«То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего» – как же, как же. Я часто на свои бессвязные разглагольствования слышу вопрос: «А ты это к чему?» с чем связано недоумение растерянного собеседника? С недостатком логики в рассуждениях? Может и так. С бессвязностью речи? Что ж, и это может быть причиной. Однако же, вот я говорю: – Сегодня идет дождь. Снова. – А собеседник при этом понимает, что я сказал ему не о погоде, а поприветствовал, например. А вот как о Кьеркегоре, так сразу – «А ты это к чему?», к Кьеркегору? Или к его вселенскому кьерке-горю ? Так ведь вроде (я знаю, ты не поверишь), но, ни к тому и, ни к другому. Ни к повторению чужих истин, чужого текста, ни с тем, чтоб научить тебя чему-то.

«Утопающим морякам нужно думать, что где-то есть лоцманы впереди, но никто не спасет тонущего, как только он сам». Ну, а почему бы тебе не спросить Кьеркегора к чему это он. Нет, не о чем это он. Об экзистенциальной оставленности , о нашем ужасе перед пустотой своей жизни, о брошенности нашего свободного и вольного Я, о необходимости почти вынужденности веры в Бога, ангелов, в иную помощь («Утопающим морякам нужно думать, что где-то есть лоцманы впереди»), при невозможности счастливого конца, о спасении на водах. Словом, о чем это он вроде бы ясно (но вот только вроде бы), а вот к чему это он???? К чему мы завариваем эту кашу? Все говорим, говорим? Дудки. Не скажу. Говорение свободно от повода, именно поэтому оно и позволяет сказать… высказать чувство и мысль, реальное и нереальное. Говорить можно по-настоящему лишь просто так «ни к чему». Выговаривать себя, чтоб не страшно было от ощущения нереальности своей жизни в сиюминутных обстоятельствах. Cogito ergo sum , но мыслить чтобы быть, этого уже не достаточно. Что бы быть, надо говорить, хотя бы самому с собой, ни к чему, без основания, просто так. Много и ясно говорить. Идти по острому краю окаммова лезвия. Ведь не зря же и Розанов охотно сознается в «изложении себя»: «Я принадлежу к той породе „ излагателя вечно себя“, которая в критике – как рыба на земле и даже на сковороде». И не то ли это «изложение», что помогло воскликнуть ещё Гераклиту, «я нашел самого себя»?

Не в этом ли Логосе – слове всеобщем и едином, изложенном так туманно и темно, несмотря на то, что «логос присущ всем», большинство все равно живет так, «словно [каждый] имеет свое особое [в нем] разумение» – корень всего? Вот и Лосев любезно дарит подсказку: «Логос, во-первых, есть единство вещей; во-вторых, это всеобщность вещей, присущая вещам настолько глубоко, что логос является "мировым порядком, тождественным для всех"; в-третьих, эта всеобщность является законом существующего , определяя собою каждую вещь и определяя собою равновесие всех вещей ».
Да, степенный логос, правящий всем (Бог-Слово) далек от суетного говорения. Но выражается он только в этом говорении. И вот почему и новазаветный Бог открывается, только в Слове и в нем одном, в высказанности , которая важнее хлеба.
Избрав Слово, предпочтя его другим делам и «праздно» сидя у ног Христа, Мария – сестра Лазаря «избрала благую часть, которая не отнимется у неё», потому что «кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца, и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (ЛК. 11: 22-28). Слово, однажды сказанное, не отнимется у нас, потому что открытое этим словом становится нашей частью.

Хорошо. Давайте оставим Священное Писание, ведь его авторитет не у всех одинаков. Вспомним иной критический и строгий взгляд: «Философия языка, напоминающая о настоящем весе слова нужна не чтобы вернуть ценность нашим речам, это невозможно, а чтобы не принять нашу нищету за нищету слова. Условия, в которых мы живем, только проекция нашего мыслительного хозяйства. Наш мир никогда не бывает лучше наших разговоров». Это уже другой философ вмешивается в наш разговор, сильно обижая своим суждением многих, «говорящих по делу, по существу». Уцененность речей и нищета слова, – боюсь это не просто о бессмыслице и пустословии. Это, скорее (возможно) о стесненности слова, границами понятий, о которых они говорят. «Уже семь тридцать. Я опаздываю» – если это не более , чем о работе, если это «разговор по сути» – увы, нищета слова открыта нам, несомненно. Нет, говорение – это совсем иное. «Говорение рядом с молчанием тайны это дерзание, плотиновское τόλμα , нарушение покоя».

