Под небом голубым

Есть город золотой…

А. Волохонский - А. Хвостенко -

Б. Гребенщиков

 

О Север, Север-чародей,

Иль я тобою околдован?

Иль в самом деле я прикован

К гранитной полосе твоей?

 

О, если б мимолетный дух,

Во мгле вечерней тихо вея,

Меня унес скорей, скорее

Туда, туда, на теплый Юг…

Ф.И. Тютчев

 

Попав в благословенную Италию, на ее Адриатическое побережье, я оказался на развилке. Море, страшно соленое и скучное, не вызвало интереса, а неспешная курортная жизнь быстро надоедала, навевая ностальгические воспоминания о диком и прекрасном Крыме. В Италии скучно отдыхать. Страна городов, она создана для того, чтобы читать ее историю в проступающих ликах городской культуры. Это, пожалуй, единственная возможность узнать подлинную Италию. Прикоснуться к вечности.

Нас настойчиво учили, что нет прекраснее города, чем Петербург. Правда, упоминали иногда о Риме и Париже. Хоккей, балет, космос, Санкт-Петербург (Ленинград) – непреходящее национальное достояние. В то же время у читателей Гоголя, Чехова, Толстого, Куприна, Тютчева не могли не возникнуть сомнения по поводу непререкаемого превосходства «русского» города над «итальянским» и холодного Петербурга над знойным Римом, в частности. Итальянские пейзажи, увиденные пока что из окна автобуса, подтверждали эти сомнения. Не в природе и воздухе было дело, а в том «ином», что так влекло русских и в XIX , и в ХХ веке: другие краски бытия.

А тут еще авторитетное мнение знаменитого петербуржца, который так некстати пишет: «… нам не хватает смиренности. Мы все время обязательно хотим себе доказать: мы не хуже вас! Мы не хуже Италии. А что мы против Италии? Сделали Казанский собор – это, знаете, недостроенная копия собора Святого Петра. Лучшая архитектура, которая есть в Петербурге – это Нева. <…> Ну что такое Петербург по сравнению с Флоренцией!?»[1].

Флоренция возникает из ничего. Современное здание вокзала, пять минут пешком – и перед тобой открывается звенящая роскошь флорентийских соборов. Выросший до небес из ничего единый кристалл-сказка. Как «Веденец славный», воспетый Н. Римским (!)- Корсаковым, под которым, правда, композитор имел в виду не Флоренцию, а Венецию. Как поет герой его оперы, Веденецкий гость: «Город каменный – городам всем мать, / славный Веденец середь моря стал...».

Флоренция встает из каменного моря городской архитектуры и красуется своим историческим центром, как сказочным островком в урбанизированном мире современного человека. Она находится почти в центре итальянского «сапожка», и человеку, впервые попавшему сюда, может показаться, что мать городов мира уже здесь, а не в Риме. Неопытному взгляду трудно отличить средневековые соборы от роскошных антуражей, воссозданных уже в XVIII - XIX  вв. Но даже когда осознаешь факт странной приближенности итальянского Возрождения к веку девятнадцатому, общее впечатление только усиливается – так монолитно и едино- образно смотрится этот магический кристалл под названием «Флоренция».

Возрожденческая прихоть красок сливается здесь с мощью куполов «римского» типа. Возрождение «католично» (и кафолично), и католицизм этот светел и чист. Только ощутив эту чистоту и эту высь, по-настоящему начинаешь понимать мысль Л.Н. Толстого, которая была одной из его сокровенных – мысль о необходимости единения церквей, не могущих жить в вечном раздоре. Православному взору в католическом мироощущении, пропущенному сквозь гамму природных красок Италии, несомненно, есть что почерпнуть для собственного внутреннего опыта и подумать о едином мироздании, для которого мелкими должны казаться межконфессиональные разлады. Чаадаевские штудии в защиту истинности католицизма – штудии на почве православной любви-отчаяния – обретают здесь новый смысл, да и трагическая защита В.С. Соловьевым католической духовности становится более понятной. Видимо, для русского человека всегда недостаточной является природная российская ширь, помноженная на умозрительный и в чем-то иррациональный аскетизм православного служения. Отсутствие стремления к единству, духовно осознанная и культивируемая религиозная обособленность православного служения в один прекрасный момент сталкивается с вопросом об отношении… вот к такому «иному».

Флоренция задает особый алгоритм восприятия этой темы. «Свет Фаворский», струящийся из глубины храма, соединенный с мощным световым потоком, идущим от купола, особенно ощущается не в Риме, а здесь, во Флоренции. А еще в маленьких деревенских церквях, наполненных жизнерадостными и искренне верующими людьми. Этот свет, конечно, имеет совершенно иное наполнение, чем мощный внутренний свет православного храма. Здесь меньше «закона» и больше «импровизации». Русское солнце входит в православный храм изнутри, из инфернального аскетического мира. Это свет, который, скорее, в душе. Мощь и скорбь русского православного храма растворяет свет, делает его «своим» и «собой». Итальянское солнце, входя в купол храма, преобразуется в направленные лучи непредсказуемой траектории. Это не просто «свет невечерний» и не просто «искра Божия» в душе. Мощь итальянского храма направляет и обнимает свет. Кажется, что здесь возможен праздничный карнавал, существование которого освящено и освещено. Побывав на католической воскресной заутрене в маленьком городке на побережье, где уже несколько веков возвышается прекрасная Ротонда, я убедился в том, что ощущение светского праздника, предсказанное флорентийской архитектурой, пронизывает и самую обыкновенную службу. Здесь все как-то слишком по-итальянски. Мелодии молитв, списанные, похоже, со шлягеров, раскованность женщины-кантора, «разогревающей» публику почти как на концерте рок-звезды. И простое человеческое общение, которое является частью ритуала. Но все это в сочетании с искренней аскетичностью, глубиной общей молитвы, как бы исподволь, постепенно овладевающей прихожанами и подводящей их к таинству причастия.

