Обращаясь к перипетиям жизни и к лабиринтам творчества таких личностей как Ломоносов и Менделеев, которых принято называть «учеными-энциклопедистами», исследователь должен быть готов к тому, что ему придется перманентно сталкиваться со следующими тремя феноменами: феноменом вечной «незавершенки», когда обилие и величие замыслов не совпадает с реально сделанным, феноменом профетизма, т. е. с перенесением ситуации в предвидимое будущее и с «феноменом прожектора» — чем дальше от источника света, тем ярче свечение, чем ближе — тем тусклее. Таков Ломоносов, но такова и Россия.

 

«ОДАРОВАН САМЫМ СЧАСТЛИВЫМ ОСТРОУМИЕМ»[1]

 

М. В. Ломоносов неоднократно подчеркивал, что его главные естественнонаучные интересы лежат в области химии (или, скорее, физической химии). Традиционно в отечественной историко-научной литературе в заслугу Ломоносову-химику ставят следующие достижения (речь пойдет только о том, что ныне называется фундаментальными исследованиями):

1) новое определение химии, которое «открывало более широкие перспективы в развитии этой науки»[2], нежели определения, предлагавшиеся ранее. При этом в литературе отмечалось, что «называя химию наукой, в отличие от большинства химиков, считавших химию искусством, М. В. Ломоносов для обоснования своего положения предложил новую формулировку основной задачи химии — познание изменений, происходящих в смешанных телах (химических соединениях)»[3];

2) оригинальное толкование понятия «физическая химия», а именно: «Физическая химия есть наука, дающая объяснение на основании физических начал и опытов тому, что происходит при смешении тел вследствие химических операций. Она может быть названа также химической философией, но в совершенно другом смысле, чем та философия, где не только объяснения, но даже самые операции обычно производятся тайным образом»[4]. Иными словами, в отличие от других химиков, его предшественников и современников, Ломоносов понимал под «Chemiaphysica»[5] «не теоретическую химию вообще, а самостоятельную научную дисциплину, “объясняющую на основании положений и опытов физики то, что происходит в смешанных телах при химических операциях”»[6].

3) признавая, что на Ломоносова большое влияние оказала «корпускулярная философия» Р. Бойля (BoyleR.; 1627 – 1691), многие отечественные историки отмечают, что русский ученый «поднял корпускулярные представления до научного уровня, достигнутого химиками только в XIX в.»[7].

При этом, как правило, подчеркивается, что «атомно-корпускулярное учение Ломоносова основывалось на его материалистическом мировоззрении»[8], благодаря чему он пришел «к теоретическим выводам, которые легли в основу развития физики и химии»[9].

4) открытие «закона сохранения материи», которое считается едва ли не главным научным достижением Михайло Васильевича. Иногда говорят иначе и чуть точнее: Ломоносов, повторив в некоторыми изменениями опыты Р. Бойля по прокаливанию металлов в запаянных стеклянных сосудах, открыл закон сохранения массы тела при химических реакциях;

5) разграничение двух типов растворения («мы подозреваем, что металлы в кислых спиртах (т. е. в кислотах. — Авт.) растворяются иначе, чем в соли в воде»[10]).

Вообще-то список довольно скромен для статуса великого химика[11], особенно если сравнить ломоносовские достижения с аналогичным перечнем научных заслуг, скажем, К. В. Шееле (Scheele C.W.; 1742 – 1786) или Д. Пристли (PriestleyJ.; 1733 – 1804), не говоря уж о А. Лавуазье (LavoisierA.-L.de; 1743 – 1794). Но, может быть, дело не в количестве открытий и новых идей, а в их важности для последующего развития науки? Обратимся к приведенному перечню и прокомментируем каждый пункт.

1) Определение химии. Строго говоря, определение химии, данное Ломоносовым, не было новым. По обоснованному мнению Б. Н. Меншуткина, оно во многом совпадает с ее определениями, данными ранее Г. Э. Шталем (StahlG.E.; 1659—1734) и особенно Г. Бургаве (BoerhaaveH.; 1668—1738)[12]. Это и понятно, ведь Ломоносов знакомился с химией по их книгам. Однако Б. Н. Меншуткин, а вслед за ним и многие другие исследователи творчества Ломоносова отмечали, что российский ученый, в отличие от своих предшественников, называвших химию искусством, именовал ее наукой. Он надеялся, что ему удастся объяснить все химические явления с помощью научных принципов, которыми к этому времени уже обладала физика[13]. Однако уже в XVII в. некоторые авторы называли химию наукой. Так, например, Н. Лефевр (LefèvreN.; ок. 1610—1669), отвечая в своем учебнике Coursdechimieна вопрос, «следует ли считать химию искусством или наукой?», приходит к выводу, что химия может быть определена как «практическая или действующая наука», поскольку она обладает чертами и искусства (когда речь идет о действиях с веществами), и науки (когда обращаются к созерцательному познанию тел и их превращений)[14].

В статье Г. Ф. Венеля (Venel G. F.; 1723 – 1775) «Chimie» в « Энциклопедии » Дидро и Даламбера читаем: «La Chimie est une science qui s'occupe des separations & des unions des principes constituans des corps...» ( тогда как об алхимии говорится как об искусстве: «Quant l'art de transmuer les metaux, ou a l'Alchimie...»)[15]. (Кстати, процесс освобождения химии «от ига медицины и аптекарского искусства» начался отнюдь не с Ломоносова и даже не с эпохи, в которую жил Ломоносов. Уже в XVII в. Кристоф Глезер (GlaserChr.; 1615 — ок. 1678), французский химик и фармацевт, придворный аптекарь Людовика XIV и герцога Орлеанского, писал, что только «благородное искусство» химии «дает нам наиболее эффективные лекарства от самых запущенных и трудноизлечимых болезней и часто восполняет недостатки и несовершенства лекарств, используемых обычной (vulgaire) фармацией»[16]).

Но важнее другое: подобные дефиниции играли роль своего рода декларации о намерениях. Они описывали идеал, к которому химия должна стремиться в своем развитии. И сам Ломоносов это понимал: «когда химические истины будут объединены более строгим методом и будет ясно, насколько одна истина может быть объяснена или выведена из другой, то химия сама по себе будет наукой»[17]. И еще одно немаловажное обстоятельство: химические взгляды Ломоносова были порою весьма далеки от этого идеала. Так например, в диссертации «О металлическом блеске» (1745) он писал: «Более концентрированный флогистон, окрашивая более благородные металлы, пристает к ним прочнее», поэтому, если кто-нибудь, «очень сведущий в химическом искусстве, обладая самым концентрированным и тщательно очищенным от инородных примесей флогистоном, то мы верим (подчеркнуто нами. — Авт.), что он сможет, изгнав нечистый блеск, осадить и превратить более низкие металлы в благороднейший металл»[18]. Рассуждения вполне в алхимическом духе. Кстати, тот тип корпускулярной теории вещества, которого придерживались Бойль и Ломоносов, никак не противоречил идее трансмутации металлов. И, наконец, самое главное: период с начала XVII до по крайней мере середины XVIII в. был временем размежевания между алхимией и формирующейся тогда научной химией и какие бы определения авторы ни давали, освободиться от алхимических, иатрохимических и спагирических традиций одним рывком было практически невозможно. А Ломоносову, перегруженному многообразными занятиями, не имеющими отношения к химии, и оторванному от того, что происходило в этой науке в последние 15 лет его жизни, сделать это было труднее, чем многим его коллегам в Западной Европе.

Действительно, с каким научным багажом начал Ломоносов свою работу в области химии? Эти знания он получил не только из лекций профессоров Хр. Вольфа (Wolff Chr.; 1679 – 1754) и Ю. Г. Дуйзинга (Duising J.G.; 1705 – 1761), но и в результате изучения современной ему физико-химической литературы (чему способствовало превосходное знание им латинского языка), достаточно взглянуть на список приобретенных им в Марбурге книг[19], на многочисленные ссылки на них в его трудах и на скрытое цитирование. Ломоносов был знаком с трудами основателя новой экспериментирующей науки, выдающегося английского ученого и философа Ф. Бэкона (Bacon F.; 1561 – 1626) и разделял многие принципы Новой науки, высказанные им. Приведем некоторые из тех, которым следовал Ломоносов: наука должна постигать истинные причины явлений, она должна быть рациональной переработкой фактов опыта, а выводы должны основываться на понятиях, полученных путем методического их обобщения или индукции, основанной на аналитическом понимании эксперимента. Причем необходимо обращать внимание на те случаи, которые противоречат обобщению и, тем самым, требуют его пересмотра. В основе материалистического понимания природы, согласно Бэкону, лежит представление о материи, как совокупности частиц, а о природе, как совокупности тел, наделенных многообразными качествами, причем движение (позднее, у Бойля, не только механическое) является неотъемлемым свойством материи. Можно привести много примеров, когда Ломоносов почти буквально следовал этим принципам.

