Всякое мышление есть не что иное, как подтасовка, развертывание предвзятости в пользу мечты. И если мы начинаем с разных предвзятостей или стремимся к разным целям, то и к согласию не придем никогда. Тогда как истиной каждая социальная группа называет только то, что приводит ее к согласию, - я не знаю иного критерия истины, кроме социального: истиной называют всякое суждение, способное убить наш скепсис. Это справедливо как для общественно-политических, так и для естественнонаучных дискуссий.

Но почему же в естественных науках уровень согласия все-таки неизмеримо выше, чем в социально-политических? Да потому, что базовые предвзятости (первоначальный опыт) и конечные цели у людей в физическом мире неизмеримо ближе, чем в мире социальном.

Запас первичных аналогий в физике составляют твердые камешки, податливые волны, опрокидывающий ветер, размытые облака – этот набор примерно одинаков и у короля, и у последнего поденщика. А когда дело доходит до предметов, которых никто никогда не видел и не увидит – до атомов, электронов, - их тоже начинают моделировать по образу и подобию песчинок, волн, облаков…

В социальных же науках базовые аналогии – первоначальный социальный опыт - у разных социальных групп могут оказаться разительно противоположными. Может ли из этих противоположностей вырасти одна и та же картина мира? Особенно если учесть, что задача познания для любой социальной группы менее приоритетна в сравнении с задачей самоутешения (самоутешения за счет других групп): наши интеллектуальные возможности, не теряя подобия научности, подбирать и перетолковывать факты в свою пользу практически безграничны . Если уж огромным большинством цивилизованного мира приняты софизмы, выводящие из Евангелия право на законодательно оформленные убийства, то уж тем более ничего не стоит при помощи лингвистических изысканий перетолковать афоризм «Патриотизм – последнее прибежище негодяя » как признание патриотизма чем-то настолько высоким, что даже в душе негодяя эта святыня еще продолжает теплиться.

За небольшую плату я готов вывернуть эту формулу наизнанку, даже приняв ее из уст Толстого, который, увы, в совершенстве владел русским языком, но для чего топить суть дела в софизмах, а не сказать прямо: мнение Толстого о «суеверии патриотизма» имеет такую же практическую ценность, как его требования отменить собственность, полицию, суд, тюрьмы, секс и прочая, и прочая, и прочая. Уж если он настолько авторитетен для вас, так берите весь комплект. А если вы такие либералы, так и стройте свою систему на индивидуальном разуме, а не на авторитете. Почему бы не сказать прямо: я не принимаю то или иное мнение потому, что оно мне психологически невыгодно - ведь убедительность любых доказательств основана на том, что они подкупают.

Прения о патриотизме точно таковы же, как и любые прения о принадлежности к какому бы то ни было избранному кругу: если каким угодно способом разделить людей на лучших и худших, искренне возмущены этим разделением будут только те, кто попал в худшие. За исключением одиночек, кто хотел бы классифицировать людей другим способом, а потому раздражен конкуренцией своей системе. Толстой был действительно небожителем и вполне искренне раздражался теми, кто не желал подниматься на его высоты, но когда обличительные стрелы мечутся с земных, слишком земных позиций … И ли с позиций сытого по отношению к голодному…Ведь патриотические чувства наиболее неотразимо пробуждает унижение, и когда народы-счастливчики, не знавшие национального унижения, предлагают униженным и оскорбленным брать у них уроки толерантности…

Логика служанка наших интересов, чаще психологических, чем материальных. Правда, не всякую правду следует обнажать… Ученым лучше верить, что они ищут объективную истину – иначе они утратят столь необходимую им одержимость. Им лучше не знать, что к любой научной теории ими же бессознательно предъявляются требования не только прогностической точности, но и психологической приемлемости. И если психологически теория окажется чем-то не по шерсти, логика найдет способ ее отвергнуть.

