Из года в год прошлое становится все сложнее. Перефразируя У. Шекспира можно сказать: «There are more things in the history of science than are dreamt of by philosophers».

Пока наука рассматривалась как воплощение рациональности, ее историки больше прославляли прогресс и ставили своей задачей выявить в прошлом зачатки современных научных воззрений. Здесь уместно вспомнить призыв Ж. Жореса (Jaures J.; 1859 – 1914): «Мы должны взять из прошлого огонь, а не пепел»[1] или, если воспользоваться терминологией другой области знаний, – историк должен выделить сигнал из шума, что, в свою очередь означает, что предметом его анализа и внимания должно стать далеко не все из того, что имело место в реальности.

По определению Д. Сартона (Sarton G .; 1884 – 1956), «наука – это позитивное систематизированное знание или то, что принималось за таковое в различные эпохи и в разных местах». Опираясь на эту дефиницию, Сартон сформулировал следующую теорему: «обретение и систематизация позитивного знания – единственная человеческая деятельность, которая является подлинно кумулятивной и поступательной». Отсюда следствие: «история науки – единственный вид истории, который способен проиллюстрировать прогресс человечества»[2]. Эта весьма наивная точка зрения получила, однако, широкое распространение, по крайней мере, среди тех историков и философов, которые настаивали на уникальности феномена науки и его принципиальном отличии и глубинной отчужденности от иных сфер человеческой деятельности (теологии, искусства, философии и т. д.). При этом подчеркивалось: поскольку наука имеет дело с фактами, то в ней, в отличие от armchair theories возможно достижение консенсуса по поводу тех или иных утверждений. Неудивительно поэтому, что одной из важнейших проблем в философии науки стала проблема демаркации между наукой и не-наукой[3].

Этой жесткой дихотомии (как и многим другим тенденциям в философии науки) бросил вызов Т. Кун (Kuhn Th. S.; 1922 – 1996) в монографии The Structure of Scientific Revolutions[4], вышедшей первым изданием в 1962 г. Согласно Куну, между парадигмами не может вестись никакой логической дискуссии, поскольку они пользуются различными трактовками одних и тех же терминов. Побеждает та парадигма, которая оказывается более приемлемой научному сообществу в данное время. Причины же парадигмальных предпочтений могут быть самыми разными – от политических до религиозных[5]. В результате, изрядно поредевшие ряды логических позитивистов стали заполнять специалисты по социальной истории науки. И как заметил У. Ши (Shea W. R.; 1937 -), «once the pure light of rationality, science became a garish sign that was turned on and off by concealed societal pulsations» [6].

Бурный прогресс социальной истории науки поддерживался, кроме всего прочего, убежденностью исследователей в необходимости тщательнейшим образом учитывать реалии места и времени, не превращая героев историко-научного нарратива в абстрактных носителей тех или иных философских, методологических и/или научных идей (типа: Р. Декарт (Descartes R.; лат. Renatus Cartesius; 1596 – 1650) – рационалист; Ф. Бэкон (Bacon F.; 1561 – 1626) – эмпирик и т. д.) и не накладывая на прошлое шаблоны и критерии XX или XXI столетия. Именно такая позиция позволила, к примеру, Паоло Росси (Rossi P. A.; 1923 -) взглянуть на Ф. Бэкона не через бифокальные линзы традиционной историографии (верхняя часть – эмпиризм, нижняя – индуктивизм), но через призму различных интеллектуальных традиций (рационалистической, алхимической и др.), представив его как создателя сложной и изощренной системы взглядов[7].

