«О, если бы ты был холоден или горяч!», – вздыхал апостол Павел на заре христианства. Родись сей достойный муж в самом начале XIX столетия, он в юности непременно бы стал почитателем Виктора Гюго, обнаружив в драмах и романах последнего целую галерею «горячих» и страстных.

В самом деле, кем бы были герои знаменитого французского романтика без этого внутреннего жара, температура которого постоянно зашкаливает? Пустой оболочкой, незаполненным сосудом; кимвалом звенящим – формой, лишенной всякого содержания.

Известный исследователь западноевропейского романтизма Наум Берковский предупреждал, что произведения Гюго нельзя читать глазами прагматика, пытающегося определить, какой конкретный «мотив» лежит в основе того или иного поступка героя. Между тем, это продолжали делать и во второй половине ХХ века, тем более, «подобного подхода» не могли избежать реалистически настроенные современники Гюго. Г-н Бальзак, например, искренне недоумевал, как такую чушь вообще можно писать, тем более, – ставить на сцене. И что, скажите, будет с общественной моралью, с воспитанием юношества? Ведь и подростку ясно: в реальной жизни за поступками людей чаще всего скрывается понятное желание получить личную выгоду, равно как и все существование человечества – от семейных распрей до масштабных социальных катаклизмов – держится на столкновении разнонаправленных интересов, индивидуальных и корпоративных.

Вот почему герои реалистической литературы в целом понятны массовому читателю. Они – «как ты да я, да целый свет». От них всегда знаешь, чего ожидать. Скажем, г-н Лопахин может сколько угодно говорить о прекрасных глазах г-жи Раневской, и даже предлагать свою помощь (впрочем, весьма не назойливо), но вишневый сад купит, а затем и велит срубить до последнего дерева, именно он. Что делать! Такой уж это тип, точнее типический характер, обусловленный объективными обстоятельствами, которые, несмотря на все их невероятное разнообразие, можно свести к одному нехитрому правилу: кто-то становится «винером» на этом празднике жизни (Наполеоном или, скажем, Вотреном ), а кто-то, напротив, «лузером» (Мармеладовым, папашей Горио и пр.). Словом, как выразился один из современных победителей, мол, если не заработал миллиард долларов, ты, собственно, и не человек. Не будем, однако, упрощать. Реализм – явление многогранное, психологическое, с разветвленной системой детерминаций, пришедшее в мир вместе с триумфатором буржуа, а главное, – живучее, ибо все «как в жизни».

А потому, хотя бы ради разнообразия, обратимся к тем, кого в реальности, собственно, и не бывает вовсе: к «горячим парням» французского романтика. Впрочем, читать романы Виктора Гюго в наш век – занятие сродни мазохизму, хотя по-своему и увлекательное. А когда-то его драма «Эрнани» наделала столько шума, и свиста, и гама, особенно непосредственно во время представления, на которое билеты между сторонниками и противниками романтизма специально распространялись почти поровну.

Казалось бы, вполне классицистическая вещь: герои мечутся между любовью и собственной честью, долгом. Это, конечно, вам не благовоспитанный Расин. Хотя… Ведь и в его «Андромахе» разум отодвинут куда-то на самый задник сцены, а на первом плане кипят страсти, да еще какие! Между тем, защитники классицизма вычислили чужака Гюго совершенно точно. Достаточно прочитать пару страниц нашумевшей пьесы.

Рискну, однако, предположить, что драма «Эрнани» вряд ли является «настольной» книгой современного читателя. А поскольку заниматься анализом художественного произведения, не освежив в памяти его содержание, дело неблагодарное, хотя, как показывает практика, – возможное, позволю себе по ходу дела кратко напоминать основные звенья сюжета.

Итак, Испания, 1519 г. Дворец герцога Руй Гомеса де Сильва в Сарагосе. Поздний вечер. Старого дона Руя нет дома. Донья Соль, его племянница, ждет своего избранника, не зная, что в ее комнате, в шкафу, прячется влюбленный в нее король. Появляется благородный разбойник Эрнани. Молодые люди признаются во взаимной страсти и договариваются о побеге.

