина, нужная не телу, но душе. Но так получается, что любовь твоя находится на другом краю страны, и надо тащить туда тело, без которого душа отказывается перемещаться в пространстве, и только тогда возможно недолгое счастье: «Ты – горлинка нежная с веткой / оливковой – Terra! Земля! / Встречай меня песенкой редкой: / Сюда, Одиссей мой! Ля-ля…» [14], казалось, вот она, встреча… но «с ментовскими лицами боги» с суровой неизбежностью вмешиваются в дела смертных. И так происходит всегда, социальное, физическое вторгается в духовно-смысловую сферу, внося хаос и сумятицу.

 

Улыбаясь сквозь слёзы,

я лежу на снегу,

и застыли берёзы:

– Ты влюбился?.. – Угу…

 

– Так чего ж ты не весел?..

– Ах, и сам я не зна…

Кто-то ватник повесил

на заборе. Зима

 

пахнет сеном и хлевом,

дым летит из трубы.

Между хлебом и небом

мы в руках у судьбы.

 

То ли крики вороньи,

то ли поезд гремит,

то ли где-то хоронят,

то ли сердце щемит.

 

(стр. 92)

 

Родина, дающая нам мучительную способность одновременно любить и проклинать её, наше время, смутное и счастливое, поскольку другого времени нет и не будет, любовь трудная, трагическая и светлая, любовь с чугунными крыльями и мученическим ореолом, сама жизнь заманчиво подвижная и окаменевшая в страшной статичности – вот содержание стихов Сергея Николаева, вот его боль и его радость, которые он пережил и осмыслил и даёт возможность сделать то же самое нам.

 

---

[1] Сергей Николаев «Непрочное небо» (стихи 2001 – 2008 годов) издательство «Реноме» СПб 2009 г .

[2] Выхожу один я из подъезда… стр. 27

[3] Мы вдоль залива… стр. 54

[4] Мы с тобой на кухне сядем… стр. 53

[5] Я забыл застегнуть молнию на… стр. 17

[6] Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная… стр. 85

[7] Небосвод за окнами синий-синий… стр. 68

[8] Человеку сквозь зубы прохожие цедят: «Убью слона!» стр. 69

[9] Платформа «Ленинский проспект» стр. 9

[10] Живёшь – не думаешь о смерти… стр. 12

[11] За двенадцать рублей винегретом… стр. 21

[12] Крепкий рюкзак мой потёртый, зелёный… стр. 28

[13] Бледное, серое небо китайской провинции… стр. 29

[14] Целуешь, глаза прикрывая… стр. 83