Мне хотелось бы привлечь Ваше внимание к особой роли паузы и умолчания в поэтическом тексте. Ведь именно способность «молчать, смолчать, умолчать отличает нас от иных видов животных»[1].

Но прежде разрешите мне кратко рассказать о некоторых принципах существования произведения искусства вообще и поэтического произведения, в частности.

Платон использовал термин ποίησις (поэзис) для обозначения происхождения бытия из небытия. Для него поэзия становится начальной фазой определения бытия. Тем самым, по Платону, поэтическая мысль и поэтический язык (поэтическая речь) наделяются онтологическими качествами.

Задаваясь вопросом об онтологическом аспекте произведения искусства, мы принимаем его бытие не только, как бытие некоторого артефакта или предмета: картины, книги, нотной партитуры, но и как бытие эстетическое, длящееся и изменяющееся вместе с эстетическим опытом, зрителя, читателя, слушателя. Таким образом, мы говорим об «эстетическом» и «материальном» модусе существования художественного произведения.

Об этом известные детские вопросы: «Где прячется музыка, когда ее не играют?» (Ф. Феллини, Б. Ронди «Репетиция оркестра»), «Что происходит со сказкой потом/ После того, как ее рассказали?» (В. Высоцкий). И если поэма «эстетически не существует» в отрыве от читателя (слушателя), то картина остается картиной (в том числе эстетически) и без зрителя.

Произведения искусства как бы возникает из «Ничто». Это «Ничто» – чистый холст художника, чистый лист поэта, тишина для композитора тоже является своего рода реальностью, вместилищем будущего художественного произведения и поэтому играет важную роль в процессе его создания и существования.

Тут-то нам и предстоит волнующая встреча с «молчанием» или «паузой».

«Паузы – это дыхание в музыке, которое бывает коротким или более длинным, но обязательно длится определённое время. Музыка “делает вдох”, живет, собственно в паузе»[2]. – этот поклон симфонической паузе от композитора И. Стравинского, говорит о многом, ведь поэзия и музыка существуют по схожим ритмическим законам: две эти сестры зависят от дыхания-ритма, контролируемого молчанием, паузой.

А. Квятковский в своем «Поэтическом словаре» определяет паузу как «перерыв в звучании метрического стиха, обусловленный логикой содержания, требованиями метрического ритма и дыханием. В античной теории метрики пауза называлась χρονος κενός (пустое время)»[3].

Но, таким ли уж, «пустым» оказывается это похожее на чистый лист время, столь необходимое поэту, а порой и нам для осмысления и передачи недоступного словам опыта переживания?

Как ни парадоксально это прозвучит, но сила воздействия, энергия поэтической строки, порой состоит не только и не столько в назывании предмета, чувства, явления о котором в ней идет речь, сколько в умалчивании, замалчивании его. Предмет, чувство, явление, переживание, ставшее лирической коллизией, виртуозно прячется в образе, в тропе. Оно становится добычей читателя лишь в том случае, если он «переживает» образ, воспринимая его как часть собственных, мгновенных эмоций.

В этом смысле возглас автора, над своим «Борисом Годуновым»: «Ай да Пушкин, Ай да сукин сын!» – скорее возглас удивления от внезапного явления чего-то, столь умело им замалчиваемого, охраняемого самим текстом. Ведь неспроста, высшим выражением предопределенности судьбы целого народа во многие времена является пушкинское: «Народ безмолвствует».

Слово (особенно поэтическое) возникает из молчания, оправдывая ποίησις, как форму теургии, в молчании. «Молчи, скрывайся и таи…» – увещевает Тютчев. «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись» – заклинает Мандельштам.

И, все-таки: что такое на практике поэзия, как молчание, умолчание, замалчивание, пауза? «Снег идет…» – в этом стихотворении Б. Пастернака, считая его название, слово «снег» повторяется добрый десяток раз. Снег названный, сказанный, действительно, идет, кружится, плавно опускается на землю. «Сходит наземь небосвод», это тоже о нем, о снегопаде, но в этом «снеготворении», этот образ, как и «Черной лестницы ступени, перекрестка поворот», «Убеленный пешеход, Удивленные растенья», оказываются самыми снежными. Почему? Все просто: снег не назван в них прямо, он скрывается в них, умалчивается, замалчивается ими. Его облик, его слово, переносится на них, внешне бесснежных, переносится ими. Эти лишенные снега в строчках (молчащие о нем) слова, несут все волшебство восприятия поэтом (и нами) свежезапорошенного мира.

«Бразды пушистые взрывая, Летит кибитка удалая» – это другая веселая метель, пушкинская, онегинская. Две эти строки ещё ярче предыдущего примера дают понять, что сила образа в умалчивании. Пастернак твердит «снег» десяток раз, Пушкин для создания того же эффекта не называет его ни разу.

Поэзия не только «наивысшая ступень эволюции человеческой речи» (И. Бродский), но и особое свойство молчания. Словом, «Молчи, скрывайся и таи…», «Останься пеной, Афродита…»

 

Меж тем, рассмотрим, и некоторые паузы, прямо отраженные в тексте, в его синтаксисе, пропуском на письме.