Этот свет указует, но не приказывает. Проводы Федерико Феллини в его последний путь, так неожиданно и скорбно завершающиеся аплодисментами, по-настоящему возможны, наверное, только здесь, в этой благословенной солнечной стране (хотя сегодня, будем справедливы, традиция эта подхвачена и в России). Православный храм призывает к смирению и покаянию. Католический – к исповеди и жизни. Во всяком случае, кафоличность мироощущения никак не противоречит апофатике православного служения, но замечательно дополняет его.

Флорентийские мотивы являются определяющими для восприятия католического действа. Возрожденческая аура, так плотно вписывающая в окончание двадцатого века, задает и доминанту восприятия итальянского урбанистического пейзажа. Звездным веком для Флоренции был пятнадцатый век, когда она вышла на подмостки европейской истории, блестяще сыграла роль нового города, противопоставляя себя «вечному Риму», исторический авторитет которого заключался в его древности, неизменности. Флоренция, напротив, служила моделью современного города, пришедшему на смену варварскому средневековью, времени открытий, перемен, изобретений, «времени переделывания», как выражались в ту пору. Времени, равного которому не знала история… Сегодня ощущение новизны, непокрытости патиной времени сохраняется. Флоренция остается вечно юным городом мировой истории.

И вот Петербург, самый красивый город на земле. Карнавал вечной смерти в призрачном круге города жизни – этот амбивалентный образ Петербурга является определяющим элементом опознания, идентификации подлинного лика города. Именно эта символика воплощена, например, в «Сфинксах» М. Шемякина, установленных в 1995 г. на берегу Невы (напротив тюрьмы «Кресты»). Композиция задумана и выполнена художником в качестве памятника жертвам политических репрессий в годы сталинизма. Древний языческий символ, давно уже ставший элементом петербургской истории и культуры, диссонирует неожиданным соединением образов вечности и смерти. Скульптор выполнил таким образом завещание Анны Ахматовой, создав неожиданный, но удивительно органичный природе Петербурга памятник не только безвинным жертвам, но и Поэту. Появившийся здесь же гораздо позже памятник юной Ахматовой не нарушает, но расширяет воздействие этой доминанты трагедии.

Ю.М. Лотман, исследуя проблему происхождения Петербурга, обращал внимание на нестоличную природу этого феномена. Петербург не может быть сердцем России не только по географическим соображениям. Замысел Петра соединял в себе две несовместимые между собой идеи. Новый город должен был одновременно быть и блестящей столицей, и городом-крепостью, огромным военным гарнизоном. Новоевропейский столичный лик, проглядывающий сквозь блеск армейского антуража и отражающийся в средневековом аскетизме Петропавловской крепости, действительно двусмыслен. Провинциальная аура Петербурга накладывается на многие художественные образы русской литературы. Трудно вписать в столичный лик Петербурга знаменитую «пушкинскую Коломну», название которой адресует, скорее, к русской деревне, в лучшем случае – к русской провинции, но не к столице. Сюжет «Медного всадника» разворачивается в городе, являющимся призраком самого себя: на смену надменному столичному лику то и дело приходят образы островного Петербурга, провинциальный (сельский даже) пейзаж и вполне деревенская жизнь. И Петербург Достоевского, и Петербург Крестовского характерен своим уходом от признаков столичности. Как говорил Ю.М. Лотман, «раз появляется рядом с Петербургом Пушкина Петербург Достоевского, значит – город живой. Уже Петербург «Медного всадника» не был единым, значит, уже существовала какая-то жизнь... В чем отличие жизни от идеи? Идея всегда одновременна и поэтому мертва. А жизнь поливременна»[2].

Знаменитые кладбища Петербурга, незаметно для истории переместившиеся в центр города, также не образуют ауру мемориальной фундаментальности. Православный кладбищенский крест в центре города – мета провинциального (сельского) кладбища, отражение сбывшейся в парадоксальном самоотрицании идеи «четвертого Рима». И – жизни, окутанной смертью. Как очень точно заметил по этому поводу выдающийся кинорежиссер А.Н. Сокуров, «кладбище[в Петербурге - М.У.] – это и есть то самое место, где образуется концентрация жизни. И естественно ощущаешь эту жизнь, и чувствуешь эти мертвые тела, и жизнь, которая там происходит. Для меня это естественный порядок всего. И для меня понятно, например, что дух еще не покинул, не совсем покинул тело Тютчева. Это совсем понятная вещь. Ведь эта сложная жизнь – между телом, лежащим там, и какими-то ассоциациями, оставшимися здесь. Это не разобщение. Эта взаимосвязь существует, и я чувствую ее всем своим состоянием, мозгом, я чувствую ее своими нервами»[3].

…Полюса жизни и смерти: кодекс идентификации великих городов мира.

 

---

[1] Гранин Д.А. Интелегенды. СПб., 2007. С. 182

[2] Лотман Ю.М. Город и время // Метафизика Петербурга. СПб, 1993. С.85.

[3] «Движение кроны под ветром»: петербургские элегии Александра Сокурова // Парадигма. Вып. 12. СПб., 2009. С. 173