Человек говорит от полноты бытия. Вот вам и «экстатическая невнятица оракула, коаны дхьяна-буддизма , влюбленный лепет суфиев , скоморошество, блаженная юродивость. В такой речи не будет ни сообщений о «пребывании сущего», ни точного описания «внешней природы», ни грамматической правильности высказывания, ни прямоты, ни тем более понятности. И к той возможности говорить от избытка жизни философия тоже всегда относилась с глубоким почтением». Но здесь нас снова караулит это коварное: «А к чему ты это?» И верно: к чему это? Зачем? «Почему обязательно нужно говорить, что сущее пребывает? Ведь сущее это делает, наверное, и так»? Ведь, «Человек может быть причастен к сущему и без того чтобы о том говорить и думать. Можно чувствовать свое бытие и молчать». Приходится отважиться на одно возмутительное предположение: а что, если чувствовать причастность к бытию в молчании можно, но утверждать свое бытие или причастность к нему, молча, ну никак не получается?

Поздно вечером человек возвращается в пустую квартиру. Открывая дверь, и включая свет в прихожей, человек громко произносит: «Я дома! Я вернулся!» или нечто безадресное, неинформативное, словом, бесполезное, в том же роде. К чему это он? Кому и зачем он сейчас это сказал? У него нет даже собаки, чтобы услышать его. А что если он говорит затем и потому, что иначе как словом, иначе как в слове свое бытие ему не утвердить, не подкрепить, даже, несмотря на то, что «сущее… пребывает и так». Этому конкретному одинокому человеку безразличен этот факт. Его сущее в этом «Я дома! Я вернулся!» отчаянно кричит: «Я есть!» Эти слова и только слова – единственная опора его шаткого мостика между «бытие» и «ничто». Единственное его прочное основание. Это уже не просто говорение от «полноты» души пусть столь же бессвязное и безадресное. И утопающие моряки Кьеркегора кричат «Спасите!», даже понимая, что их никто не слышит. «Спасите!» здесь означает: мы есть, ведь «где-то есть лоцманы впереди», ведь нужно верить, что где-то они должны быть.

«Почему обязательно нужно говорить, что сущее пребывает?» – «Отче наш! Иже еси на небесех !» – Молитва как говорение, установленное, заученное не умом, а сердцем, есть тоже утверждение бытия? Тоже есть ни что иное как бытийный акт? Утверждение бытия Божия ? Нет. Вряд ли, Божия . Почему вряд ли? Здесь вспоминается разговор Анны Ахматовой с одним из ее молодых домочадцев:

– Акумма , а нам в школе сказали, что Бога нет.

– Да ?... Занятно. Впервые слышу. А куда ж это Он подевался, а?

Он есть. В независимости от наших утверждений, сомнений и обращений или их отсутствия. Потому что Бог, собственно и есть Сущее Бытие. То, которое никуда не спрятать и от которого никуда не спрятаться. Он – то самое шило, которое ни в каком мешке не утаишь. Но мы обращаемся к Нему в молитве со своими бедами, говорим: «Ты –е сть, Отче!» Мы исповедуемся Ему в наших грехах. Зачем? Он есть и без нашего к Нему обращения, Ему известны и наши грехи и низости и наши нужды, известны лучше, чем нам. Так зачем мы говорим это все и в молитве и на исповеди? Верно. Снова за тем, чтоб и понять и подпереть себя. Для верующего – обращение к Богу – основание своего бытия. И в молитве и в исповеди Дверь к Отцу, которая для Христианина – Христос («Я – Есмь Дверь!»), открывается не снаружи, а изнутри – открывается от нашего Я и от нашего есть. И мы говорим, говорим…

«Отче наш! Иже еси на небесех !» – для произносящего это, Бог есть в той же степени, в какой есть и сам говорящий.

Абсолютное самооснование в слове. Иногда наивное, иногда по-Достоевски наивное удивление: «Какой же я штабс-капитан, ежели Бога нет?». Успокойся, Родимый! Штабс-капитан и самый что ни есть настоящий. Ведь ты и говоришь с Богом, чтобы поверить этим разговором свою реальность. Успокойся, ты есть. Все в норме.
Ну, вот. Снова вздох разочарования. Были и Кант и Декарт, а он – все о Боге о молитве … Н адоел.