Посмотрим на дальнейший ход событий глазами честного реалиста Бальзака. Перед нами – какое-то маниакальное нанизывание несуразностей и нагромождение нелепостей. Простим Гюго любовь его короля к замкнутым пространствам (как знать, может наблюдать за своими подданными из укромной норки – занятие весьма захватывающее). Не будем также допытываться, где и при каких обстоятельствах случай свел добропорядочную донью Соль с разбойником. Возможно, они были знакомы с детства, еще до опалы отца Эрнани ? Или она прогуливалась верхом, а лошадь испугалась чего-то и понеслась прямо к бездонной пропасти, на самом краю которой на всем скаку и остановил неуправляемое животное смелый юноша. Как знать? Главное, молодые люди полюбили друг друга. И, в общем, поначалу действовали достаточно логично, спланировав решительный побег в сладостную неизвестность, где они непременно будут жить долго и счастливо.

Но вот дальше точно начинается «черт знает что». И, знаете, Бальзака можно понять. Король вдруг вылезает из шкафа (впрочем, само желание покинуть душное, тесное помещение психологически вполне оправдано), называет себя, великодушно прощает вернувшемуся герцогу де Сильве его упреки, что, мол, нехорошо тайно приходить в порядочный дом, и – уезжает восвояси. Вслед за ним и собственным гневным монологом покидает замок и Эрнани. Впрочем, в этом конкретном случае, оба ведут себя вполне последовательно: молодой человек еще до появления Руя Гомеса успел обо всем условиться с доньей Соль, а король, ютясь за дверцей верного шкафа, получил всю необходимую информацию о готовящемся событии вплоть до условного знака. Остается, правда, неясным, почему влюбленные, зная, что их разговор подслушивали, ничего не изменили в плане побега? Впрочем, и здесь – не придраться: они еще не знают, что дон Карлос влюблен в донью Соль. А что касается его несколько фривольной шутки разделить чувство на двоих, то кто посмеет заподозрить короля в искренности?

Дальнейшее тоже вполне сойдет за капризы своенравного монарха: я имею в виду последовавшее похищение хорошенькой девицы и продолжительные «переговоры» с предложением сделаться монаршей фавориткой, в ходе которых ставки последовательно поднимались от герцогини, затем королевы и, наконец, до – императрицы. Что касается искреннего негодования доньи Соль, то не знаю, как там Бальзак, а я полностью на стороне порядочной девушки. Она взывает к своему за тридевять земель находящемуся возлюбленному, и тот мгновенно прилетает на крыльях любви.

В таком внезапном появлении Эрнани и фактическом пленении короля есть, конечно, некоторая натяжка, но не в пример Голливуду, имеющая даже некоторую историческую подоплеку (ведь романтики настаивали на историзме – правда, особого рода): Карл V много перемещался по своим владениям и не всегда его кровом был укрепленный замок, а времена были, сами знаете, неспокойные. Впрочем, все пока пустяки и даже не цветочки. Что воистину могло возмутить г-на де Бальзака, так это абсолютная немотивированность дальнейших поступков главного героя.

Карл – в руках разбойника благородного происхождения. Король – сын старого короля, разорившего и казнившего отца Эрнани. Словом, враг. Его вина умножается еще и тем, что он похитил и хотел соблазнить чистую донью Соль. Значит, он – не просто враг, хуже – соперник. И вот он, голубчик, у тебя в руках. Час расплаты наступил. Действуй – это в твоих интересах. А Эрнани медлит. Он хочет не просто отомстить, но отомстить красиво. Эстет, понимаете ли.

Карлу предлагается честный поединок, самоуверенный монарх отказывается: разбойнику не по чину сражаться с королем.[1] Где твоя ярость, Эрнани – ярость мести, умноженная на «цунами» оскорбленного самолюбия? Как тебе, герою Виктора Гюго, удается в такой ситуации сдержать вечно клокочущую в душе лаву страсти? А вот как – последующим великодушным жестом: Эрнани отпускает короля, а тот, напротив, приходит в бешенство и объявляет беспощадную войну. Ну, и что вы обо всем этом думаете? Бальзак, кажется, искренне пытался разобраться, да вот незадача – все дело в терминах. Ведь что автор «Человеческой комедии» должен был понимать под страстями романтических героев? – Эмоции, желания, в которых есть своя логика, причинно-следственная связь и, где-то в подоплеке, – здоровый практический интерес. Поступки Эрнани при таком рассмотрении (а Бальзак, к тому же, страстно был увлечен учением Дарвина), действительно, не просто алогичны – они безумны.

