Говоря об aureamediocritas Горация принято ссылаться на десятую оду, посвященную Лицинию Мурене из второй книги од поэта:

 

Тот, кто золотой середине верен,

Мудро избежит и убогой кровли,

И того, в других что питает зависть, –

Дивных чертогов[1].

 

В таком виде проповедуемый Горацием принцип и впрямь можно счесть апофеозом жизненной умеренности, чуть ли ни посредственности, возведенной в идеал. Так и делали. «Возможно, что, получив место, позволяющее ему достигнуть aurea mediocritas Горация, г-н Сент-Бев, соблазнившись благополучием крысы в сыре, перестанет писать!..» – едко замечал Бальзак в «Письмах о литературе, театре и искусстве»[2]. Ромен-Ролан в «Жан Кристофе» обмолвился: «Она сразу же возмущалась, раздражалась, называла "мещанской пошлостью" убеждение, что можно и должно быть счастливой, исполняя домашние обязанности и довольствуясь aurea mediocritas»[3].

В предисловии к собранию сочинений Горация В.С. Дуров разъясняет: «К идее "золотой середины" Горация привело убеждение в непрочности всего существующего. Проповедь умеренности и воздержания, звучащая в стихотворениях Горация, – основополагающий элемент так называемой "горацианской мудрости", чрезвычайно популярной в Новое время. Источник счастья – в золотой середине»[4]. Как видим, и здесь aurea mediocritas трактуется прежде всего в смысле житейском, бытовом.

Глубже других всеобъемлющее значение «срединности» мировоззрения поэта[5] понял М.Л. Гаспаров, писавший в предисловии к сочинениям Горация : «Если попытаться подвести итог … обзору идейного репертуара горациевской поэзии и если задуматься, чему же служит у Горация этот принцип золотой середины, с такой последовательностью проводимый во всех областях жизни, то ответом будет … слово… независимость. Трезвость за вином обеспечивает человеку независимость от хмельного безумия друзей. Сдержанность в любви дает человеку независимость от переменчивых прихотей подруги. Довольство малым в частной жизни дает человеку независимость от толпы работников, добывающих богатства для алчных. Довольство малым в общественной жизни дает человеку независимость от всего народа, утверждающего почести и отличия для тщеславных. "Ничему не удивляться" ("Послания", I, 6), ничего не принимать близко к сердцу, – и человек будет независим от всего, что происходит на свете»[6].

В этом перечислении отсутствует, быть может, самый важный аспект горацианской независимости: свобода от обусловленности собственным суждением, любой занятой тобой позицией – жизненной, политической, нравственной, эстетической, философской. И давала ему эту независимость лирика. Только «умеренность» у него, страстного, знакомого с полетами как любви, так и фантазии человека была странной. Поэт, запросто признающийся в том, что воздвиг себе при жизни бессмертный памятник, ощущающий себя парящей в небе белой птицей («Лебедь») как-то не производит впечатление умеренного.

Прочитаем знаменитую 37 оду из первой книги:

 

Теперь — пируем! Вольной ногой теперь

Ударим оземь! Время пришло, друзья

Салийским угощеньем щедро

      Ложа кумиров почтить во храме!

 

В подвалах древних не подобало нам

Цедить вино, доколь Капитолию

И всей империи крушеньем

      Смела в безумье грозить царица

 

С блудливой сворой хворых любимчиков

Уже не зная меры мечтам с тех пор,

Как ей вскружил успех любовный

      Голову. Но поутихло буйство,

 

Когда один лишь спасся от пламени

Корабль, и душу, разгоряченную

Вином Египта, в страх и трепет

      Цезарь поверг, на упругих веслах,

 

Гоня беглянку прочь от Италии,

Как гонит ястреб робкого голубя

Иль в снежном поле фессалийском

      Зайца охотник. Готовил цепи

 

Он роковому диву. Но доблестней

Себе искала женщина гибели:

Не закололась малодушно,

      К дальним краям не помчалась морем.