Ведь даже в самой зрелой научной теории всегда имеются какие-то нерешенные вопросы, которые адвокат имеет полную возможность назвать проблемами, которые еще предстоит решить, а прокурор – опровержениями … И эта ситуация иной раз длится десятилетиями, а когда теория задевает чувства верующих, как, скажем, биологическая теория эволюции, то каждый ее огрех извлекается на свет прямо-таки под звуки триумфального марша. И объявляется полным и окончательным разгромом. Что совершенно нормально – люди так действуют и будут действовать всегда, когда на кону окажутся достаточно высокие ставки.

А Эйнштейн отвергал вероятностную физику только потому, что она противоречила его базовой предвзятости: Бог не играет в кости…

Научная картина мира как в социальных, так и в естественных науках строится по тем же законам, что и панорамы в музеях военной истории: на первом плане настоящие предметы, на втором муляжи, а дальше идет чистая живопись. Но, поскольку, первый слой был подлинным, то подлинным кажется и все остальное. Поэтому не только в общественных, но и в естественных науках не бывает доказанных гипотез – бывают лишь психологически убедительные, а при серьезных требованиях к строгости доказательств ни одно научное суждение нельзя ни до конца доказать, ни до конца опровергнуть.

И не опровергают их лишь до тех пор, пока они не посягают слишком уж решительно на наш душевный комфорт. Если же они замахиваются на что-то действительно драгоценное, им сразу же указывают на их служебное место – в мастерской. Суди, дружок, не свыше сапога. Плоды своих трудов неси нам, а принципы, на которых они основываются, оставь при себе. Ибо в своем стремлении исключать все неработающие гипотезы наука неизбежно приходит к выводу, что у природы нет любимчиков, что человек подлежит тем же самым законам, что инфузория, а мы хотим быть исключением из правила. А потому все научные данные, покушающиеся на нашу исключительность, на нашу грезу о бессмертии и высшей справедливости, мы объявим ненаучными – наши софистические возможности безграничны!

Нас не купить чечевичной похлебкой научно-технического прогресса, -г де надо, мы будем постигать реальность, а где надо, - где она слишком ужасна, - заслоняться от нее!

Константин Фрумкин в своей заметке «Еще раз о «теории фантомов» Александра Мелихова» («Знамя», №7, 2007) возражает мне: « Живое существо, которое бы руководствовалось только ложными представлениями, погибло бы, сколь бы сильную мотивацию ни давали ему фантомы». Ну, разумеется! Для физического выживания и комфорта безусловно требуется предельно реалистическая картина мира. Однако для комфорта психологического требуется нечто совершенно противоположное, – так они и борются друг с другом – потребность узнать правду и потребность забыть правду, потребность достигнуть цели и потребность примириться с ее недостижимостью.

Елена Иваницкая в своей статье «Общение с ними улучшает картину мира» («Знамя», №6, 2006) тоже спорит со мной: « Но, по-моему, от реальности заслоняются реальностью. Обобщенно говоря, от холода — печкой...» - и она тоже права, покуда речь идет о земном, а не о космическом холоде. Но согреть Вселенную, ослабить совершенно обоснованное чувство нашего бессилия перед Природой вообще, перед старостью и смертью могут только иллюзии. И, на наше счастье и несчастье, наш мозг и не может творить ничего другого.

Поэт и философ Алексей Машевский видит в этом утверждении «логическую ловушку»: «Хочет того Мелихов или нет, но само его высказывание строится по тем правилам, которые он пытается опровергнуть» («В поисках реальности», СПб, 2008) – и он тоже совершенно прав. Я стремлюсь рассуждать о «духовных» вопросах, следуя обычным научным стандартам, - и прихожу к выводу, что никакие наши убеждения не выдерживают тех стандартных верификационных процедур, соблюдения которых мы же сами требуем от других. Иными словами, я не вижу никакого универсального критерия, который указывал бы на то, что наши мнения более верны, чем чужие, ибо аргументы типа «Я уверен, что это так» в науке запрещены. А следовательно, утверждать: «Я более прав, чем ты» - примерно то же самое, что заявить: «Мои интересы важнее твоих ».