Однако в период систематических занятий химией и впоследствии Ломоносов практически не имел связей с европейскими химиками, признавшись однажды, что он никого из них не знает. Если же иметь в виду, что в тот период в Академии наук практически не было химиков (его предшественник по кафедре химии И. Г. Гмелин (Gmelin J. G.; 1709 – 1755) долгое время провел в Камчатской экспедиции, а затем занимался флорой Сибири), то окажется, что химическая деятельность Ломоносова протекала в объеме тех знаний и опыта, которые он приобрел до возвращения в Петербург. Несомненно, что на его занятиях химией не могло не сказаться отсутствие профессиональной научной среды. Как справедливо отметил П. Л. Капица, «в Академии наук в области своих работ по физике и химии Ломоносов был предоставлен почти полному одиночеству. За развитием науки ему приходилось следить по литературе, которая была тогда скупой, личного контакта с крупными учеными у него не было. Ломоносов, ставши ученым, ни разу не выезжал за границу, а иностранные ученые для общения с ним в Петербург не приезжали, поскольку тогдашняя Академия наук не представляла интереса»[20].

2) Определение физической химии. Ломоносов полагал, что химия со временем непременно станет частью физики. Так, в Отчете за 1753 г. он записал, что «делал новые физико-химические опыты, дабы привести химию, сколько можно, к философскому познанию и сделать частью основательной физики»[21]. В программе исследований, которые он намеревался провести в Химической лаборатории, Ломоносов отметил: «Я не токмо в разных авторах усмотрел, но и собственным искусством удостоверен, что химические эксперименты, будучи соединены с физическими, особливые действия показывают»[22].

Прежде всего отметим, что словосочетание «физическая химия» встречается у ряда авторов XVIII в., не имевших никакой информации о работах и взглядах Ломоносова, например, в трактате И. Г. Валлериуса (WalleriusJ.G.; 1709 – 1785) Chemiaphysica (1759). Лавуазье, комментируя статью берлинского химика И. Т. Эллера (EllerJ.T.; 1689 – 1760) о природе химических элементов, так озаглавил свою заметку (май 1766 г.): «Физическая химия, об элементах, об огне, воде и воздухе»[23]. А коллега Лавуазье Л.-Б. Гитон де Морво (Guyton de Morveau L.-B.; 1737 – 1816) одно из своих сочинений назвал: «Essai physico-chymique sur la DissolutionetlaCrystallisation» (1772). Р. Бойль, хотя, насколько нам известно, не использовал сам термин physicalchemistry, однако, немало сделал для применения физических методов в химических исследованиях, что отразилось, в частности, в подзаголовке его известной книги «Химик-скептик» (1661): «TheScepticalChymist, or, Chymico-physical doubts & paradoxes …». Другой пример – его же трактат «A Physico-Chymical Essay, Containing an Experiment, with some Considerations touching the differing parts and redintegration of Salt-Petre» (1661). Более того, именно Р. Бойль, который начал систематически использовать в химии представления механической атомистики, рассматривая все химические процессы как соединения корпускул «в кучки различных порядков и их обратное разъединение», справедливо считается создателем «физической химии» (или, точнее создателем того, что П. Дюгем называл «embryonic physical chemistry»[24]). Ломоносов хорошо знал произведения Бойля и во многом следовал его идеям, однако не разделил активного неприятия английским натурфилософом учения Аристотеля о четырех элементах (стихиях), декартова «эфира» и трех парацельсовых начал («первоначальных материй» у Ломоносова).

Вероятно, Ломоносов, чтобы отличить «свою» физическую химию от предыдущих назвал ее истинной[25]. Однако он не опубликовал ни одной диссертации, специально посвященной результатам своих физико-химических изысканий. Сам Михайло Васильевич объяснял это так: «…совершить и сообщить ученому свету [всю мою систему физической химии] препятствует мне любовь к российскому слову, к прославлению российских героев и к достоверному изысканию деяний нашего Отечества»[26]. Кроме того, Ломоносов так и не смог завершить свою корпускулярную теорию (на которой детальней мы остановимся далее) и построить полную картину физической химии. В результате незавершенными остались несколько работ, посвященных «корпускулярной философии», включая «Введение в истинную физическую химию»[27].

Но действительно ли его понимание термина «физическая химия» сколь-нибудь существенно отличалось от того, как некоторые его предшественники и современники толковали метод рассмотрения химических явлений с помощью физических (а точнее — механических) понятий и представлений, независимо от того, каким термином они при этом пользовались? По определению Ломоносова: «Физическая химия есть наука, объясняющая на основании положений и опытов физики то, что происходит в смешанных телах при химических операциях. Она может быть названа также химической философией, но в совершенно другом смысле, чем та мистическая философия, где не только скрыты объяснения, но и самые операции производятся тайным образом»[28]. Как видим, под физической химией Ломоносов понимал теоретическую химию. Он писал: «…задача химии — исследовать как состав доступных чувствам тел, так и то, из чего впервые образуются составные тела, — именно начала. Какими путями и какими химическими средствами и физическими пособиями достигнуть этого…»[29]. К сожалению, «Введение…» обрывается там, где, согласно намерениям Ломоносова, следовало перейти к изложению этих проблем. Однако, уже того, что было написано, достаточно, чтобы убедиться: совершенно аналогично понимал задачи химии, к примеру, авторитетнейший французский химик XVIII в. Пьер Макер. «Физика — писал П. Макер, — за последние полтора столетия достигла большего прогресса, чем за тысячу лет. Но в еще большей мере это справедливо по отношению к такой части физики (курсив наш. – Авт.) как химия»[30].

Или другой, хронологически более ранний пример. Бойль обратился к химическим исследованиям в первую очередь с целью обосновать свою «механическую философию», ибо, по его мнению, именно «chymistry» могла дать самые убедительные свидетельства в пользу этой философии[31].

Вообще идея сделать химию частью физики захватила умы многих естествоиспытателей уже во второй половине XVII в., а в XVIII в. стала весьма распространенной. Сближению физики и химии способствовал среди прочего характер появившихся в XVII в. академий и научных обществ, на собраниях которых присутствовали представители разных дисциплин.

3) Корпускулярная теория, опыты по прокаливанию металлов и закон сохранения материи (массы). Мы объединили здесь эти три тематических блока, поскольку в сознании Ломоносова они оказались тесно связаны. Как писал П. Л. Капица, «самым крупным по своему значению достижением Ломоносова было экспериментальное доказательство “закона сохранения материи”. Открытие Ломоносовым закона сохранения материи теперь хорошо изучено, и несомненность того, что Ломоносов первым его открыл, полностью установлена. <…>. Несомненно, что это открытие одного из самых фундаментальных законов природы должно было в истории науки поставить имя Ломоносова в ряду крупнейших мировых ученых»[32]. Увы, подобные оценки распространены до сих пор[33].

Начнем с повторения Ломоносовым опытов Бойля по прокаливанию металлов в запаянных стеклянных сосудах.

В 1672 г. Бойль обнаружил, что вес реторты, содержавшей металл, увеличивается после сильного нагревания (запаянная реторта была взвешена до нагревания, затем, после нагревания, охлаждена, вскрыта (sic!) и вновь взвешена). Ясно, что увеличение веса произошло в результате того, что кислород воздуха, содержавшегося в реторте, окислил металл и при вскрытии сосуда в него поступил воздух извне. Однако Бойль считал иначе. Он рассматривал чистый воздух как особую форму вещества, чья химическая активность, вследствие его упругости, чрезвычайно мала и потому воздух не мог подобно твердым и жидким веществам вступать в химические соединения. Поэтому, интерпретируя результаты опытов по прокаливанию металлов в запаянных стеклянных сосудах, он увеличение веса реторты приписывал проникновению в сосуд (через стекло реторты) «огненной материи» и ее соединению с металлом.

Повторив в 1756 г. опыт Бойля, но не вскрывая сосуда после нагревания, Ломоносов убедился, что «… славного Роберта Бойля мнение ложно, ибо без пропущения внешнего воздуха вес сожженного металла остается в одной мере »[34], т. е. вес запаянной реторты вместе с металлом остается неизменным и следовательно никакая «огненная материя» в сосуд не проникала. Тем самым Ломоносов еще раз убедился в справедливости своей мысли, которой он поделился с Л. Эйлером (Euler L.; 1707 – 1783) еще в 1748 г.: «частицы из воздуха, непрерывно текущего на кальцинируемое тело, смешиваются с последним и увеличивают его вес». И далее он упоминает «опыты в замкнутом сосуде (но не указывает какие именно эксперименты имеет в виду. — Авт.), при которых также увеличивается вес кальцинируемого тела»[35].