Хорошо, хорошо… Кант: «… если должно существовать понятие или правило, то оно должно быть понятием о вещах природы в той мере, в какой природа сообразуется с нашей способностью суждения… с нашей способностью подводить данные частные законы под более общие , которые не даны». Но не стоит обольщаться: «рефлексия о законах природы сообразуется с природой, а не природа сообразуется с теми условиями, благодаря которым мы стремимся получить о ней понятие», но «Велико (возвышенно) то, одна возможность мысли о чём уже доказывает способность души, превышающую всякий масштаб чувств». Вначале он говорит: правило (закон природы) возникают (для нас) из нашей способности судить о природе. И хотя реальность определяет наши суждения (а не наоборот), великое есть уже потому что мы способны его мыслить.

Ньютон открыл закон всемирного тяготения, который уже был до этого. Мы помним: «сущее пребывает и так», но законом, открытым для других, это сущее (в данном случае – закон всемирного тяготения) стало через слово Ньютона. Так закон «прибывавший» бывший и так, стал нашим, человеческим законом природы. И через эту высказанность возвышен и Ньютон. Ведь это открытие «доказывает способность души, превышающую всякий масштаб чувств». Доказывает бытие и самого Ньютона. Стоит (условно) на место закона всемирного тяготения подставить Бога, как картина повторяется. И эта дверь открывается изнутри.

«Открывая» (произнося, объявляя, проговаривая) законы природы мы опять «открываем» себя.

Кто ещё? Декарт. Декарт: «…осознание себя как живого существа и непреходящая потребность в подтверждении неслучайности нашей жизни» . Опять загвоздка в бытовании, ведь что такое «…осознание себя как живого существа», если не необходимость уверенности в том, что «я – есть тот, кто я есть». И как же уверенность эта может быть достигнута? Читаем: «Достоверность и точность представления о всяком объекте, возможна единственно тогда, когда субъект утвержден в своем бытии в момент представления».

«Я вижу дерево» – мы говорим так, не только потому, что дерево есть, но ещё и (едва ли не в большей степени) благодаря или вопреки этому дереву сознаем себя видящими его. Словно заклинаем наш собственный, придирчивый недоверчивый разум: «Да ладно! Там же есть дерево. Я же сам его видел. Я вам говорю», – и в этой фразе основное место занимает (опять) отнюдь не несчастное дерево, а это «Я сам» и «Я говорю». Что поделаешь? Даже «Я тебя люблю» – говорят чаще ради первого слова в этой фразе.

Итак, наше говорение, беспричинное, ни к чему не привязанное, иногда бессвязное - это не просто «полнота души» и наше пребывание, в Логосе. Говорение – наша возможность высказать себя, заполнить свой вакуум. В говорении – наше бытование. В каждом нашем слове, слышит его кто-то или нет, скрыт крик: Я – есть!
То, что и без слов было уже, становится словом. То, что и без слов было, – в нашем слове становится. То, что и вне слов было Богом, законом всемирного тяготения или чем угодно ещё, в слове становится «открытым», нашим, новым. И мы сами открываемся себе.

Постойте. Но ведь произносимые мной (или кем-то ещё) речи могут быть заблуждением, неправдой. Не просто могут быть, а непременно будут кем-то объявлены неправдой (если эти речи вообще чего-то стоят). И как же тогда быть? Прежде оговоримся, что «неправда» или «заблуждение» – не обязательно есть вымысел. Вымысел, это нечто иное.
«Я видел двухголового гиганта» – говорю я. «Но двухголовых гигантов не бывает на самом деле» – говорите Вы. Это – враки , вымысел, этого не может быть. Да?
«Солнце вращается вокруг земли» – говорю я. «Так считали. Но это неправда. Это все заблуждения «темного» средневековья» – говорите Вы. Ну, да, да. Однако же, давайте разбираться.
Вымысел (грубо говоря) то, чего нет. Не может быть. Заблуждение (опять-таки грубо), – то, что конечно, есть, но есть не совсем так.

«Солнце вращается вокруг земли» – да, вот оно, темное мрачное, невежественное средневековье, подвалы инквизиции. Неужели?