Но в том-то и дело, что романтизм, который так яростно боролся с классицизмом, еще не утратил его нравственных мотивировок. Страсть романтика – духовной природы, она не имеет отношения к эмпирическим ощущениям и чувствованиям. Это некий внутренний огонь, вложенный в тебя Творцом. Та степень «разогретости» человеческого духа, которая никак не может смириться с бессмысленностью, автоматичностью человеческого существования. Обнаружившая свою противоречивую целостность личность на заре романтизма еще не боится задавать сущностные вопросы и нести груз ответственности, хотя уже несколько размытой «казуальностью».[2] Соперничество между королем и Эрнани – не борьба индивидуальных интересов, но поединок двух бескорыстных честолюбий. А ставкой здесь является не личная выгода, а человеческое достоинство. Словом, пред нами известный еще, по крайней мере, с эпохи рыцарства – поединок великодуший (не без юмора описанный Боккаччо в одной из новелл «Декамерона»).

«Прокрутим пленку» немного назад. Между Эрнани и Карлом идет нешуточное сражение, хотя внешне оно не тянет даже на словесную перепалку. Перед нами, как уже отмечалось, поединок, который должен определить, кто из двух соперников в любви – достойнее в человеческом плане. Первым выпад делает Эрнани : он благородно предлагает сразиться один на один – пусть решит судьба. Но король энергично парирует: согласиться защищать свою жизнь на навязанных противником условиях означает попросту струсить. Нет, не дождетесь! И вот тут-то Эрнани и делает неожиданный ход: король, Вы свободны, я отпускаю Вас. Неудивительно, что подобный поступок вызывает ярость у честолюбивого короля: разбойник обыграл его в великодушии.

В общем, с жиру бесятся господа романтики: в минуту смертельной опасности забивают головы своих героев какими-то абстракциями, заставляя думать о чем угодно, но только не о спасении собственной жизни. А зачем, скажите, так уж печься о ней, голубушке? Но разве может быть что-нибудь дороже продления собственного существования?! Видите ли, так называемые гуманистические ценности – дело достаточно недавнее: почему-то далеко не во все эпохи человек хотел жить во чтобы то ни стало. Впрочем, не будем отдаляться от предмета нашего странного исследования. Вернемся к драме Гюго.

Итак, у Эрнани была чудесная возможность покончить разом со всеми проблемами, однако избранник доньи Соль, напротив, отпустил своего злейшего врага. Почему (хотя мы и определились с подоплекой данного поступка героя, этот вопрос напрашивается как-то сам собой) Эрнани не убил соперника? Но, послушайте, Карл – король! – И что? Кто он, собственно, такой этот помазанник божий? Начиная с эпохи так называемых буржуазных революций – обыкновенный неудачник, сброшенный на обочину истории.

Впрочем, Эрнани как истинно романтический герой – лузер тотальный: вся его деятельность направлена только на одно – разрушение собственного благополучия.[3] Ведь, вдумайтесь, что творит дальше этот оголтелый юнец? Вместо того, что забрать любимую и зажить с ней долго и счастливо, пробиваясь, где бог пошлет, грабежами и набегами, он, запечатлев на устах бедной доньи первый и, предположительно последний поцелуй, – отсылает ее к дяде. Конечно, очень благородно с его стороны не подвергать хрупкую девушку всевозможным бытовым и прочим лишениям, но ведь, так сказать, третьего дня Эрнани лично сговаривался с ней о побеге. Впрочем, тогда он был безвестным разбойником, а теперь стал личным врагом короля. Дьявольская, знаете ли, разница. Словом, почти «спев» проникновенный дуэт прощания (на манер влюбленных персонажей индийского кинематографа), молодые люди расстаются. – Навеки. Представляете?!

Впрочем, читатель – кто-нибудь из «докомпьютерного» поколения может ведь при случае потянуться за томиком Гюго из собрания сочинений советского года издания? – конечно, сразу заподозрит подвох: ну не могут страстно влюбленные молодые люди вот так просто расстаться.[4] Как вам сказать… А mour – дело, конечно, горячее, а при зарождении – горячечное, но где ему сравниться с честолюбивой страстностью! «Градусность» – не та. Герольды протрубили. Турнир великодушия открыт. Эрнани уже проявил себя молодцом. Но есть и другие герои. И уж если существует в чем-то равенство, так в праве каждого проявлять свои лучшие качества и чувства, не так ли?