Согласно вполне правдоподобной реконструкции событий, предложенной Я. Г. Дорфманом[36], Ломоносов в 1756 г. решил прокалить металлы в замкнутом сосуде, из которого откачан воздух. Действительно, в его отчете за этот год читаем: «Учинены опыты химические со вспоможением воздушного насоса»[37]. И хотя никаких отчетов о самих этих опытах не сохранилось, нетрудно представить, какие результаты получил Ломоносов. По Я. Г. Дорфману, Ломоносов обнаружил, что после прокаливания в «пустоте» вес металлической окалины больше веса исходного образца металла. Однако в действительности, насос, имевшийся в его распоряжении, позволял понизить давление воздуха в лучшем случае до 1/50 атм, т.е., как мы теперь знаем, оставшегося кислорода вполне хватало, чтобы окислить (хотя бы частично) такие металлы как свинец или цинк. Но для Ломоносова, полагавшего, что из реторты откачан весь воздух, полученный результат казался парадоксальным — вес металла увеличивался без прибавления к нему посторонней материи, что противоречило закону сохранения веса и «количества материи». Однако Михайло Васильевич нашел выход.

По его мнению, «силою огня» достигается «совершенное расторжение сцепленных (в прокаливаемом или сгораемом теле. — Авт.) частиц, что облегчает последующее возможное присоединение инородных тел»[38]. А далее он использовал свои представления о природе гравитации, которые П. Л. Капица справедливо оценил как «самое крупное заблуждение Ломоносова в одном из фундаментальных вопросов физики»[39].

Рассматривая природу тяготения еще в своей ранней работе «О нечувствительных частицах тел» (1743—1744), Ломоносов настаивал: «Тела приводятся в движение одним только толканием»[40]. Иными словами, он полагал, что движение передается от одного тела к другому только через непосредственное прикосновение (соударение тел). Таким образом, серьезная ошибка Ломоносова состояла в том, что он придал своей концепции передачи движения через соударение тел универсальный характер. Возможность действия на расстоянии (гравитационного или электрического) он отрицал, доказывая несовместимость ньютонианского представления о «чистом притяжении» с законом сохранения движения[41]. Суть его доказательства состояла в следующем: пусть покоящееся тело А притягивает тело В. Тогда В придет в движение. «Итак – утверждает Ломоносов – тело А дает движение телу В, но так как А находится в покое, то, значит, [оно] дает то, чего само не имеет»[42]. Это «доказательство» наглядно показывает всю глубину непонимания Ломоносовым основ механики Ньютона. Более того, Ломоносов не понял и не принял ньютонианского конструктивного прагматизма.

Действительно, одной из болевых точек созданной Ньютоном механической картины мира был вопрос о природе силы тяготения. Какова физическая природа этой силы? Сам Ньютон давал на все эти вопросы, казалось бы, совершенно разные, даже противоположные по смыслу ответы. В частности, он обращался и к имевшей древние корни концепции мирового эфира. Однако это не принесло успеха, поскольку как бы ни модифицировать указанную концепцию, получается, что пространство, занимаемое эфиром, можно было считать практически пустым. А это означало разрыв с идеей механического телесного гравитационного эфира. Данное обстоятельство предопределило позицию Ньютона в публичныхдискуссиях о тяготении — о нем следовало говорить лишь «strictly and geometrically». И вообще — «причину … свойств силы тяготения» «вывести из явлений» не удается, а гипотез, уверял сэр Исаак своих современников, он, извините, не измышляет и в пустые препирательства вступать не намерен.

Разумеется, «hypothesis non fingo» — это только фасад ньютонианской методологии, за которым шла бурная деятельность по «измышлению» самых разнообразных гипотез. Фактически Ньютон вынужден был признать, что планеты движутся в пустом пространстве, и одновременно допустить наличие между ними силового взаимодействия. В какую бы методологическую позу он ни встал, противоречие оставалось, ибо оставалась тайна actio in distans. Ньютону пришлось оставить поиски «механизмов» тяготения глубоко в интерьере своего творчества, заявляя, что причины сего явления ему неизвестны и «довольно того, что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным нами законам»[43].

Ломоносов же фактически солидаризировался с оппонентами Ньютона. В противовес ньютонианской теории он выдвинул «ударную» теория тяготения (основные идеи которой можно найти в работах ряда натурфилософов XVII —начала XVIII вв.: Н. Фацио (Nicolas Fatio [или Facio или Faccio] de Duillier; 1664 – 1753) ), Р. Декарта (DescartesR.; 1596 – 1650), Ф. Редекера (Redeker F. A.), Ж.-Л. Ле Сажа (LeSageG.-L.; 1724 – 1803) и др. и которая пропагандировалась Хр. Вольфом, учителем Ломоносова[44]): «Тяжесть тел не зависит от какой-либо притягательной силы, но от тяготительной материи …. Необходимо признать, что существует некая материя, своим движением толкающая тяготеющие тела к центру Земли»[45]. В итоге Ломоносов, не приемля «жалкого основания притяжения»[46], пришел к отрицанию существования универсальной связи между весом и массой тел.

Эти взгляды он применил к описанию упомянутых выше химических опытов по прокаливанию металлов. Поэтому факт увеличения их веса при прокаливании в итоге не стал для Ломоносова проблемой, толкавшей его к дальнейшим исследованиям, тогда как Лавуазье, владея практически той же физико-химической информацией, что и Ломоносов, пошел дальше, в значительной мере потому, что приял ньютонианскую теорию тяготения и допускал связь между массой и весом тела, не придумывая никаких «механизмов» тяготения.

Французский исследователь порвал с программой Бойля (которой следовал и Ломоносов), программой, нацеленной на объяснение физических и химических свойств тел кинематико-геометрическими свойствами их корпускул, что наложило отпечаток и на последующее развитие атомистики, которая после химической революции Лавуазье могла продуктивно развиваться в контексте элементаризма нового типа.

Я. Г. Дорфман был совершенно прав, когда критиковал тех историков, которые проходили мимо результатов второго эксперимента Ломоносова, что приводило некоторых из них к выводу, будто своим первым опытом русский ученый не только опроверг мнение Бойля, но и якобы доказал, что «при химическом взаимодействии вещество не творится и не исчезает». Дорфман в качестве примера приводит статью «Ломоносова закон» из второго издания Большой Советской энциклопедии. Однако до сих пор, в вузовских и школьных учебниках, и особенно в Интернете, повторяется этот вздор. Между тем Ломоносов, как справедливо отметил Дорфман, нигде и никогда такого закона не формулировал.

4) Что же касается различения Ломоносовым разных типов растворения веществ в воде, то об этом писали и Бойль, и Макер и многие другие. Тема эта хорошо изучена в современной историко-химической литературе, и мы за недостатком места ограничимся ссылкой на некоторые наиболее значимые и авторитетные исследования[47].

 

Нетрудно предвидеть возражение, которое можно часто встретить в литературе — мол, не стоит слишком критично оценивать естественнонаучные (в том числе и химические) взгляды Ломоносова, их надлежит рассматривать в контексте его эпохи. Сама по себе эта мысль возражений не вызывает (хотя тенденцию, даже традицию, приписывать Ломоносову несуществующие заслуги тоже следует рассматривать в контексте соответствующих эпох). Однако в этой, повторим еще раз, формально бесспорной позиции есть — когда речь идет о таких фигурах как Ломоносов — некое лукавство. Во-первых, если давать оценку его работам в контексте эпохи, то тогда следует сдержанней относиться к тем чисто умозрительным идеям Михайло Васильевича (вроде «коловратного» движения корпускул), которые, как потом, спустя лет сто выяснилось, имеют некую общность с более поздними представлениями, т.е. не надо подгонять решение задачи под известный ответ. Во-вторых, желательно учитывать не только обстоятельства времени, но и места, т. е. российские условия, в которых работал наш герой, «презрев угрюмый рок» отечественной культурной и ментальной специфики. И в-третьих, надо иметь мужество признать, что именно рассмотрение трудов Михайло Васильевича, который был младшим современником Исаака Ньютона и старшим современником Антуана Лавуазье, в контексте мировой науки века Просвещения (и даже предшествующего столетия) делает его рассуждения, выводы и утверждения наиболее уязвимыми для критики. Да, Ломоносов-химик внес большой вклад, скажем, в технологию получения цветных стекол, но это не имело отношения к его фундаментальным работам. Он не создал ни одной работающей неспекулятивной химической теории типа кислородной теории Лавуазье, не открыл ни одной неизвестной ранее химической реакции, ни одного нового химического соединения или простого тела и т.д. Для сравнения: его младший современник К. В. Шееле открыл множество кислот — винную, молочную, щавелевую, синильную, кремнефтористоводородную, мышьяковую, а также глицерин, оксиды молибдена и вольфрама, хлор и т. д.[48]