 

Взглянуть смогла на пепел палат своих

Спокойным взором и, разъяренных змей

Руками взяв бесстрашно, черным

      Тело свое напоила ядом,

 

Вдвойне отважна. Так, умереть решив,

Не допустила, чтобы суда врагов

Венца лишенную царицу

      Мчали рабой на триумф их гордый[7].

 

Оды Горация более всего поражают своей смысловой полнотой, тем, что им совершенно не свойственна шаблонность высказывания. Поэт, искренне ликующий в стане победителей (никакой умеренности: вино льется рекой, возносятся благословения богам), прославляющий мудрость и силу Августа, осуждающий высокомерие и «безумие» Клеопатры, внезапно заканчивает стихотворение нотой неподдельного восхищения поверженной царицей. Она, только что изображенная как «вакханка» и трусливая беглянка, вдруг предстает перед нами воплощением твердости и бесстрашия. В решимости ценой жизни лишить Августа торжества триумфатора Клеопатра побеждает своих победителей. Поди разберись, на чьей стороне поэт, кому в его оде принадлежит нравственное превосходство. А вот именно, что никому и каждому.

Можно, конечно, утверждать, что Гораций таким образом занимает политическую «золотую середину», компенсируя восхваление Августа данью уважения его противникам. Но в оде нет и намека на умеренность «нейтрала». И в ликовании по поводу виктории, и в восхищении мужеством Клеопатры Гораций абсолютно бескомпромиссен. Получается, что радость от победы в то же самое время выступает как скорбь по благородному и достойному противнику. «Золотая середина» оказывается не равнодушной траекторией между двумя крайними чувствами, а их страстным антиномичным наложением.

Методология Горация в высшей степени интересна: всякое свое высказывание он не доводит до логического завершения, не формулирует некого универсального принципа. Напротив, каждый раз, словно оспаривая только что высказанную мысль, он противопоставляет ей полярную, звучащую столь же убедительно, парадоксально исходящую из того же источника – целостно чувствующей и постигающий мир души. Как музыкальные темы в симфонии, сталкиваясь и расходясь, эти разнонаправленные «мысли» под конец стихотворения замирают в парадоксальном гармоническом отождествлении. Причем, что важно: никакого снимающего противоречия синтеза в подводящем итог силлогизме у Горация нет. Противоречия не снимаются, а как бы являются нам в убедительной необходимости парадоксального сосуществования, которую опознает впадающее в катарсис сознание. В некотором плане каждый раз осуществляется гносеологический прорыв – мы принимаем как закономерное то, что вообще-то говоря наш разум по природе своей не может принять: смысловую обоснованность абсурдного. Нам каким-то образом удается опознать смысл в том, что для логики выступает тотальной бессмысленностью бытия. Но «живет» этот смысл лишь в силовом поле лирического высказывания, из которого невозможно сделать никаких окончательных практических выводов.

Банальность поэтических тем лишь подчеркивает неочевидность их разрешения. Вот поэту нужно воспеть в оде подвиги полководца Агриппы, ближайшего сподвижника Августа. Отказаться нельзя. Отказ был бы вызовом и однозначно заявленной политической позицией. И дело даже не в том, что Гораций не хочет выглядеть диссидентом. Он им и не является, он вполне лоялен установившейся власти, прекратившей террор и смуту. Но и восторга по поводу «героических свершений» на полях гражданской войны наш поэт не испытывает. К тому же, подобная ода с самого начала известно из чего «приготавливается», лирическому чувству здесь вовсе негде разгуляться. Воспевать Агриппу поэт не хочет прежде всего по эстетическим соображениям. Находится гениальное решение: написать оду о том, как он, Гораций, не может написать оду в честь такого героя, как Агриппа, ибо его поэтического таланта недостаточно для прославления столь славных дел. Опять перед нами воплощенное противоречие: отказ от похвалы, который одновременно является высшей похвалой, причем такой, в которой при полном уважении к объекту восхваления сохраняется чудесный привкус иронии, направленной как на Агриппу, так и на самого себя. Так патетика, удерживая всю унаследованную еще от од Пиндара серьезность (вплоть до образов Марса и «Мериона, что крыт пылью троянскою»), дополняется анакреонтической шутливостью:

 

Я пою о пирах и о прелестницах,

Острый чей ноготок страшен для юношей,

Будь я страстью объят или не мучим ей,

Я – поэт легкомысленный.