Почему я, собственно, говорю о каких-то других героях, хотя, казалось бы, у Эрнани только один соперник? А вот и нет. Г-ну Гюго двух страстных безумцев явно недостаточно: он «влюбляет» в нежную донью Соль ее почтенного опекуна. Кстати, такой персонаж весьма характерен для классицистических комедий. Но трепетно, по-юношески влюбленный старик, при этом, совсем не смешной – нечто доселе невиданное и странное. На поединок выходит герцог Руй Гомес де Сильва. А Судьба торопится подкинуть ему Эрнани прямо в руки. Как мы и предполагали, юноша не совсем уж навек расстался со своей дорогой доньей: непосредственно перед ее свадьбой он является в замок (Соль должна выйти замуж за дядю, и ее при расставании благословил и обрек на этот брак сам Эрнани). И вот тут уж аристократ из аристократов де Сильва получает возможность отомстить своему сопернику: просто «утопить» юнца в безмерности вражеского великодушия. Герцог не только дает слово не выдавать королю разбойника, исполняя по отношению к последнему долг гостеприимства, но готовится с оружием выступить против своего сюзерена (странный, однако, гость: тайно проник в дом под видом паломника, трясется и закипает от ревности, чуть ли ни пожирает глазами донью Соль…). Что это, в самом деле, за чушь?

Подождите, великодушие дона Руя еще далеко не исчерпано. К тому же Эрнани дает ему новый повод: замирает в нежном взаимном объятии с нареченной герцога, без пяти минут его женой. И тот – прощает. Правда, не совсем бескорыстно и не навсегда. Что делать? – За неблагородные поступки надо платить. Но молодые герои любят друг друга! А тут какой-то старикан… Не горячитесь. Старики – тоже люди. Старость – не порок, хотя и сомнительное приобретение после стольких жизненных трудов. Но заметьте, Эрнани даже в голову не приходит сопротивляться: он молит эту дряхлую развалину о прощении доньи Соль, а себя в качестве жертвенного животного, не раздумывая, отдает на заклание, связав честным словом и выдав герцогу рог, по первому звуку которого благородный рыцарь-разбойник должен явиться к де Сильве. Господи, как все сложно. Что такое «честь»? Так – слово, «звук пустой», сословный пережиток. В общем-то, кто спорит. Но если совсем от нее отказаться, то, как говорил Ф.М. Достоевский, можно и людей будет «резать». Знаете, странное дело – этот возрожденческий гуманизм, докатившийся до двадцать первого столетия: жизнь каждого человека (а скоро, вероятно, и жизнь его клона) – безусловная ценность и табу, а вот людей можно уничтожать тысячами и даже миллионами?! К чему бы это?..

Так. Эрнани, де Сильва – выступили. Остался кто? – Карл! Ну, его само положение обязывает затмить всех особым королевским великодушием, тем более, что оно подвергается серьезному испытанию. Его соперники вдруг становятся заговорщиками и тянут жребий, кому из них убивать монарха в то самое время, когда тот, задыхаясь от ярости, наблюдает, спрятавшись за каменным саркофагом, за бесчестными изменниками (тайное подкарауливание происходит на сей раз в более просторном помещении – в заброшенном склепе). Довольно. Король решительно покидает укрытие и объявляет свою монаршую волю: благородных – арестовать, прочих – разогнать. Король великодушен, и будет судить только равных. Словом, он переиграл всех разом: и герцога, и наглеца Эрнани. Последнего король, только что ставший еще и императором, попросту не замечает, будто тот вообще не существует, а так – пустое место. Но не тут-то было: у разбойника есть в запасе тайный аргумент, о котором он по неведомым причинам (очевидно, из врожденной скромности) до сих пор умалчивал. Оказывается, что разбоем Эрнани стал промышлять относительно недавно, да и то по воле случая, а вообще-то он – принц Хуан Арагонский, да еще (как говорится, до кучи) – герцог Сегорбы и Кардоны. Словом, имеет полное право сложить голову на эшафоте, будучи изменником благородного происхождения. Ай-ай-ай-ай-ай.., король опять повержен великодушием мятежного принца!