Прежние нарративы о великий людях и посетивших их озарениях (инсайтах) в последние два десятилетия XX века стали постепенно выходить из моды, скачок (или застой) в науке теперь приписывались не героям-одиночкам научного поиска, но их совокупностям, разделяя между участниками инновационные заслуги и исследовательские неудачи. При этом, как правило, полагалось, что необходимые для познающего субъекта качества (ум, талант, любознательность, наблюдательность и т. д.) не зависят от времени и пространства (хотя в разные эпохи и в разных местах они проявляются по-разному). Однако на рубеже XX – XXI столетий историки науки снова обратили внимание на роль Zeitgeist в формировании личности ученого и в практике поддержки талантливых естествоиспытателей, в том числе и в эпоху интеллектуальной революции Нового времени.

В итоге, картина развития науки стремительно усложнялась и сегодня анализ сложившейся ситуации заставляет вспомнить известную гипотезу Д. фон Неймана (Neumann J. von; 1903 – 1957): простейшим описанием объекта, достигшего некоторого порога сложности, оказывается сам объект, а любая попытка его строгого формального описания приводит к чему-то более трудному и запутанному. Или, иными словами, существует некий порог сложности систем, за которым система не допускает сколь-нибудь полного описания (модели), существенно более простого, чем она сама. Возможно, именно к такому порогу в реконструкции интеллектуальной революции Нового времени мы сейчас и подошли. Оказавшись у этого порога, историки науки вынуждены отказываться от многих принятых ранее и, казалось бы, совершенно бесспорных утверждений, или по крайней мере использовать их с крайней осторожностью.

Далее будут рассмотрены два часто встречающихся в литературе (особенно в отечественных учебниках по истории и философии науки) утверждения (мифа) о научной революции XVI – XVII вв.[8] Эти два утверждения вкратце могут быть сформулированы следующим образом:

– «гипертрофия механики как способа миропонимания»[9] – важнейшая черта «новой науки»;

– математизация естествознания – фундаментальная особенность научной революции.

Попутно будут затронуты и другие проблемы историко-научной реконструкции феномена интеллектуальной революции Нового времени, главным образом, в ее натурфилософском срезе.

БЛУЖДАНИЯ ОСВОБОЖДЕННОГО РАЗУМА

Часто можно читать и слышать, что современная наука, основания которой были заложены в XVI – XVII вв., характеризуется такими чертами как критичность, методичность и тем, что в англоязычной литературе обозначается термином quantification (в данном контексте этот термин означает, что в эпоху «научной революции» формируются «стандарты и идеалы построения научного знания» и эти стандарты и идеалы «связываются с формулированием законов природы в строгой математической форме и с проверкой теорий посредством опыта», поэтому иногда говорят о математизации естествознания в ходе научной революции, которая, по мнению многих авторов, «не вызывает сомнений»[10]. По поводу сомнений на этот счет я скажу далее.

Эти три особенности нововременной науки – «scepticism, methodicality and quantification»[11] (перечень может быть расширен[12]), – взятые в совокупности, в неразрывном единстве[13], определили те черты «новой науки», которые отличали ее от предшествующих форм познания Природы.

Типичная картина научной революции, распространенная в литературе (особенно отечественной) в общих чертах выглядит так: наука XVII столетия решительно порвала с образом мышления и регулятивными допущениями предыдущих времен (Античности и, особенно, Средних веков). Старые, восходящие к Аристотелю (384 до н. э. – 322 до н. э.) и схоластическому перипатетизму, методы познания и представления о природных объектах и явлениях были отброшены и благодаря новой методологии были заложены основы классического естествознания и новой философии, созданной Ф. Бэконом, Р. Декартом, Г. Лейбницем (Leibniz G. W. von; 1646 – 1716), Т. Гоббсом (Hobbes Th.; 1588 – 1679) и Б. Спинозой (Spinoza B. de; 1632 – 1677). Эта новая философия, а вслед за ней и новая наука, отказались от квалитативистской перипатетической натурфилософии с ее субстанциальными формами и качествами, естественными местами, целевыми причинами, иерархиями сущностей, лунной гранью, запретом на метабасис и прочими концепциями. Отныне Природа понималась как нечто трудно постижимое и самодостаточное, а не как «an extension of consciousness and human purposes»[14]. Физика Аристотеля исходила из того, что любой объект (в том числе и природный) имел особую форму и особое сочетание качеств, тогда как теоретики начала Нового времени обращались к иной предпосылке: в мире есть только материя (однородная и бескачественная), существующая в форме корпускул определенной формы и размеров, и движение (в том числе движение этих корпускул). И все свойства и качества объяснялись на базе этой «корпускулярной философии». При этом новая наука о Природе была полностью отделена в своих констатациях от человеческих интересов и вообще от факта присутствия человека в мире, т. е. была имперсональна. Скажем, закон гравитации или закон Бойля-Мариотта действовали независимо от того, есть человек и человечество во Вселенной или нет.