 

Внутренняя сложность содержания горациевых од соответствует языку поэта, ставшему образцовым и с точки зрения его ясности, отточенности, и с точки зрения поразительного разнообразия, способности аккумулировать все потенциальные возможности и сложности латинской речи. Здесь опять антиномичный подход: писать просто языком богатым и сложным.

Интересно, что историки литературы неизменно обращали внимание лишь на одну сторону «классического» дара Горация, интерпретируя «золотую середину» как принцип последовательного рационализма. Лосев, анализируя «Послание Пизонам» замечал: «Вдумываясь во все эти советы Горация, нетрудно сформулировать … их общую тенденцию. Ясно, что она заключается в учении о координированной раздельности и рациональной индивидуальности стиля, как в сравнении со всем прочим, что не есть стиль, так и внутри его самого. Все эти наставления о единстве, ясности, простоте, непротиворечивости, равно как и учение об усовершенствовании поэта сводятся именно к этому. Все должно быть просто, раздельно, закончено, рационально оформлено – и в поэтическом произведении, и в самом поэте, то есть все должно быть подчинено законам классицизма»[8]. И это сказано о поэте принципиально антиномичном, внутренне необыкновенно сложном и страстном! Другое дело, что он пытается держать себя в руках, выглядеть вежливым и умеренным, сдерживать злую иронию, замещая ее добродушной шуткой.

Замечательно, что Гораций, безоговорочно признаваемый мировым литературоведением классиком, своим a urea mediocritas фактически прокламирует (или по крайней мере на практике осуществляет) то, что много позже, уже в XX веке будет названо принципом дополнительности, выражающим неклассический характер современной методологии.

Восходящий к Нильсу Бору, этот принцип предполагает, что для полного описания квантовомеханических явлений необходимо применять два взаимоисключающих («дополнительных») набора классических понятий, совокупность которых дает исчерпывающую информацию об этих явлениях как о целостных. И.С. Алексеев поясняет: «Ход мысли… у Н.Бора таков. Обычно (классическое) описание природы "покоится всецело на предпосылке, что рассматриваемое явление можно наблюдать, не оказывая на него заметного влияния". Иное положение дел в квантовой области. "Согласно квантовому постулату, всякое наблюдение атомных явлений включает такое взаимодействие последних со средствами наблюдения, которым нельзя пренебречь". Это взаимодействие представляет собой неделимый, индивидуальный процесс, целостность которого воплощается в планковском кванте действия. А поскольку взаимодействие наблюдаемых микрообъектов и средств наблюдения имеет неделимый характер, то "невозможно приписать самостоятельную реальность в обычном физическом смысле ни явлению, ни средствам наблюдения"»[9].

У Горация его оды и становятся своеобразным «планковским квантом действия», поскольку взаимодействие наблюдаемых жизненных феноменов и сознания поэта-наблюдателя имеет неделимый характер (это вообще характеристическое свойство лирики), откуда и вытекает невозможность приписать им самостоятельную реальность в «обычном физическом смысле». Можно сказать, что мир в лирическом стихотворении неотделим от переживающего его поэта и от самого переживания. А это означает, что «низкие истины» действительности не существуют сами по себе и с необходимостью нуждаются в дополнении «возвышающим обманом» авторской идеологической установки, которая, однако, никак не может претендовать на тотальность. Иная идеологическая установка (иной прибор в терминологии Бора) приведет к иному «результату» описания «объекта-мира» столь же правомерному, как и предыдущий. Обычно это и реализуется в том, что поэт в различных своих стихах весьма убедительно высказывает противоположные воззрения на один и тот же предмет, постоянно впадая в логические противоречия. «Золотая середина» Горация лишь узаконивает этот принцип, распространяя его на каждый лирический текст: поэт, отождествляя нетождественное, оказывается как бы «равноудален» от категорических суждений и оценок, вытекающих из определенной идеологической, философской, эстетической системы.