Однако, «возвысившись над ничтожными страстями», – как сказано одним из комментаторов драмы – император прощает всех и дает согласие на брак доньи Соль с Эрнани, которому возвращает утраченные титулы. Ну, кто устоит перед таким великолепным, воистину королевским жестом! Даже Эрнани признает превосходство бывшего соперника и отрекается от прежней вражды. Они с доньей Соль празднуют свадьбу.

Наконец-то Гюго соблаговолил порадовать терпеливых читателей и зрителей долгожданным хеппи эндом ! Честно говоря, как раз это и не входило в планы автора. Мы имеем дело все-таки не с мыльной оперой, господа. Тут решаются не житейские вопросы, а бытийные. Романтическая экзальтация, конечно, дезориентирует современную публику (если предположить, что таковая вообще читает Гюго), разбавляя трагическое забавной аффектацией и неправдоподобностью отдельных ситуаций, но все-таки не изменяет смыслового вектора драмы. А потому где-то там, на заднике сцены, уже маячит мрачное лицо в маске и ждет той самой вожделенной минуты, когда молодые, наконец, останутся одни. И тогда… Послушайте, герцог ведь совсем старенький. Ну, зачем ему разрушать счастье молодых и влюбленных. Донья Соль все равно не станет его женой, сам он ни сегодня-завтра, очень может быть, отправится в лучший мир. О душе бы подумал! Неужели даже с возрастом не умягчаются человеческие сердца? В конце концов, воспользовавшись склерозом, просто забыл бы о честном слове Эрнани ! Да мало ли что еще! «Ты жил, старик!» Дай насладиться и другим. Боюсь, что никакие аргументы не остановили бы герцога де Сильву. Он ведь – герой Гюго. Горячий, страстный, он – юноша, сокрытый в дряхлеющей оболочке. Ревнивец, отринутый любовник, которому давно задолжал счастливый соперник. А главное: слово есть слово. Если его не исполнять, так ведь скоро и доверять никому будет нельзя. Действительно. А зачем? Ну, хотя бы, затем, чтоб, как в наше время, всякие там кризисы доверия не случались… Ну, это, ладно.

Герцог уже трубит в рог, Эрнани бледнеет и благородно, подобно графу из пушкинской повести «Выстрел», отсылает под благовидным предлогом свою жену, чтобы закончить давний поединок (вряд ли здесь есть прямая связь, но героя А.С., как вы помните, зовут Сильвио ). Итак, соревнование в великодушии близится к концу. И надо сказать, заигрались, голубчики, – не до высоких жестов. У Эрнани, например, вообще ничего не осталось в запасе, кроме собственной жизни. Кстати, опять пушкинская ситуация: молодой человек долгое время совершенно не дорожил этим «даром случайным, даром напрасным», ибо само по себе существование, без смыслового наполнения, его как-то не интересовало. Но теперь впервые Эрнани по-настоящему счастлив, точнее еще мгновение назад ощущал себя таковым, напрочь забыв о своем прежнем житье-бытье и данных когда-то обещаниях. И вот тут-то ему и напомнили, что нужно платить по счетам, и кредитор, одолживший жизнь на месяц-другой, вдруг выступил из темноты и протянул кубок с ядом. Мог бы и раньше предъявить векселя, но де Сильва, как и пушкинский Сильвио, терпеливо ждал того, так сказать, эксклюзивного мгновения, когда умирать противнику будет, действительно, страшно и горько. Именно эта непродолжительная, но мучительно длящаяся пауза могла бы раздвинуть жанровые рамки драмы Гюго: и в самом финале возникло бы, наконец, трагическое напряжение.

Но романтическая страсть нетерпелива, неподконтрольна и одновременно, как ни странно, маниакально логична. Остался ведь еще один персонаж, который не принял участия в поединке великодуший, хотя и пытался, припрятав под свадебным платьем спасительный кинжал. Я, конечно, говорю о донье Соль, которая, подобно жене графа из «Выстрела» вбежит в комнату, бросится умолять... Но если в повести Пушкина Сильвио возьмет инициативу в свои руки: доведет графа до смертного ужаса в очах и заставит совершить бесчестный поступок, а затем откажется сделать ответный выстрел, то у Гюго ситуацию разрешит героиня: выхватив у Эрнани страшный кубок, она предусмотрительно отопьет из него ровно половину. «И всюду страсти роковые…» – горячие, безумные, не рассуждающие… Вместе, Соль и Эрнани, переиграли-таки герцога. Однако тот тоже не сплоховал, оставив за собой последний самоубийственно великодушный удар. И только король, несмотря на его страсть «случайно подглядывать в щелочку», можно сказать, хорошо отделался и вовремя отвлекся на государственные дела.