В традиционной интерпретации научной революции особый акцент делается также на математизации естествознания, разработке и реализации экспериментальной методологии и на формировании гипотетико-дедуктивного подхода.

Фактологическая сторона научной революции представляется, как правило, следующим образом: начало интеллектуального переворота в природознании связывают с публикацией трактата Н. Коперника (Kopernik M., лат. Copernicus N.; 1473 – 1543) De Revolutionibus Orbium Coelestium (1543), делая акцент не только на космологической новизне его идей, но и на их общемировоззренческом значении. Затем отмечается роль открытий И. Кеплера (Kepler J.; 1571 – 1630) и особенно Г. Галилея (Galilei G.; 1564 – 1642), которому ставятся в заслугу кроме научных достижений еще и методологические новации. Параллельно отмечается прорыв в области философии (эмпиризм Ф. Бэкона и рационализм Р. Декарта), и, наконец, апогеем революционного процесса, признаются открытия И. Ньютона (Newton I.; 1643 – 1727) в области математики, механики и оптики. Короче, научная революция при таком подходе вполне укладывается в известную гегелевскую триаду – тезис (схоластический перипатетизм или «Аристотель с тонзурой»), антитезис (коперниканско–картезианская картина мира), синтез («система мира» И. Ньютона). И какие бы оговорки авторами не делались, изложение истории научной революции в большинстве случаев напоминает, говоря словами А. И. Герцена, «высочайший маршрут инкогнито – этап в этап, на станциях готовили лошадей»[15].

Кроме того, неизменно подчеркивается, что Природа в представлении героев научной революции могла быть описана и интерпретирована на языке математики и механики. В качестве подтверждения очерченной выше модели научной революции обычно приводят цитаты из работ Г. Галилея (Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo (1632)), Р. Бойля (Boyle R.; 1627 – 1691) (About the excellency and grounds of the mechanical hypothesis (1674)), Р. Декарта (Discours de la methode (1637); Principia philosophiae (1644)) и И. Ньютона (Philosophi? Naturalis Principia Mathematica (1687)). Особенно часто в этой связи цитируют знаменитую фразу Галилея из Il Saggiatore: «Книга Природы написана… на языке математики, и знаки ее — треугольники, круги и другие геометрические фигуры»[16].

В основу этого фольклора (бесспорно, как и каждый фольклор, отражающего некоторую реальность!) положен преформационистский миф о возникновении науки на заре Нового времени. Приведу характерный пример, взятый из популярного учебника по философии науки, где соответствующий текст принадлежит перу В. В. Ильина[17]:

«Науку конституирует единство эмпирической и теоретической деятельности. Однако в периоды античности и средневековья два эти вида деятельности гносеологически и социально противопоставлены, разобщены. Теоретическая деятельность замыкалась на семь классических свободных искусств – астрономию, диалектику, риторику, арифметику, геометрию, медицину, музыку – и только на них». Прерву цитирование, чтобы заметить – медицина в классические artes liberales не входила, вместо нее следовало бы назвать грамматику, дисциплину тривия. Продолжу цитату. «Эмпирическая деятельность проходила по ведомству механических, несвободных искусств – ремесленничества. <…>. Данное положение, когда теоретические занятия составляли удел абстрактного интеллекта, а эмпирические (опытно-экспериментальные) занятия – удел конкретного ремесла, крайне затрудняло синтез эмпирического и теоретического уровней, а значит, делало невозможным формирование науки. Представители кабинетной учености, не занимаясь экспериментаторством по психологическим обстоятельствам (отсутствие престижности), обрекали себя на бесплодное системосозидание и схоластическое теоретизирование. Представители же цехового ремесла, не занимаясь вопросами теории по обстоятельствам социальным (сословные барьеры), оказывались не в состоянии перешагнуть рубеж ползучего эмпиризма и беспросветного филистерского невежества. Разрыву этого порочного круга и радикальному изменению ситуации, приведшему к синтезу эмпирической и теоретической деятельности, а вместе с этим – к образованию науки, мы обязаны тем социально-практическим процессам, которые составляли стержень общественной жизни того времени (не очень понятно – какого именно времени, видимо, судя по дальнейшему, речь идет о позднем Ренессансе. – И. Д.). <…>. Подобное и происходит в эпоху Ренессанса в результате обусловленного развитием капитализма бурного прогресса промышленности. Таким образом, синтез эмпирической и теоретической деятельности, абстрактного знания и конкретного умения, осуществленный в эпоху Ренессанса, означал возникновение науки в собственном смысле слова».

Оставим в стороне характерный для советских идеологов снисходительно-менторский тон изложения и любовь к обоснованию того, почему, скажем, в XIII столетии не возникло то, что возникло только в XVII -м. В приведенном и в аналогичных рассуждениях (nomen illis legio) обращает на себя внимание представление о классической науке как о некой преформативной структуре, уже существовавшей в латентном виде в Античности и в Средние века, но, как сейчас говорят, не в том формате и надо было просто от чего-то отказаться (например, «сбросить оковы» схоластического теоретизирования!), разорвать некий порочный круг, что-то передвинуть на первый план (скажем, идею эмпирической проверки умозрительных выводов), что-то с чем-то соединить (лучше всего теоретическое с эмпирическим) и все, классическая наука готова к употреблению. Как говаривал К. Маркс, «разум существовал всегда, но не всегда в разумной форме». Аналогично и с наукой. Получается, что все эти альберты великие, аквинаты и роджеры бэконы – просто недоразвившиеся декарты и ньютоны. И только титаны мысли XVI – XVII вв. (от Коперника до Ньютона), перешагнувшие «рубеж ползучего эмпиризма и беспросветного филистерского невежества», сумели очистить светлый образ науки от наростов и наслоений схоластического перипатетизма, грубого эмпиризма и мистики, после чего классическое естествознание возникло подобно Афине из головы Зевса в результате концептуальных инноваций, предложенных сравнительно небольшой группой гениальных интеллектуалов-аутсайдеров, сумевших благодаря своему героическому энтузиазму преодолеть сопротивление и косность традиционалистов и прочие препятствия[18]. При этом, как уже было сказано, особое значение в литературе придается двум тенденциям, присущим научной революции: математизации естествознания («формулировка законов природы в строгой математической форме» и, соответственно, широкое использование количественных понятий[19]) и созданию механической картины мира.

Между тем научная (а более широко – интеллектуальная) революция XVI – XVII вв. – это отнюдь не однонаправленный и не предопределенный в своих основных вехах процесс, когда разрыв с аристотелевой традицией автоматически расчищал путь к нововременной науке и философии. В действительности, то была интеллектуальная война, исход которой отнюдь не был известен заранее ни одной из воюющих сторон.