Да что Шееле! То дела заморские, иностранные! По числу конкретных химических открытий Ломоносов уступает даже другому петербургскому академику — Т. Ловицу. Можно согласиться с оценкой этих фигур, данной Д. Н. Трифоновым: «Слов нет: по “гамбургскому счету” фигуры Ломоносова и Ловица несопоставимы. Что означала деятельность великого ученого-энциклопедиста для России, не нуждается в комментариях. Но если быть беспристрастным, не так-то просто назвать конкретные химические открытия, сделанные Ломоносовым; открытия, которым в хронологической летописи развития химии непременно нашлось бы место. Достижения же Ловица в этой хронологии заняли бы несколько очевидных позиций»[49]. Напомним, что Ловиц открыл явление адсорбции (поглощения) из растворов веществ древесным углем, применял древесный уголь для очистки самых различных продуктов (лекарств, питьевой воды, хлебной водки, меда и других сахаристых веществ, селитры и т. п.), одним из первых в мире стал систематически исследовать процессы кристаллизации; его можно считать основоположником изучения механизма образования кристаллов из растворов, он ввел в обиход понятия «пересыщение» и «переохлаждение», выделил в кристаллическом виде едкие щелочи, приготовил ледяную уксусную кислоту и, подействовав на нее хлором, наблюдал образование хлоруксусных кислот; наконец, он получил безводный спирт («чистейший алкоголь»), первым в России заинтересовался химией сахаров и установил различие медового и тростникового сахара, предложил способ качественного определения веществ по их кристаллической форме, независимо от шотландских исследователей А. Кроуфорда (CrawfordA.; 1748 – 1795) и У. Крюикшенка (Cruickshank W.; ум. ок. 1810) открыл новый химический элемент стронций, ничего не зная об открытии французским аналитиком Л. Вокленом (Vauquelin L. -N.; 1763 – 1829) хрома, Ловиц почти одновременно с ним выделил этот элемент из минерала крокоита и т. д.

 

А если рассматривать пути развития химии в XVIII — начале XIX в. в целом, то можно с уверенностью констатировать, что без произведенной Лавуазье «химической революции» последующий прогресс химии (в том числе и физической химии) был немыслим, тогда как без ломоносовских идей о «коловратном» движении корпускул, «тяготительной жидкости» и прочих подобных умозрений, как показала история науки, вполне можно было обойтись. А говорить с восторгом, что в тех или иных умозрительных суждениях Ломоносова можно видеть предтечу более поздних представлений, так же наивно, как усматривать в алхимической идее трансмутации металлов предтечу представлений о ядерных реакциях. Вся эта историко-научная агиография («поднял корпускулярные представления до научного уровня, достигнутого химиками только в XIX в.»[50], «высказывал новые идеи, разрабатывал новые теории, которые в дальнейшем стали фундаментом новой науки и исходным пунктом ее дальнейшего развития»[51], «создавал основы новой химической науки, … [его] следует признать наиболее ярким предшественником революционных преобразований в химии в конце XIX в.»[52] и т. п.) несет пряный привкус анахронизма. Угадать и предвидеть — далеко не одно и то же. Не говоря уж о том, что таких «угадавших» было немало и до Ломоносова.

И тем не менее сказанное — лишь одна грань вопроса о Ломоносове-химике (и вообще — о Ломоносове-естествоиспытателе). Наша оценка его деятельности была бы крайне односторонней, а потому неисторичной, если бы мы оставили без внимания те условия, в которых работал русский ученый, ибо в них коренятся истоки многих его заблуждений, непоследовательности и ошибок.

 

«ОН БОГ, ОН БОГ БЫЛ ТВОЙ, РОССИЯ»[53]

 

Изложенные выше критические замечания по поводу химических воззрений Ломоносова вовсе не преследуют цели как-то принизить или «опорочить» его вклад в науку. Дело в другом. Главные заслуги Ломоносова лежат вовсе не в сфере химии (хотя он сам считал себя в первую очередь химиком) или физики, но в том, что он был «культурным героем» России в противоречивую эпоху русского Просвещения и связанной с ним модернизации всех сторон отечественной жизни.

Ломоносов был энциклопедистом не только в силу многообразия своих природных дарований, но и, так сказать, поневоле. Действительно, для развития науки требовалось, кроме всего прочего, разработать научную терминологию. Естественно, при этом часто использовались либо кальки (например, «маппа»), либо буквальный перевод иноязычных терминов (например, конус – шишка, синус – лоно, рефлексия – восклонение и т. д.). Как правило, такая терминология жизнестойкостью не отличалась. Более того, «когда язык менее развитого народа обогащается новой лексикой, то в семантическом смысле можно наблюдать в принимающем языке какое-то “падение” значения обретаемых слов до архаического или бытового уровня»[54]. Характерный пример падения семантики: в 1708 г. выходит перевод Я. Брюса одного австрийского учебника геометрии под следующим заглавием: «Геометрия словенски землемерие». Ломоносов не только многое сделал для развития научной терминологии, но (и прежде всего!) для развития русского литературного языка.

Даже если оставить в стороне (не по причине малой важности, но по удаленности от темы настоящей статьи) такие его заслуги перед русской словесностью, как широкое использование ямба, трехсложников, смешанных размеров и т. д., то простое сопоставление приведенных ниже фрагментов стихотворений Василия Кирилловича Тредиаковского (1703 – 1769) и Ломоносова, показывает, насколько последний пошел дальше своих современников в реформе русского стихосложения:

 

Тредиаковский:

В сем месте море не лихо,

Как бы самой малой поток.

А пресладкий зефир тихо,

Дыша от воды не высок,

Чинит шум приятной весьма

Во игрании с волнами.

И можно сказать, что сама

Там покоится с вещами

Натура, дая всем покой;

 

Ломоносов:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов,

Приманчивым лучем блистающих в глаза:

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь;

И ныне от нее на верх их возвращаюсь,

Пою перед тобой в восторге похвалу

Не камням дорогим, ни злату, но Стеклу.

И как я оное хваля воспоминаю,

Не ломкость лживого я счастья представляю.

Не должно тленности примером тое быть,

Чего и сильный огнь не может разрушить,

Других вещей земных конечный разделитель:

Стекло им рождено; огонь его родитель.

 

Правда, иногда вклад Ломоносова в отечественную гуманитаристику оказывался, мягко говоря, весьма спорным. Примером может служить позиция Ломоносова-историка, который выговаривал академику Г. Ф. Миллеру (1705 – 1783), что если, скажем, завоеватель Сибири Ермак Тимофеевич и в самом деле, как утверждают источники, был разбойник, то «о сем предмете должно писать осторожно и помянутому Ермаку в рассуждении завоевания Сибири разбойничества не приписывать», а «буде оные рассуждения, которые об его делах с нескольким похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все выключить»[55]. Знакомая позиция, говорящая о некоторой «детскости» российского сознания, нехватке мужества «глядеть на вещи без боязни» и видеть их такими, каковы они есть (или были). Но вернемся к основной теме данного раздела.

В стране, где спустя полвека после смерти Ломоносова, академик Г. И. Гесс жаловался, что «не только повсюду встречается величайший недостаток в химических познаниях, но часто даже и явный предрассудок против этой науки»[56], Михайло Васильевич формировал культурное пространство, в котором наукам (в том числе и химии) отводилось важнейшее место. Свою миссию он сам определил в известной стихотворной строке: «Где нет ни правил, ни закону, премудрость тамо зиждет храм». Нельзя забывать, что Ломоносов жил и работал не в Англии и не во Франции, где существовали мощные естественнонаучные традиции, но в России, где естествознание, а шире просвещение, трансплантированное в традиционалистский социум по декрету императора, долго не могло войти в модернизируемый русский быт. Общество отторгало или изменяло до неузнаваемости, порою до гротеска не только западноевропейские традиции профессионального исследования природы, но и сам образ науки, сформированный в тонком взаимодействии протестантского, католического, рационалистического, оккультистского и иных дискурсов. При первом же знакомстве с западной наукой российское общество начинало терзаться сомнениями — безопасна ли эта наука, не повредит ли она чистоте веры и нравов и т. д. Химические же исследования в подобной ситуации вообще воспринимались как колдовство и шарлатанство[57].

С наибольшим трудом в России усваивалось представление о научной теории и ее роли в познании. «Феоретик может пременен быть ремесленнику, художествие разумеющему, а не действующу. Инженеру же, в дому своем на морской маппе с компасом щастливо в Америку ездящу», — писал Я. В. Брюс (1669 – 1735), личная библиотека которого включала между прочим труды Лондонского королевского общества и сочинения Ньютона. И напрасно другой соратник Петра I, Дмитрий Кантемир, предостерегал: «оскудевающей феории зело убогая бывает практика»[58]. В 1687 г. в Англии выходят в свет «Математические начала натуральной философии» Ньютона, в России спустя 16 лет, в 1703 г., Л. Ф. Магницкий, выпускник Славяно-греко-латинской академии (где, кстати, математика не преподавалась) составил первую отечественную учебную энциклопедию по математике под заглавием «Арифметика, сиречь наука числительная с разных диалектов на славенский язык переведеная и во едино собрана, и на две книги разделена».