Г-н Бальзак, голубчик, Вы выиграли. Реализм в пушкинском варианте не только убедительнее, психологически точнее, но главное, намного глубже. Там – трагедия и катарсис, хотя все живы. Тут – страсти-мордасти, груда трупов и никакой трагедии. Почему так?!

Видите ли, увлекаясь гиперболизацией страстей, романтизм невольно «топил» трагическое в комическом. Скажем, для того чтобы испытать от финала «Эрнани» некий катарсис, читателю необходимо с авторской помощью, но вполне самостоятельно взвинтить свои чувства до почти пифийской экзальтации, рыдающей истерики, причем, сделать это исключительно за счет энергии воображения – базового принципа романтизма. В результате никакого катарсиса так и не случается – только эмоциональный выхлоп. Ибо знаменитое «противочувствие» рождается из самого текста, а не вносится туда болезненно возбужденным читателем. Здесь, следует, пожалуй, сказать и о некоторой внутренней ущербности самой романтической страсти. Будучи по своей природе духовной, она используется романтиками для того, чтобы воздействовать, прежде всего, на эмоциональную сферу человека, реализуя, тем самым, духовное через душевное и телесное. А это чревато невольной подменой. Что делать? Страсть романтика – всегда половодье. В результате она утрачивает «берега» и нравственные ограничители. Но, с другой стороны, именно поэтому романтические герои всегда горячи (как у Гюго) или холодны, как у лорда Байрона.[5]

Реалистические же персонажи могут быть более или менее эмоциональны, иногда даже истеричны, импульсивны, подобно какой-нибудь Настасье Филлиповне, но их дух, по большей части, скован психикой, физиологией и различного рода житейскими и социальными обстоятельствами. Словом, эмоции и страсти «реалистического происхождения» – всегда с несколько «подсаженными батарейками».

В романтизме же, как мне представляется, ценен сам внутренний огонь, сама страстность, духовная неуспокоенность героев. С этими господами, если они не заигрываются в демонизм, – можно и интересно иметь дело, ибо они всегда задают сущностные вопросы (никакие другие их, собственно, не волнуют).

Романтические герои – позволим себе напоследок нечто в духе стилистики Гюго – это звезды, взрывающиеся изнутри. Тогда как реалистические персонажи – планеты, которые уничтожаются внешними ударами метеоритов.

 

 

---

[1] Король в драме Гюго, ни при каких обстоятельствах, не может вступить в единоборство с разбойником. И не только потому, что рыцарский кодекс и законы социальной иерархии подобное запрещают. – Это поединок чести. А разбойник по определению тот, кто всякую честь и совесть утратил. Но демократическому сознанию новой буржуазно-реалистической эпохи, чьим добровольным летописцем как раз и был Бальзак, совершенно не понятны подобные мерехлюндии. Ее девиз: куй железо, пока горячо. Здесь расталкивают локтями, набрасываются с кулаками и пр., но своего не упустят.

[2] Имеется в виду следующее: романтик всегда ощущает себя творцом, созидающим миры (в творчестве, в человеческих взаимоотношениях). И если в такой индивидуальной Вселенной возникает разлад, то ответственность за него, безусловно, несет сам романтик, ибо он первопричина всего, что происходит в сотворенном им мироздании. Эту казуальную вину («cause») он с готовностью взваливает себе на плечи, но отвечать за некий изначальный общечеловеческий грех («ветхого Адама»), отнюдь, не намерен.

[3] Ну, а «нашего» Печорина разве назовешь «винером»? Подумаешь, пристрелил ничтожного Грушницкого. Жизнь ведь не задалась: не построил дом, не посадил дерево, не родил сына, к тому же, наверняка, промотал все состояние… Хотя и считается главным действующим лицом почти реалистического романа.

[4] Читатель-то уверен, что для г-на Гюго наиглавнейшее – любовь!

[5] Повторюсь, природа романтической страсти исключительно духовная.