Разумеется, аристотелизм и птолемеева астрономия были подвергнуты в XVI – XVII вв. жесткой критике и переоценке. Однако, вовсе не самоочевидно, что альтернативой аристотеле-птолемеевой картине мира непременно должна была стать классическая наука, поскольку далеко не все критики традиционного природознания были готовы принять взгляды Коперника и путь к светлому научному будущему мог оказаться куда более длительным и извилистым. Впрочем, он, если вдуматься, и был таковым. Характерный пример – Пьер Гассенди (Gassendi P.; 1592 – 1655), который уже в своей ранней работе Exercitationes paradoxicae adversus Aristoteleos (1624), резко критиковал Аристотеля, в том числе и его натуральную философию. Поначалу Гассенди увлекли космологические идеи Н. Коперника, которого он возлюбил всей душой[20]. «Прежде всего, друг мой Галилей, – писал Гассенди итальянскому математику и физику, – я хотел бы, чтобы Вы вполне уверились в той душевной радости, которую я испытал, познакомившись с Вашими воззрениями на систему Коперника. Преграды Вселенной разрушены. Освобожденный разум блуждает по необъятному пространству»[21].

Однако чем детальнее французский философ знакомился с De Revolutionibus, тем меньше ему нравилась сама манера рассуждения польского астронома, слишком напоминавшая аристотелеву. Возможно, Гассенди уловил несоответствие космологии Коперника традиционной перипатетической физике. В итоге, он обратился к поискам более удовлетворительной натурфилософии. Гассенди искал образец философствования в античном прошлом[22] и в конце концов его выбор остановился на воззрениях Эпикура (341 г. до н. э. – 270 г. до н. э.)[23], что отчасти было обусловлено известной близостью эпикуреизма к волюнтаристской теологии, которой придерживался Гассенди. Разумеется, последний трансформировал эпикурейскую философию в теологически приемлемую форму, поскольку в восприятии Средневековья (в действительности, сильно искаженном) Эпикур слыл атеистом. Результатом крещения Эпикура стал главный труд Гассенди Syntagma Philosophicum[24].

Гассенди и люди его круга, как, например, астроном Исмаэль Буйо (Boulliau I. или Bullialdus I.; 1605 – 1694)[25], литератор и философ-скептик Франсуа де Ла Мот ле Вайе (De La Mothe Le Vayer F., часто публиковал свои произведения под псевдонимом Orosius Tubero; 1588 – 1672) и управляющий парижской Палаты счетов и советник Парламента Меца Франсуа Люйе (Luillier F.; 1583 – 1652), оказались в оппозиции и аристотелизму, и зарождающейся новой науке. Замечу – они не были первыми, аналогичных взглядов придерживался, к примеру, М. Монтень (Montaigne M . de; 1533 – 1592) в Apologie de Raimond Sebond, но Гассенди и его последователи пошли дальше в своей критике и старого, и нового. С наибольшей ясностью их позицию, которую они характеризовали как «sceptique chrétienne», выразил Ф. Де ла Мот ле Вайе в сочинении Homilie Académique: Des Sciences, который, порицая тех, кто надеялся обрести полное знание о природе, писал о необходимости считаться с ограниченностью человеческих возможностей: «мы никогда не достигнем совершенного знания …; как бы умны и способны мы ни были, мы никогда не выйдем из тени незнания, которое составляет часть самой нашей природы»[26].

Надо сказать, что Гассенди, упрекая Коперника в том, что он мыслил в старой (аристотелевой) манере в известном смысле был прав. Действительно, с нашей сегодняшней точки зрения, коперниканская теория стала революционным прорывом в истории человеческой мысли. Вот типичный пример такой оценки: «Выдвигая гелиоцентрическое учение, Н. Коперник разрушал прежнее, существовавшее на протяжении многих столетий, мировоззрение. … Он открыл новые, невиданные прежде возможности для развития не только астрономии, но и всего естествознания. … Он верил в торжество разума и был убежден в том, что знание истины представляет высшую ценность, перед которой должны склонять голову все здравомыслящие люди»[27]. Однако, это – оценка «победителей» (которые, как известно, и сочиняют историю), переносящая наши предпочтения, знания и ценности в прошлое. В XVI, да и начале XVII столетий ситуация выглядела иначе.