Пушкинская элегия «Ненастный день потух…»[4], а вернее таинственный ее финал:

 

Теперь она сидит печальна и одна...

Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвенье не целует;

Одна... ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Никто ее любви небесной не достоин.

Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но если . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Был ли на месте этих драматических многоточий текст, позднее вымаранный поэтом? Об этом остается только гадать. Но именно неожиданные паузы этого стихотворения, обескураживающие читателя, лучше многих слов способны передать «задыхающуюся» интонацию авторского переживания, так противоречащую стоическому: «... ты плачешь... я спокоен…», вслед за «если» безмолвно падающему в пропасть.

Похожая, так же опровергающая все прежде сказанное поэтом, но иная пауза, звучит в финале цветаевского «Тоска по родине…»[5]

 

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно —

Где совершенно одинокой

[…]

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина…

 

Этот безмолвный вопль, если проводить аналогию с живописью, сопоставим, пожалуй, с «Криком» Э. Мунка, и «Скорбью» В. Ван Гога.

Это пауза-хрип, пауза-всхлип, в глубине которой угадывается и неудержимое рыдание, так невероятно «несказанное», но выраженное здесь.

Если пушкинские многоточия ещё могут быть «ненарочными», то не случайность этой паузы очевидна.

Подобно пушкинской загадке остается молчание или умалчивание в эпилоге «Поэмы без героя» А. Ахматовой[6]:

 

Где свидетель всего на свете,

На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клен,

И, предвидя нашу разлуку,

Мне иссохшую черную руку,

Как за помощью тянет он.

..............

А земля под ногами горела

И такая звезда глядела

В мой еще не брошенный дом,

И ждала условного звука...

Это где-то там -- у Тобрука,

Это где-то здесь -- за углом.

 

Возможно, как и у Пушкина, на месте многоточия должен находиться исключенный или забытый отрывок, – опасаясь обыска, Ахматова, предпочитала полагаться на память и не оставляла черновиков, – однако, эта пауза тоже выглядит глубоким вздохом, молчанием о прошлом в предчувствии неотвратимого, и молчание это снова действует на читателя сильнее слов.

В случае интерпретации стихотворного текста чтецом (актером) часто «бразды правления» паузой и интонацией переходят к нему. Чтец, в данном случае, подобно исполнителю музыкального произведения свободен как в выборе паузы, так и расстановке смысловых акцентов, выборе длины звука, интонации, и толковании авторского синтаксиса и пунктуации что часто создает весьма неожиданный эффект «другого стихотворения».

В этой связи можно вспомнить в частности отзыв о прочтении В.И Качаловым стихотворения А. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека»:

 

«Умрешь – начнешь опять сначала

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

 

Первую строчку последней строфы он произносил вопросительно, чуть с горькой усмешкою… едва ли не по-шекспировски… «Умрешь?» За этим вопросом следовала глубокая пауза, такая, что казалось, он ожидает реакции от читателя, но затем в разочарованном вздохе внезапно звучала остальная часть строфы»[7]. – эта глубокая, уже качаловская пауза, никак, помимо тире, не обозначенная Блоком, наравне с многоточием или пропуском строк раскрывает нам звонкую безысходность явленной лирической коллизии.

Не стоит также забывать, что феномен авторского голоса и авторского исполнения в поэзии тоже не лишен силы авторского молчания.

На ум приходит и «мерное, прерывистое, доброе и печальное гудение»[8] голоса Ахматовой, управлявшей реакцией слушателя с помощью «колдовского молчания»[9].

Трудно забыть и высокие, беспрерывные интонации голоса Бродского, заставляющие поверить, что «в паузе, следующей за последней строкой, есть нечто большее, чем тишина»[10].

Если и существует цель, у этого моего путешествия в молчание, то она в одном: напомнить Вам о том, что всякое слово и слово поэтическое и устье и исток находит в молчании, в паузе. И, кто знает, возможно, прав поэт, уверявший:

 

Быть может, прежде губ. Уже родился шепот,

И в бездревестности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты[11].

 

---

[1] Аристотель «О разделении животных / Περὶ ζῴων πορείας / De Incessu Animalium» СПб.2008.

[2] Жан Кокто «Петух и Арлекин» — М., 2000.

[3] Квятковский А. П. Поэтический словарь. М., 1966.

[4] Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. СПб. 1993. Т. 2. С.45

[5] Цветаева. М.И. Стихотворения. СПб.1996

[6] Ахматова. А.А. Сочинения в двух томах М., 1996.

[7] Тынянов Ю. «Блок». Проблемы стихотворного языка. Статьи. М., 1966. 276 с.

[8] Рейн Е. Б. Заметки марафонца. Неканонические мемуары. — Екатеринбург, 2003.

[9] Томашевская З. Б. Анна Ахматова. СПб. 1997.

[10] Волков С.М. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2002

[11] Мандельштам О. Э. Стихотворения. СПб.1993.