Шло перенимание (иногда весьма интенсивное) ярких внешних черт западной научной традиции, подлинная основа которой не осознавалась, не эксплицировалась и не транслировалась. Грандиозный замысел Ломоносова — «освободить химию от ига медицины и аптекарского искусства превращением ее в науку физико-химическую» — был обречен не только по причинам внутринаучного, но и социокультурного характера. После 1758 г. Ломоносов отошел от руководства созданной им с огромным трудом Химической лаборатории (от основания которой в 1748 г. в России принято отсчитывать историю российской химии), и химические исследования начинают приобретать узко утилитарный характер. На первый план выходят «металлургическая химия», «пробирное искусство» и т. п. «Не материя сама по себе, – с иронией заметил акад. П. И. Вальден (1863 – 1957), – а материя, встречаемая в России, составляла главную задачу исследования»[59].

Стране нужны были люди, способные строить фундамент новой культуры. И в этом заслуги Ломоносова столь велики, что вовсе нет никакой необходимости искусственно делать его еще и великим физиком или химиком. На фоне того, что он стал героем и в известном смысле мучеником российского Просвещения, вопрос о том насколько хороша была его корпускулярная теория в стране, где ментальность малочисленной национальной элиты была гуманитарной по преимуществу и где к любой научной теории относились с подозрением, был относительно второстепенным. Да, если говорить о Ломоносове-ученом, то надо честно признать — в области естествознания его достижения выглядят весьма скромно, а его идеи либо не новы, либо спекулятивны (в первую очередь это касается его корпускуляристских гипотез, о каких бы «априорных и постериорных доказательствах» последних он ни говорил и как бы хорошо они ни смотрелись в ретроспекции).

Однако тот факт, что славного Михайлы Ломоносова многие мнения были ложны, нисколько не умаляет другого, более важного для России того времени факта: он был первым российским химиком, построившим первую в стране научно-учебную Химическую лабораторию. Он использовал все доступные ему средства (научные труды, поэзию, публицистику, переписку, личные беседы) для приобщения российского общества к ценностям науки вообще и химии в частности. Ломоносов, ставя высоко роль науки в обществе, был, бесспорно, «западником». По его представлению, в мире, подчиненном естественным и математическим законам, господствует принцип: «Omnia quae in natura sunt, mathematice certa et determinate»[60]. И не его вина, если не все получалось так, как поначалу было задумано. Добавим к этому, что он постоянно чувствовал вокруг себя интеллектуальный вакуум и интриги коллег (пусть даже он, как человек мнительный и обидчивый, несколько преувеличивал их неприязнь или настороженное отношение к себе[61]).

Естественно встает вопрос: почему Ломоносов, человек, несомненно, высокоодаренный, трудолюбивый и образованный, не стал в науке (или, скажем мягче и конкретней — в химии) тем, кем, как кажется, мог бы стать? Почему он не совершил химическую революцию? (Временной интервал между химическими исследованиями Ломоносова и Лавуазье здесь не играет сколь-либо существенной роли, поскольку оба ученых владели практически одной и той же базовой информацией). Причин тому много. На наш взгляд, следует особо выделить три взаимосвязанных обстоятельства.

Во-первых, Ломоносову не повезло с учителем. Хр. Вольф, при всех его немаловажных заслугах, был скорее метафизиком, причем весьма консервативного толка, нежели ученым, и потому не мог привить Ломоносову элементов конкретного математического мышления, без которого трудно воспринимать механику Ньютона, тогда как другие учителя Ломоносова (скажем, И. Генкель (HenckelJ.F.; 1678 – 1744)) были скорее эмпириками, которые, по едкой характеристике Михайло Васильевича, «выше углей да пеплу головы своей поднять не смеют»[62].

Во-вторых, кроме химии Ломоносову приходилось заниматься и многими другими делами — сочинять «физические диссертации», похвальные слова, «Российский лексикон», трагедии, делать переводы, составлять по канцелярским ордерам «надписи к иллюминациям», «наставлять в стихотворстве», собирать мозаичные картины, делать «разные приуготовления и примечания к сочинению “Российской истории”, вести переписку, заседать в Академии и многое, многое другое, «за отдохновение почитая себе трудов своих перемену»[63]. При этом знатные покровители Ломоносова все настойчивее рекомендовали ему целиком посвятить себя занятиям историей и литературой. Михайло Васильевич поначалу отвечал, что оставить занятие физикой и химией «нет … ни нужды, ниже возможности». «Всяк человек, — писал Ломоносов И. И. Шувалову в январе 1753 г., — требует себе от трудов успокоения. … Уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение “Российской истории” и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и химические опыты, которые мне … вместо забавы … и вместо лекарства служить имеют и сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва ли меньше первой»[64]. Это обстоятельство — не просто поглощенность другими делами, но практически рабская зависимость от патрона и властей предержащих — сказалась на стиле и характере его научных (и, в частности, химических) занятий и его отношениях с коллегами.

По возвращении из Германии Ломоносов работал над Минералогическим каталогом, увлекся изобретением катоптрико-диоптрического зажигательного инструмента и разрабатывал свою корпускулярную теорию. Первой его работой в области химии были «Элементы математической химии», которую он начал еще в Германии, однако затем все его внимание привлекла забота о создании при Академии наук Химической лаборатории. Еще до окончания осенью 1748 г. ее строительства Ломоносов занялся ее оснащением, которое окончательно было завершено лишь в следующем году. Он начал с составления Росписи потребных материалов, в которой перечисление «химикалиев» шло вперемешку с предметами оборудования Лаборатории. Это, по-видимому, свидетельствует о том, что Ломоносов, составлял Роспись находу, вспоминая и сразу записывая, что ему необходимо. Интересно также, что те реактивы, которые он запасал впрок, он заказывались одинаковым весом в два фунта, а другие, расход которых он хотя бы приблизительно представлял себе, заказывались более точным весом.

Знаменательно, что с началом работы в Лаборатории Ломоносов словно бы забывает о своей прежней программе и нацеливает ее на «действительную пользу», которую он видит «в приращении художеств»: «профессорам должно не меньше стараться о действительной пользе обществу, а особливо о приращении художеств, нежли о теоретических рассуждениях, а сие больше всех касается до тех, которые соединены с практикою, каково есть химическое искусство»[65].

В связи с такой установкой Ломоносов «в конце лета и по осени» 1749 г. искал способов «как делать краски для живописи, и нашел, как делать лазурь берлинскую» ценой всего по 75 копеек за фунт. Далее он пишет о «нужности цветных стекол для финифти и финифтяной живописи, на малевание фарфоровой и финифтяной посуды, на мусию и на другие украшения», почему он прилагает «возможное старание, чтобы делать стекала разных цветов». При этом он, только, как бы между прочим, замечает, что в Лаборатории нужно исследовать «те обстоятельства, которые надлежат для химической теории»[66]. Уже в мае 1750 г. он предлагал Академической канцелярии разузнать, сколько и кому нужно берлинской лазури, чтобы знать «заблаговременно, сколько при Лаборатории оной лазори должно заготовить и сколько прибыли Академия получать от этого может». Не забывая при этом Лаборатории, он заканчивает: «я не сомневаюсь, что Академическая лаборатория таким образом вяще и вяще размножится и может придти в цветущее состояние»[67].

1751 год Ломоносов посвятил, главным образом, опытам для создания крашенных мозаичных стекол, «наделал оных нарочитое количество» для изготовления первой мозаичной картины, делал опыты для получения фарфоровой массы, а также красок для финифти. А оставшееся от этих и множества других занятий время использовал, чтобы сделать «несколько опытов, до физической химии относящихся». В следующем году Ломоносов начал «собирать из составов образ римского письма» и закончил его в том же году. Читал студентам «лекции экспериментальной химии», для чего «сочинил собственную физическую химию на латинском языке». Начал работу над мозаичным портретом Петра Великого. В 1753 г. он очень много времени посвятил хлопотам по получению права на постройку фабрики цветного стекла, именного указа о передаче ему земель и крестьян для того, чтобы построить такую фабрику и подготовить ее к функционированию.

В этом же году Ломоносов в Академическом собрании, на котором обсуждалось награждение премией за объявленную задачу, заявил, «что де он, имея работу сочинения “Российской истории”, не чает так свободно упражняться в химии и ежли в таком случае химик понадобится, то он рекомендует Дахрица»[68]. Вопреки утверждению Ломоносова, что Миллер «без дальнего изъяснения с Ломоносовым скоропостижно выписал доктора Зальхова»[69], из сохранившихся документов известно, что в сентябре 1755 г. Ломоносов обсуждал с Миллером «вопрос о замещении должности профессора химии и «высказал мнение, что на эту должность следует пригласить Сальхова, работа которого была удостоена академической премии» [16. С. 25]. В результате с У. Х. Сальховым (Salchow U. Chr.; 1722—1787) 23 декабря был заключен контракт и он приехал в Петербург в 1756 г.