Читатели De Revolutionibus (которых, кстати, было немного[28]) видели в этом сочинении следующее: автор явно имитирует Almagest Птолемея в построении книги, в стиле изложения, в использовании геометрических моделей (круговые орбиты планет, существование планетных сфер, концепция экванта и проч.), но выстраивает свою систему в иной космологии, «вращая» планеты относительно иного, чем в традиционной астрономии, центра и приписывая Земле тройное движение, что вполне допустимо в качестве математического приема, но физическую реальность такой космологической модели невозможно подтвердить никакими способами. Как физическое утверждение гелиоцентризм был интересной догадкой, элегантной гипотезой, но не более того[29]. Не случайно младшие современники Коперника с равной похвалой отзывались и о нем, и о Птолемее, часто называя польского астронома «вторым Птолемеем», выражение которое стало практически стандартной фигурой речи в первые десятилетия после смерти Коперника[30]. Даже И. Ретик (Rhäticus G . J.; 1514 – 1576), ученик Коперника, предваривший публикацию De Revolutionibusсвоим вводным трактатом Narratio Prima, писал в 1542 г. Г. Хартманну (Hartmann G.; 1489 – 1564) о своем учителе не как о человеке, который опроверг систему Птолемея, но как об ученом, который ее развил и усовершенствовал, и потому его (Коперника) «можно сравнить с величайшими умами Античности»[31]. А в Narratio Prima Ретик, выбирая, с кем из великих астрономов прошлого можно сопоставить его учителя, заметил: «Я охотнее сравню его [Коперника] с Птолемеем, не потому, что я почитаю Региомонтана меньше Птолемея, но потому, что мой наставник имеет вместе с Птолемеем ту счастливую особенность, что он по божественному милосердию завершил предпринятое им исправление астрономии, тогда как Региомонтан (увы, жестокая судьба!) ушел из жизни раньше, чем воздвиг свои колонны»[32].

И дело здесь не только в астрономической ситуации, но и в некоторых особенностях отношения людей эпохи Ренессанса к прошлому. Во-первых, заслуги античных предшественников следовало уважать и к их вкладу в науку и в культуру надлежало относиться самым бережным образом. Можно говорить о том, что древние чего-то не знали, что-то не заметили, в чем-то их взгляды требуют дальнейшего развития, но резкая критика античного наследия (в том числе и научного) в кругах гуманистов, как правило, считалась дурным тоном. Исключения очень редки. Именно поэтому Коперник так резко осадил И. Вернера (Werner J.; 1468 – 1528), когда тот позволил себе написать, что древние ошиблись в вычислении движения «восьмой сферы». «… Его [движение восьмой сферы, т. е. далеких звезд. – И. Д.], – писал Коперник, – древние математики не могли определить в полной мере вследствие необычайной его медленности. Но если мы желаем исследовать его, то должны идти по стопам (vestigia) древних математиков и держаться оставленных ими как бы по завещанию наблюдений. И если кто-нибудь, наоборот, хочет думать, что верить им не следует, то, конечно, врата нашей науки будут для него в этом вопросе закрыты и он, лежа у порога, будет во сне больных грезить о движении восьмой сферы, и вполне заслуженно, ибо он клеветой на древних хотел помочь собственным галлюцинациям»[33]. Предвижу возражение – мол, Коперник требует уважительного отношения к собранным древними астрономами данным наблюдения, но никак не к их теориям. В действительности же, дело не ограничивалось только наблюдениями. Коперник решил «повернуть апсиды» именно с целью более последовательного применения принципов древней астрономии (принципа равномерного кругового движения планет, принципа симметрии Космоса34 и т. д.).