Можно сказать и иначе, снова обратившись к процитированной выше 37 оде: рациональное утверждение закономерности и благодатности победы Августа над Клеопатрой дополняется у Горация арациональным чувством восхищения героичностью поверженной царицы, что находит воплощение в «золотосрединности» фиксируемого эмоционально-смыслового состояния лирического субъекта, как бы говорящего одновременно «да» и «нет». Принцип дополнительности в современной философии по преимуществу и осмысляется как «дополнительность между рациональной и иррациональной сторонами действительности и ее познания»[10]. Впрочем, на наш взгляд, корректнее было бы говорить об арационализме, поскольку понятие иррационального содержит в себе заведомо отрицательную модальность (на практике та же самая рациональность, только со знаком «минус»).

В сущности, Гораций лишь наиболее полно воплощает в своей поэзии свойство любого лирического высказывания, основанного, как это было показано Е. В. Невзглядовой, на противопоставлении двух оппозиционных систем членения поэтического текста, разбитого на синтагмы и строки[11]. Наличие в стихах (в отличие от прозы) этих двух систем разбиения приводит к тому, что возникают отношения взаимодополнительности и противоборства между фразовой интонацией, регулируемой синтаксисом («рациональное»), и монотонией, задаваемой строкой («арациональное»; неслучайно паузу, возникающую при чтении стихов в конце каждой строки в стиховедении принято называть асемантической ). Благодаря такому принципиально противоречивому устройству стихи получают в свое распоряжение уникальную возможность «да-нетного» высказывания, то есть моделирования той самой антиномичной целостности, которую на рациональном уровне и призваны описывать утверждения, скомпонованные по принципу дополнительности .

Известно, что Сократ, первым осознавший «проблесковый» характер истины, ситуативность и контекстуальность ее явления, воздерживался от изложения своих взглядов в виде системы трактатов или диалогов. Думается, в письменной форме фиксации мыслей его настораживала «одновариантность» высказывания, «замыкание» антиномичного бытия в силлогизме, построенном по правилам логики и грамматики. Также известно, что незадолго до смерти старому мудрецу во сне явился Аполлон, повелевший ему сочинять стихи, к немалому изумлению философа. Не было ли это тайным указанием Бога на изначально присущую поэтическому способу выражения комплементарность, позже замечательно угаданную Горацием и воплощенную в его принципе «золотой середины»?

 

---

[1] Пер. А. П. Семенова-Тян-Шанского.

[2] Бальзак О. де. Литературно-критические статьи/ Бальзак О. де. Собр. Соч. в 24 ТТ., Т. 21, М., 1998. С. 213.

[3] Роллан Р. Жан-Кристоф. http://tululu.ru/a14595

[4] Дуров В. С. Поэт золотой середины. Жизнь и творчество Горация/ Гораций. Собрание сочинений. СПб., 1993, С. 16.

[5] Тут просто напрашивается сопоставление со срединным путем Будды, предостерегавшего от крайностей и гедонизма, и аскетизма, понимаемых как законченные системыжизнестроительства, делающие исповедующего их человека заложником принятой доктрины.

[6]Гаспаров М.Л.Поэзия Горация/ Квинт Гораций Флакк . Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970, С. 28

[7] Пер. С.В. Шервинского.

[8] Лосев А.Ф. Античная литература. http://antique-lit.niv.ru/antique-lit/losev/index.htm

[9] Алексеев И.С. Методологические принципы физики. История и современность. М., Наука, 1975, гл.VIII .

[10] Климец А. Наука и иррационализм или обобщенный принцип дополнительности Бора. http://filosofia.ru/70525

[11] Невзглядова Е.В. Звук и смысл ,СПб, 1998.