Что же касается теоретической химии, то первой работой Ломоносова в этой области были, как известно, «Элементы математической химии». Введение к «Элементам», которое в рассматриваемой работе предшествует второй, более короткой части — программе дальнейших исследований, по словам Б. Н. Меншуткина, «составляет приложение корпускулярного учения к химии, и совершенно очевидно, что автор хотел из свойств, движений и относительного расположения корпускул делать выводы о химических свойствах тел. Эта основная мысль занимает Ломоносова в течение всей его научной жизни, и можно сказать, что все его работы являются главами математической химии, как он ее себе представлял. Нельзя не отметить здесь широты взглядов его: ведь программа математической химии по существу охватывает всю физику и всю химию того времени»[70].

Однако Б. Н. Меншуткин явно ошибался, утверждая, что это была попытка «приложить математику к теоретической химии», слово «математическая» в названии этой работы, как уже отмечалось, относится к способу построения изложения, а не к применению математики при рассмотрении самих явлений. Надо сказать, что отсутствие математически выраженных зависимостей между рассматриваемыми величинами (формул) являлось слабой стороной естественнонаучного творчества Ломоносова, что особенно наглядно видно из сопоставления его физических и физико-химических работ с трудами его современников (Д. Бернулли (BernoulliD.; 1700 – 1782), Л. Эйлера, Г. В. Рихмана (RichmannG.W.; 1711 – 1753) и др.). Представляется, что указанный недостаток, свойственный почти всем естественнонаучным работам Ломоносова, сыграл свою далеко не лучшую роль также в признании его вклада в науку.

Вообще, эволюция образа Ломоносова и отношения к его наследию в отечественной литературе – тема отдельной публикации. Здесь отметим только, что подчас оценки сделанного русским энциклопедистом, отличались некоторой парадоксальностью. В качестве примера можно привести рассуждения акад. В. М. Севергина (1765 – 1826), которого Ю. И. Соловьев и Н. Н. Ушакова назвали «глашатаем идей Ломоносова» и его «достойным продолжателем»[71]. Этот «достойный продолжатель», завершил свою речь «Похвальное слово Ломоносову», произнесенную 25 ноября 1805 г. на торжественном собрании Петербургской академии наук в присутствии большого числа слушателей, среди которых был Г. Р. Державин, такими словами: «Два рода несовершенств примечаем мы нередко в ученых мужах, в физических науках упражняющихся. Иной хороший теоретик, но худой практик; другой хороший практик, но худой теоретик. Ломоносов, напротив того, прозорлив был в умозрениях и работал с успехом собственными руками»[72]. Казалось бы далее следовало или перейти к другой мысли (или закончить доклад), или привести характерный пример соединения ученым теоретических рассуждений и экспериментального исследования. Севергин пошел по второму пути. Но каким же эпизодом или примером из научной биографии Михайло Васильевича он иллюстрирует высказанную мысль? Корпускулярной теорией Ломоносова? Опытами по прокаливанию металлов? Нет. Оратор отметил совсем другое: «Кто не воспомянет … о тех разноцветных стеклах, коих он [Ломоносов] приготовил для мозаических своих работ …»[73]. Но ведь эти работы Михайло Васильевич проводил не опираясь на какую-либо теорию, разве что «оградясь философскою терпеливостью»[74].

В-третьих, Ломоносов, как уже отмечалось выше, оказался в изоляции от европейской науки. Как заметил П. Л. Капица, «жизнь неизменно показывает, что … коллективная работа ученых как внутри страны, так и в международном масштабе возможна только при личных контактах», которых не могут заменить ни переписка, ни публикации, «никакой учебник не может заменить учителя»[75]. Ломоносов же по возвращению в Россию таких личных контактов не имел, даже с Л. Эйлером. Крайняя узость российского научного сообщества (не говоря уже о непростых отношениях между его членами) препятствовала и развитию Ломоносова как ученого, и объективной оценке (и даже известности) его научных работ.

Этот краткий очерк уместно завершить замечательными словами крупнейшего отечественного историка науки В. П. Зубова (1900 – 1963), написанными им почти полвека тому назад и, увы, во многом весьма актуальными сегодня: «…Изолирование (Ломоносова от ближайшего исторического окружения. — Авт.) вместе с модернистскими истолкованиями отдельных высказываний, вело к «героизации», коренным образом противоположной действительно историческому истолкованию. “Чудеса” приоритетов продвигали вперед ломоносоведение столь же мало, как старомодные панегирики полководцам и государственным деятелям — историческую науку»[76].

 

Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (проект № 11-06-00466).

 

 

---

[1] Слова Л. Эйлера о Ломоносове (Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: в 11 томах. М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1950 – 1983. Т. 10. С. 573; далее ссылки на это издание даются в основном тексте в следующем сокращении: ПСС с указанием тома и страниц).

[2] Всеобщая история химии. Становление химии как науки / Отв. ред. Ю. И. Соловьев. М.: Наука, 1983. С. 62. Речь идет о следующей дефиниции: «Химия – наука об изменениях, происходящих в смешенном теле, поскольку оно смешанное. <…> Обладающий знанием смешанного тела (т. е., судя по контексту, знанием состава и свойств химического соединения. – Авт.) может объяснить все возможные изменения его и в том числе разделение, соединение и т. д.» (ПСС. Т. 1. С. 67).

[3] Всеобщая история химии. Становление химии как науки. С. 63.

[4] ПСС. Т. 2. С. 461. Или, в другой работе «Введение в истинную физическую химию»: «Физическая химия есть наука, объясняющая на основании положений и опытов физики то, что происходит в смешанных телах при химических операциях. Она может быть названа также химической философией, но в совершенно другом смысле, чем та мистическая философия, где не только скрыты объяснения, но и самые операции производятся тайным образом. Я называю химию наукою в подражание писателям натуральной философии, которые хотя дают объяснение лишь важнейшим явлениям природы, так что очень много сомнительного и еще больше неизвестного, там не менее по праву украшают физику наименованием науки, имея основание для этого не в своих познаниях, но в задачах физики. Итак, никто не будет отрицать, что как бы мы мало ни преуспели в объяснении химических явлений физическим путем, мы можем в настоящем опыте пользоваться равными правами с физиками» (ПСС. Т. 2. С. 483, 485).

[5] См. например, трактат И. Г. Валлериуса (WalleriusJ.G.; 1709 – 1785): Chemia physica. T. 1 – 2. Stockholm: Uplagd p å L. Salvii egen kostnad, 1759, 1768.

[6] Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь / Редактор–составитель Э. П. Карпеев. СПб: Наука, 1999. С. 216 – 217.

[7] Всеобщая история химии. Становление химии как науки. С. 73.

[8] Там же. С. 74.

[9] Там же.

[10] ПСС. Т. 1. С. 349.

[11] Напоминаю, мы касаемся здесь только фундаментальных проблем, не затрагивая работ Ломоносова по получению цветных стекол, составлению мозаик и прочем.

[12] Меншуткин Б. Н.Труды М. В. Ломоносова по физике и химии. М.:Л.: Изд-во АН СССР, 1936. С. 512 – 513.

[13]ПСС. Т. 2. С. 485.

[14]Lefebvre N. A Compleat Body of Chymistry. London: T. Ratcliffe, 1664. Pp. 1 – 20; см. также: Le Febvre N. Traicté de la Chymie. Tome premier, Qui servira d'instruction & d'introduction, tant pour l'intelligence des autheurs qui ont traité de la théorie de cette science en general. Paris: Chez Thomas Jolly, 1660, где, в частности, сказано: «Cette science, comme aussi beaucoup d'autres, a receu plusieurs noms selon ses divers effets. Le plus ordinaire, est celuy de Chymie …» (Pp. 5 – 6).

[15] Encyclopédie, ou, Dictionnaire Raisonné des Sciences, des Arts et des Métiers / par une Société de Gens de Lettres. Mis en ordre & publié par m. Diderot, de l'Academie Royale des Sciences & des Belles-Lettres de Prusse; & quant à la partie mathématique, par M. d'Alembert, de l'Academie Royale des Sciences de Paris. Nouvelle impression en facsimilé de la première edition de 1751 – 1780. Vol. 3. Stuttgart-Bad Cannstatt, 1966. P. 425A.

[16] Glaser Chr. The Compleat Chymist, or, A New Treatise of Chymistry. Teaching by a Short and Easy Method All Its Most Necessary Preparations, translated from fourth French edition, revised and augmented by the author. London: Printed for John Starkey at the Miter, 1677 ( первое изд - е: Traité de la chymie, enseignant par une briève et facile méthode toutes ses plus nécessaires préparations. Paris: Chez L'Autheur, 1663). P. 3.

[17] ПСС. Т. 2. С. 223.

[18]ПСС. Т. 1. С. 417.

[19] ПСС. Т.10. С. 374 – 377.