«В средневековой готике как нигде ощутима порванная после связь людей с живой природой и друг с другом. Каждый готический собор, напоминает более всего живое дерево, тянущееся к небу, тогда как правильные геометрически формы ренессанса холодны, неподвижны, самолюбивы. Они – не более , чем треугольники, круги, квадраты». И что ещё важнее, о людях строивших это (средневековую готику): «Их истая вера в хозяйскую и божью благость и покорность этой благости поражает близостью к живой природе. Бог, Священник, Король, Рыцарь, Ремесленник, Крестьянин. Люди связаны в средние века теми же узами, что корень, росток, дерево, земля и влага. Всякая часть живого посвящает себя в природе сохранению иных частей. Это закон природы. Подобным законом крепко и средневековье». – Можно бесконечно спорить с этой оценкой данной средневековью английским художником и критиком из XIX века, но гармоничность, понятая и описанная так, средним векам была присуща.
«Солнце вращается вокруг земли» – говорю я. И человек средних веков согласно отзывается: «Да. Это так. Ведь Иисус Навин остановил солнце над войском филистимлян». Да нет. Дело не в одном Иисусе Навине. Люди, строившие соборы подобные деревьям, не просто знали и верили, что солнце вращается вокруг Земли, для их цивилизации это было так. Потому, что так видят глаза, потому что так мир сотворен, но главное, потому что так сказано. А если это не так, то нет ни Бога, ни Церкви, ни короля, ни меня самого. И опять и опять все тоже.

Солнце вращается вокруг земли – для Стивена Хоккинга – заблуждение, для Августина Блаженного – нет. И тут дело не в том, что физик «умнее», «лучше», просвещеннее Августина, дело не в том, что они знают разные вещи или верят в разные вещи, а в том, что они говорят о разном. Мы рискуем провалиться в пропасть вариативности, но я и не утверждаю, что «человек есть мера всех вещей», я вовсе не софист. Важнее, то, что на слова Галилея, Хоккинга , Августина опираются цивилизации. Так сказано, так говорят, так говорили, так говорим мы, и так есть.

Что ж, так есть, поскольку так говорят, так сказано. На этом «так сказано», как на китах и черепахе, стоят убеждения, вера, цивилизации. Потому, что земля плоская и солнце вращается вокруг земли – так есть для средневекового человека, так сказано для него. А то, что земля – шар, вращающийся вокруг солнца, сказано для нас, и так есть для нас. Дело не в знании и невежестве, правде или лжи, не в уме одних и глупости других. Все дело в бытийности сказанного. Так есть, поскольку так сказано.

«Я видел двухголового гиганта» – вымысел, враки , двухголовых гигантов не может быть, их не бывает на самом деле. Да. Представь титана. Кого? Титана. Кого ты видишь? Двухголового гиганта. Да? Но их же не бывает? И откуда ты знаешь, что Титан – двухголовый Гигант? Так Овидий говорит. Овидий? Он так говорит? Да. Враки ? Но нет … В едь Овидий…

Все так. Говорит ли Овидий о титанах или Шагал – о летающих козах и коровах, – все это есть. Есть на полотне, есть на словах. Но это совсем не значит, что «существует только то, о чем можно сказать» (Л. Витгенштейн ) «все есть текст, только текст и ничего кроме текста» (Ж. Деррида ). Текст и слово может быть сколь угодно бессмысленным и пустым, но и текст и слово оживают, обретают суть, плоть и смысл, если высказывание имеет эгоцентрический характер.

Как это? – спросите Вы. Дело в том, что всякое высказывание (прямое или косвенное) представляется мне по слову Розанова «высказыванием вечно себя». Слово становится событием, как оправдание ожидания нового: «Новая вещь приходит как долгожданное слово о том, чего прежде не знали. Она была создана вслушиванием в новое . В ее ожидании событие заранее уже имело место». Текст – есть событие не как текст сам по себе, а как повод для споров, опровержений, интерпретаций. Оно «действует через перевертывания»: «Слово не информация, чтобы легко было проверить, как с ним на самом деле обстоит дело. Что у Ницше было интеллектуальной провокацией — нигилизм, воля к власти, — то стало знаменем революционного активизма , а что для Ницше было святыней, поэзия, то ницшеанца Бухарина раздражает, дразнит». Но это слово письменное, а как же высказывание, как бытием обрастает оно?

«Слово не информация» – оно всегда, неизменно что-то большее, оно нечто, через что не бывшему прежде до его произнесения, теперь надлежит быть. Почти библейское: «И сказал Бог: Да будет Свет, – и стал свет».

Вот я иду по улице, встречаю приятеля. «Привет, друг? Как дела?» – спрашивает он меня. Да, он и прежде был в моей памяти, может быть где-то там – на краю ее. И пройди он мимо, не поздоровайся со мной, не сделай этого я вместо него, и не было бы, не случилось события – встречи. Не случилось бы без его «Привет, друг? Как дела?» не просто короткого и ни к чему не обязывающего нас трепа, без слова, вне высказывания не случилось бы сейчас в моей жизни этого человека, а он подошел, – сказал – и стал. Через слово стали и он, и я, сейчас и здесь, в эту минуту.