В социальных дискуссиях это особенно очевидно. Подобно тому, как наука вырастает на фундаменте каких-то элементарных телесных впечатлений (возможно, в основе всей физики лежит не более пяти-шести базовых аналогий), так и политические убеждения вырастают из предельно элементарных и лично пережитых социальных образов, - скажем, представление о нации вырастает из образа семьи, представление о государстве - из детсадовского или школьного коллектива, и так далее, и так далее. Но если базовые аналогии физического мира, как уже отмечалось, у всех примерно одинаковы, то базовые образы мира социального часто бывают до ужаса противоположными.

В итоге, в самых что ни на есть квазирациональных рассуждениях мы постоянно стремимся под маской объективности либо выразить кому-то свою личную признательность, либо свести счеты, собственных друзей и врагов возвести в ранг всеобщих. Какой же универсальный критерий возможен там, где каждый пытается возвести личные психологические интересы в ранг объективного закона?

Так оно и будет всегда: те, кто пострадал от разнузданности ближних, будут грезить о государственном контроле, те, кто пострадал от произвола чиновников, станут мечтать о свободе от несносного крапивного семени, - все всегда будет зависеть от того, кто какой бок отлежал. И, судя по непопулярности либеральных идей в сегодняшней России, средний российский гражданин по-прежнему больше боится разнузданности своего брата, чем коррумпированности чиновника. Вот когда госслужбы в своем безобразии сумеют произвести более сильное впечатление, чем хамы, жулики, воры и бандиты – только тогда общественное мнение отшатнется от них к либеральным свободам.

Но я даже и не знаю, желать ли государству победы в этой нелегкой борьбе – соперник у него тоже исключительно силен…

 

Однако подытожим: фантомы не навязываются откуда-то сверху, но сами собой вырастают снизу, обслуживая наше стремление обрести максимально комфортабельную картину мира. Вероятно, прежде я недостаточно подчеркивал эту мысль, ибо в противном случае не навлек бы на себя горький упрек Елены Иваницкой («Знамя», №6, 2006): «Е динящие фантомы вообще-то проходят по ведомству какого-нибудь партайгеноссе Розенберга или — в смягченном варианте — какого-нибудь товарища Суслова. Или — еще мягче — по ведомству брехни ».

А также Константина Фрумкина («Знамя», №7, 2007): «Гражданская война была выиграна большевиками благодаря не идеологии, а многомиллионной армии, мобилизованной не лозунгами, а военкоматами. Соотношение численности колчаковской и большевистской армий определялось соотношением численности населения тех районов, в которых две стороны начали войну. Сталинский террор был в смысле уничтожения врагов машиной настолько превентивной, что помощь государственной пропаганды кажется помощью комара быку. Опыт Советского Союза показывает главное: насилие без пропаганды эффективно, а пропаганда без насилия — нет». Но теперь, надеюсь, я выразился достаточно ясно, что пропаганда бессильна, когда она не вырастает, но навязывается, когда она не развивает массовые предвзятости в направлении массовых же целей. Зато когда она концентрирует в себе и раскрепощает грезы уже существующие, но еще не высказанные в предельно отчетливой и эстетически льстящей форме – тогда ей действительно нет преград ни в море, ни на суше, - за исключением тех сердец, которые очарованы другими сказками.

Я готов поверить, что соотношение колчаковской и большевистской армии определялось количеством населения подвластных им областей. Но вспомним, что Николаю В торому была подвластна вся Россия, а Ленин правил щепоткой экстремистов, то и дело пытавшихся выйти у него из-под контроля, - и чья же взяла? И задумаемся, каким же образом машина уничтожения оказалась в руках недоучившегося семинариста? Проигравший ему блистательный Троцкий честно признавал: политик утрачивает свое влияние, когда теряет обаянье проповедуемая им идея.

Что, на мой взгляд, чистая правда, если слово «идея», несущее в себе незаработанный оттенок рациональности, заменить хотя бы словом «мечта».

Если уж в слове «греза» кому-то слышится излишняя расслабленность.