[20] Капица П. Л. Ломоносов и мировая наука // Успехи физических наук, 1965. Т. 87. Вып. 1. С. 155 – 168; С. 160.

[21] ПСС. Т. 10. С. 390.

[22] ПСС. Т. 9. С. 19.

[23] Дмитриев И. С. Научная революция в химии XVIII века: концептуальная структура и смысл // Вопросы истории естествознания и техники, 1994, № 3. C. 24 – 54; С. 28; Siegfried R. Lavoisier's View of Gaseous State and Its Early Application to Pneumatic Chemistry // Isis, 1972. Vol. 63. Pp. 59 –78.

[24] Duhem P. Une science nouvelle: La chimie physique // Revue Philomatique de Bordeaux et du Sud-Ouest, 1899, № 13. Pp. 205 – 219; 260 – 280. ( Цит. по: Nay M. Y. From Chemical Philosophy to Theoretical Chemistry: Dynamics of Matter and Dynamics of Disciplines, 1800 – 1950. Berkeley – Los Angeles – London: University of California Press, 1993. P. 106).

[25] В оригинале «Prodoromus ad veram chymiam physicam», где слово verum (verax) означает истинный, правдивый.

[26] ПСС. Т. 3. С. 342. Сказались также и другие обстоятельства: сложность тематики, несовершенство техники эксперимента, недостаток хорошо обученных помощников. Кстати, о помощниках. Еще в марте 1746 г. Ломоносов писал: «...считаю целесообразным, чтобы из числа студентов были назначены два или три, которые аккуратно посещали бы мои физические лекции и, положив основание в естественной истории, затем могли бы приступить к химии под моим руководством» [ПСС. Т. 1. С. 593]. В апреле 1748 г. Ломоносов объявил о начале чтения курса лекций по химии, «по пятницам, в восемь часов утра». Но, по- видимому, лекции в 1748 г. не читались, как, впрочем, и в следующем. В январе 1750 г. Ломоносов обращается с прошением к К. Г. Разумовскому «определить <...> двух или трех студентов», которые слушали бы лекции и «в практике могли упражняться». Обращение это возымело действие, и 15 февраля 1750 г. три студента Академического университета (М. Софронов, И. Федоровский и В. Клементьев) подали заявление о своем желании учиться химии. Но, судя по сохранившимся документам, учебные занятия до января 1752 года велись нерегулярно. В 1752 – 1753 гг. Ломоносовым был прочитан вводный курс в «истинную физическую химию» (сохранился конспект этого курса, составленный Василием Ивановичем Клементьевым, бывшим воспитанником московской Славяно-греко-латинской академии, переведенным в 1748 г. в Академический университет). Только В. И. Клементьев завершил в 1754 г. диссертацию («Об увеличении веса, получаемого некоторыми металлами после осаждения»). Вот, собственно, и вся «научная школа» Ломоносова в области химии. Но и судьба этого, единственного ломоносовского ученика-химика в полном смысле слова, оказалась печальной. Условия работы в Лаборатории были очень тяжелыми. Помещение было наполнено дымом от печей, вредными газами, минеральной пылью (особенно в дни, когда тяга была плохой). Видимо, это сказалось на здоровье Клементьева и послужило причиной его ранней смерти в 1759 г., в возрасте около 28 лет.

[27] Ломоносов, готовясь к лекциям по физической химии, решил свести все свои мысли по этой тематике воедино, в связи с чем начал готовить упомянутое «Введение».

[28] ПСС. Т. 2. С. 483.

[29] ПСС. Т. 2. С. 489.

[30] Macquer P. J. Elemens de chymie théorique. Paris: Chés Jean - Thomas Herissant, M. DCC. XLIX. [1749]. P. viii.

[31] Boyle R. Experiments, notes, &c. about the mechanical origine or production of divers particular qualities: among which is inserted a discourse of the inperfection of the chymist's doctrine of qualities; together with some reflections upon the hypothesis of alcali and acidum. London: Printed by E. Flesher for R. Davis, 1676.

[32] КапицаП. Л. Ломоносов и мировая наука. С. 161.

[33] См., к примеру, ломоносовский сайт http:// www. lomonosow. org. ru / lib / ar / author /322 , где сказано: «В основу молекулярно-кинетической теории Л. положил свою формулировку философского принципа сохранения материи и движения: "... Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому... Сей всеобщий естественный закон простирается и в самые правила движения: ибо тело, движущее своей силою другое, столько же оныя у себя теряет, сколько сообщает другому, которое от него движение получает" (Полное собрание сочинений, т. 3, 1952, с. 383). Л. считал законы сохранения вещества и движения основными, не требующими проверки аксиомами естествознания». Полная цитата из письма Ломоносова Л. Эйлеру такова: «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что, сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте; сколько часов положит кто на бдение, столько ж сну отнимет. Сей всеобщий естественный закон простирается и в самые правила движения, ибо тело, движущее своею силою другое, столько же оные у себя теряет, столько сообщает другому, которое от него движение получает». Интересно, чем эта формулировка лучше или оригинальней той, которую мы находим, скажем, у Ф. Бэкона в «Новом Органоне»: «нет в природе ничего вернее этих двух предложений: "Из ничего ничего не происходит" и "Нечто не обращается в ничто". Все количество материи, или ее сумма, остается постоянной и не увеличивается и не уменьшается» (Бэкон Ф. Новый Органон. Книга вторая афоризмов об истолковании природы, или О царстве человека. Афоризм XL // Бэкон Ф. Соч.: в 2 тт. Изд-е 2-е, испр. и доп. Т. 2. М.: Мысль, 1978. С. 80 – 214; С. 161). Та же умозрительная общность, та же вера в истинность, даже самоочевидность сказанного, то же отсутствие какого-либо стремления как-то обосновать сформулированный закон. Впрочем, одно различие есть, и существенное – Ф. Бэкон писал это до того, как родились И. Ньютон, Р. Гук (HookeR.; 1635 – 1703), Р. Бойль, Хр. Гюйгенс (HuygensChr.; 1629 – 1695), Г. Лейбниц (Leibniz G. W. von; 1646 – 1716) и другие титаны естествознания начала Нового времени, тогда как Ломоносов – спустя годы, даже десятилетия, после их смерти.

[34] ПСС. Т. 10. С. 392.

[35] ПСС. Т. 2. С. 191.

[36] Дорфман Я. Г. Закон сохранения массы при химических реакциях и физические воззрения Ломоносова. // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Вып. 5 / Отв. редакторы Н. А. Фигуровский и Ю. И. Соловьев. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 182 – 193; С. 187.

[37] ПСС. Т. 10. С. 392.

[38] ПСС. Т. 2. С. 529.

[39] Капица П. Л. Ломоносов и мировая наука. С. 163.

[40] ПСС. Т. 1. С. 187.

[41] Возможно, неприятие Ломоносовым идей Ньютона (не только, кстати, касающихся гравитации, но и теории цветов) в какой-то мере обусловлено влиянием Хр. Вольфа и Г.-В. Лейбница, что отчасти подтверждается следующим фактом. В сентябре 1710 г. в немецком журнале Acta Eruditorum была опубликована анонимная критическая рецензия на книгу Джона Фрейнда (FreindJ.; 1675 – 1728) Praelectiones Chymicae: in quibus omnes fere operationes chymicæ ad vera principia & ipsius naturæ leges rediguntur ( Londini: Impensis J. Bowyer, ad Insigne Ros æ juxta Porticum Occidentalem Ecclesi æ Divi Pauli., 1709; Acta Eruditorum, 1710. Pp. 412 – 416; о Д. Фрейнде см.: Thackray A. Atoms and Powers: An Essay on Newtonian matter-theory and the Development of Chemistry. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970. [Series: Harvard monographs in the history of science]), автором которой, как выяснилось, был Хр. Вольф и несколько фраз по поводу «механической философии» Р. Бойля написал Лейбниц. В рецензии также имелись критические высказывания в адрес английского ньютонианца Джона Кейла (KeillJ.; 1671 – 1721), но фактически главной мишенью для Вольфа и Лейбница стал Ньютон. Лейбниц утверждал, что Кейл (читай – Ньютон!) вновь вводит в науку оккультные качества («reditreapseadqualitatesoccultas»), тем самым разрушая стройное здание механической философии, возведенное Р. Бойлем и другими «Viridocti» ( Acta Eruditorum, P. 412).

[42] ПСС. Т. 1. С. 189.