К чему это он? – простой, докучный, неотступный вопрос. Что он сказал этим «Привет, друг? Как дела?» простым и ничего не значащим высказыванием? Он сказал себя. Самого себя. Английское: « How are you , pall ?» было бы и вовсе предельно онтологичным , ведь здесь «Как дела, приятель?» простое ничего не значащее, дословно означает: «Как ты есть, друг?»

Да, ты – есть, поскольку произнесен, высказан, пойман словом « здесь-и-сейчас ». Ты есть, поскольку ты условен, ты у слова на крючке. И бытие зажигается красной лампочкой и продлевается как чистое Dasein , абсолютное « здесь-и-сейчас ».

Но ты – просто уловлен словом, условен. А есть ли безусловный субъект каждого высказывания? Есть. Кто он? Где? Какой он? Безусловный субъект – Я. Довольно уже притворяться и играть в прядки. Мы всегда говорим себя, высказываем себя, говорим о себе. Все остальное и все остальные, суть – субъект, условный здесь и сейчас, по ходу нашего сбивчивого, сумбурного говорения.

Не верите? Знаю, что не верите. Секунду. Вот я сказал: «Утопающим морякам нужно думать, что где-то есть лоцманы впереди». – Это к чему? О чем? О моряках? Лоцманах ? Кьеркегоре ? Ага. Как бы ни так! это ко мне, и обо мне, в связи с моряками, их лоцманами, датскими и прочими экзистенциалистами, с их горем и тоской.
Вот я сказал: «Взгляните-ка на это прозрачное, просторное, прекрасное, синее небо!» – сказал ни к небу, ни к хорошей погоде. Я сказал: «Взгляните, какое небо я наблюдаю». Вот я сказал: «Как дела?» или: «земля плоская» или что-то там ещё. Но ведь я тем самым сказал: «Послушай, друг мой, мне интересно, как там у тебя идут дела?» или: «Слушайте, я говорю вам: земля плоская». Мне интересно, я говорю, я знаю, я наблюдаю, я верю.
И далее – эти бесконечные, бескрайние я. А что делать? Наше я – единственный, неподдельный смысл высказывания. Его тело и его неизменная и не всегда глубоко скрытая суть.

Помните такое суждение? «У сообщения, обращенного к его адресату, сам этот адресат не то, чтобы зачастую отсутствует, просто отправитель его, скорее видит в адресате не более чем просто слушателя. И даже не просто слушателя, а всего лишь живой и сиюминутный шанс к самоутверждению, воплощению, воодушевлению своей горячо любимой персоны». – Вот тот редкий случай, когда трудно спорить со структуралистом.
И даже, когда А. Бергсон признается: « Je ne suis pas , que je dit a mois-meme » – «Я не есть то (тот), что я сказал о себе», – он так все равно высказывает себя.
К определению предмета метафизики (философии) М. Хайдеггер писал: «Метафизика – есть предельное вопрошание о всеобщей совокупности бытия, причем задаваемое так, что субъект становится объектом вопрошания». Этот витиеватый тезис может быть сведен к следующему: вопрос, «что есть все?» имеет смысл только тогда, когда под «всем» мы понимаем ещё и себя самих. То же справедливо, и о говорении или высказывании, оно тогда есть бытие (наше и чужое), когда речь в нем идет о нас самих.
Все прозаично. Без нас не было бы говорения, но и без говорения не было бы нас.

Напоследок кратко оглянемся на все, что сейчас обговорили.

Говорение тогда подлинно, когда оно, по сути, ни к чему не привязано. Тогда говорение – это способ бытования для нас («Я – есть»), и того о чем мы говорим. Будучи проговоренным, каждое явление или понятие «становится нашим», отрывается нам, как и мы открываем в нем себя.

Многие высказывания становятся опорой для целых цивилизаций. И дело не в том, ложны они или истины, а в онтологическом статусе сказанного: «Так есть, поскольку так сказано». И опорой, основой всякого высказывания, является «Я» говорящего. Мы высказываем, говорим, прежде всего, себя. Высказываемся и говорим о самих себе, и имея в виду себя.

Все сказанное выше, спорно и не безусловно, однако уже сказано, а следовательно есть. Что делать с такой данностью? Спорить, комментировать, опровергать, интерпретировать. Говорить.