[43] Ньютон И. Математические начала натуральной философии. С. 662. В письме д-ру Бентли от 17 января 1692 /93 г. сэр Исаак писал: «Иногда вы говорите о тяготении, как о чем-то существенном и внутренне присущем материи (essential and inherent to Matter). Умоляю Вас не приписывать этого мне, ибо я отнюдь не претендую на то, чтобы знать причину тяготения» (Четыре письма сэра Исаака Ньютона доктору Бентли, содержащие некоторые аргументы доказательства существования Бога (Перевод с англ. и публикация Ю. А. Данилова ) // Вопросы истории естествознания и техники, 1993, № 1, С. 33 – 45; P. 37 (оригинал см.: The Correspondence of Isaac Newton. In 7 vols. / Ed. by H. W. Turnbull, J. P. Scott, A. R. Hall, and L. Tilling. Cambridge [ Eng. ]: Published for the Royal Society at the University Press, 1959 – 1977. Vol. III ( 1688 – 1694 ), 1961. Pp. 233 – 236; 238 – 240; 244; 253 – 256 ]). В другом письме к Бентли (от 25 февраля 1692/93 г.) он детализирует свою позицию: «Невозможно представить, чтобы неодушевленная грубая материя без посредства (Mediation) чего-либо еще нематериального могла бы действовать и оказывать влияние на другую материю без взаимного соприкосновения с ней, как это должно было быть, если тяготение в смысле Эпикура существенно (essential) и присуще (inherent) ей /материи/. Это – одна из причин, по которой я не хотел бы, чтобы Вы приписывали мне /идею/ врожденного тяготения (innate Gravity). То, что тяготение должно быть врожденным, внутренне присущим материи и сущностным для нее, дабы одно тело могло воздействовать на другое на расстоянии через пустоту, без посредства какого-либо агента, посредством и при участии которого действие и сила /тел/ могли бы передаваться от одного /тела/ к другому, представляется мне столь вопиющей нелепостью (so great an Absurdity), что, по моему убеждению, ни один человек, способный со знанием дела судить о философских материях, не впадает в нее. Тяготение должно вызываться неким агентом, постоянно действующим по определенным законам (acting constantly according to certain Laws); материален ли этот агент или нематериален, я предоставляю судить читателям» (ibid., с. 38 – 39). (Детальней о взглядах Ньютона на проблему тяготения см.: Дмитриев И. С. Неизвестный Ньютон. Силуэт на фоне эпохи. СПб.: Алетейа, 1999. С. 373 – 509).

[44] На что указывал сам Ломоносов (ПСС. Т. 1. С. 56 – 57).

[45] ПСС. Т. 2. С. 197.

[46] ПСС. Т. 10. С. 409. Вместе с тем И. Ньютон (NewtonI.; 1642 – 1727) придавал большое значение взаимному притяжению частиц, объясняя этим химическое взаимодействие веществ. В небольшом трактате, изданном в 1710 г. и озаглавленном «О природе кислот» он писал: «Частицы кислот больше частиц воды и потому менее летучи, но много меньше земельных частиц и поэтому значительно менее связаны. У них имеется большая притягательная сила (курсив наш. – Авт.), и в этом состоит их действенность.... Природа их средняя между водой и телами, и они притягивают то и другое. Вследствие притягательной силы своей они собираются вокруг частиц тел как каменных, так и металлических... Посредством силы притяжения кислоты разрушают тела, двигают жидкость и возбуждают тепло, разделяя при сем некоторые частицы настолько, что они превращаются в воздух и создают пузырьки. В этом состоит основа растворения и брожения...» (Isaac Newton's papers and letters on natural philosophy and related documents / Edited with a general introduction by I. Bernard Cohen assisted by Robert E. Schofield. 2nd ed. Cambridge, Mass; London: Harvard University Press, 1978. Pp, 256 – 258; P. 257).

[47] Clericuzio A. Elements, Principles and Corpuscles: A Study of Atomism and Chemistry in the Seventeenth century. Dordrecht ; Boston: Kluwer Academic Publishers, 2000. (Series: Archives Internationales d'Histoire des Idées = International Archives of the History of Ideas; 171); Newman W. R. Atoms and Alchemy: Chymistry and the Experimental Origins of the Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 2006.

[48] Учтем при этом нелегкую судьбу шведского ученого – нищенское детство (у него было десять братьев и сестер, а отец рано скончался), тяжелый труд в отрочестве (днем – работа «мальчиком на побегушках» в аптеке, по ночам – самостоятельное изучение химии с помощью учебников и опытов, часто небезопасных), совершенно неустроенный быт.

[49] http:// www. chem. msu. su / rus / elibrary / trifonov / tobias - lovitz. html

[50] Всеобщая история химии. Становление химии как науки. С. 73.

[51]Фигуровский Н. А. Очерк общей истории химии. От древнейших времен до начала XIX в. М.: Наука, 1969. С. 271.

[52]Павлова Г. С., Федоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711 – 1765). М.: Наука, 1988. С. 242.

[53] ПСС. Т. 8. С. 109.

[54]Кузнецова Н. И. Социальный эксперимент Петра I и формирование науки в России // Вопросы философии, 1989, № 3. С. 48 – 64; С. 56.

[55] Цит. по: Каменский А. Б. «Под сению Екатерины…»: Вторая половина XVIII века. СПб.: Лениздат, 1992. (Серия: Историческая библиотека «Хроника трех столетий: Санкт-Петербург»). С. 388. Другой пример: 22 ноября 1754 г. Г. Миллер изложил на заседании Академии наук предложение президента Академии графа К. Г. Разумовского издавать, начиная с 1755 г., «учёный периодический журнал» на русском языке по образцу издававшихся прежде «Примечаний». Академики единогласно признали полезность предлагаемого издания и решили, что журнал должен быть ежемесячным. Ломоносов на заседании предложил, чтобы журнальные статьи проходили предварительную цензуру на собраниях Академии, против чего возражал Тредиаковский. В предложении Разумовского Академии от 12 декабря 1754 г. такая цензура не упоминалась.

[56] Цит. по: Соловьев Ю. И.История химии в России. М.: Наука, 1985. С. 46.

[57] Видимо, не случайно многие представители российской науки – выходцы из Прибалтики, где был выше уровень просвещения и легче усваивались западноевропейские традиции естественнонаучного образования. Назовем в качестве примера имена А. И. Шерера (1772 – 1825), автора первого российского учебника химии (1808) (окончил гимназию в Риге и в 1803 г. стал первым профессором химии в только что созданном Дерптском университете); Э. Г. Лаксмана (1737 – 1796), выпускника университета Або (Турку), впоследствии академика Петербургской Академии наук; наконец, Г. И. Гесса (1802 – 1850), создателя замечательной химической школы, также учившегося в Дерпте.

[58] Кутина Л. Л. Формирование языка русской науки. Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М.; Л.: Наука, 1964. С. 11 – 12. См. также: Кузнецова Н. И. Социо-культурные проблемы формирования науки в России (XVIII — середина XIX вв.). М.: УРСС, 1999.

[59] Вальден П. И. Очерк истории химии в России // Ладенбург А. Лекции по истории развития химии от Лавуазье до нашего времени. Одесса: Матезис, 1917. С. 393.

[60] «Все, что есть в природе, математически точно и детерминировано» (ПСС. Т. 1. С. 148).

[61] Надо сказать, Михайло Васильевич особой изысканностью манер не отличался. К примеру, в мае 1743 г., раздраженный поведением конференц-секретаря профессора Х. Винсгейма и адъюнкта И. Трускотта, явился «в палату, где профессоры <...> заседают, <...> не поздравивши никого и не скинув шляпы», показал Винсгейму «крайне поносный знак» (кукиш), а потом еще и пригрозил, что «поправит ему все зубы, коли тот вздумает жаловаться» ( Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб.: Тип. Имп. Академии наук, 1865. С. 39 – 40). («И отрадно, конечно, – с гордостью пишет один из современных биографов Ломоносова, – что наш первый гениальный ученый обнаружил в борьбе с недоброхотами и смелость, и находчивость, и неотразимость доводов» (Щеблыкин И. П. Михаил Васильевич Ломоносов: Книга для учащихся старших классов. М.: Просвещение, 1993. С. 37).

[62] Цит. по: Лихоткин, Г. А. Ломоносов в Петербурге. Л.: Лениздат, 1981. С. 41.

[63] ПСС. Т. 8. С. 610.

[64] ПСС. Т. 10. С. 475.

[65] ПСС. Т. 9. С. 47.

[66] ПСС. Т. 9. С. 47 – 48.

[67] ПСС. Т. 9. С. 51.

[68] ПСС. Т. 10. С. 286.

Там же.

[70] Меншуткин Б. Н.Труды М. В. Ломоносова по физике и химии. М.:Л.: Изд-во АН СССР, 1936. С. 50.

[71] Соловьев Ю. И., Ушакова Н. Н. Отражение естественнонаучных трудов М. В. Ломоносова в русской литературе XVIII и XIX вв. М.: Изд-во АН СССР, 1961. С. 13.

[72] Цит. по: там же, с. 14 – 16.

[73] Там же.

[74] Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах, 1763, сентябрь. С. 454.

[75] Капица П. Л. Ломоносов и мировая наука. С. 167.

[76] Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала 19 века, М.: Наука, 1965. С. 316.