Во-вторых, наличие некоторых несовершенств в работах и взглядах древних авторов считалось вполне естественным в силу прогрессивной природы самого процесса познания – от менее к более совершенному знанию. Мысль о преемственности поколений в познании природы мыслителями XV – XVI столетий высказывалась неоднократно. Так например, Э. Рейнхольд (Reinhold E.; 1511 – 1553) в речи, посвященной памяти Региомонтана, отметил, что «такая передача трудов (т. е. преемственность идей и исследовательской практики. – И. Д.) в высшей степени достойна похвалы, ибо предшествующие поколения передают семена искусства следующим поколениям, которые с уважением хранят их и придают им блеск» [35]. Эта позиция отчетливо проявилась, в частности, в автографах, которые оставляли на своих произведениях их создатели. Так, викарий одной из церквей Нюрнберга вышеупомянутый Г. Хартманн (друг И. Вернера) занимался на досуге изготовлением «математических инструментов», в том числе – астролябий. На одной из них, хранящейся ныне в Оксфорде, имеется подпись мастера, гласящая, что он «c делал (fecit)» этот инструмент в 1527 г. Однако, во всех надписях на астролябиях, изготовленных Хартманном после 1528 г., указано, что он «делал (faciebat)» этот прибор и далее следует дата его изготовления. Использование имперфекта – отнюдь не досадная грамматическая ошибка. Хартманн, употребив imperfectum indicativi activi, вместо perfectum (как в первом случае), следовал примеру одного из прихожан своей церкви – Альбрехта Дюрера (Durer A.; 1471 – 1528), а тот, в свою очередь, воспользовался свидетельством Плиния Старшего (Gaius Plinius Secundus; 23 – 79), который в «Естественной истории» писал, что многие знаменитые художники, в том числе и Апеллес (À????η?, лат. Apelles, ок. 370 – 306 гг. до н. э.), даже свои самые совершенные работы подписывали, используя глагол facio в форме imperfectum activi– faciebat, чтобы подчеркнуть, что мастер еще не достиг совершенства, хотя вынужден по тем или иным обстоятельствам прекратить работу[36]. Многие владельцы типографий, например, И. Петреус (Petreius J.; 1497 – 1550), издавший De Revolutionius, в выходных данных также часто пользовались формой имперфекта, например, Ioannes Petreius excude faciebat. Другой пример – знаменитая гравюра на фронтисписе «Рудольфинских таблиц» И. Кеплера, иллюстрирующая, кроме всего прочего, «the progressive nature of accumulating knowledge»[37]. Дальние от зрителя колонны портика, на которых латинским маюскулом начертаны имена древних астрономов – деревянные, тогда как колонны, изображенные на первом плане, с именами астрономов XV – XVI вв., мраморные и с классическими капителями, причем колонна Тихо – коринфского ордера, тогда как колонна Коперника скромнее – дорическая, хотя Кеплер предпочитал гелиоцентрическую теорию Коперника, гео-гелиоцентрической теории Тихо[38].

Современники Коперника вовсе не считали себя революционерами, ниспровергателями античных теорий и традиций. В собственных глазах их возвышало сознание того, что они могут совершенствовать созданное древними и тем самым встать с ними в один ряд. И лишь со временем, к началу XVII в., как заметил К. Галле, «the goal of correcting the ancients gradually took precedence over the belief in preserving and advancing their work»[39]. Действительно, Коперник оправдывал свою критику теории Птолемея тем, что среди древних астрономов не было согласия по поводу структуры Космоса и движения планетных сфер и потому в его попытке развить некоторые из древних теорий нет ничего предосудительного.

Если же обратиться, скажем в «Диалогу» Галилея, то там весьма трудно уловить тему преемственности научной мысли, там речь идет о принципиальном разрыве с прошлым, что, кстати, проявилось не только в содержании и фразеологии трактата, но и в выборе гравюры для титульного листа, особенно во втором и последующих его изданиях (1635, 1641, 1663 и 1699/1700). Если в первом издании (1632) на титульном листе были изображены три персонажа (Аристотель, Птолемей и Коперник), беседующих на равных на фоне Венецианского арсенала, то в лейденском издании 1699/1700 гг. престарелый и немощный Аристотель сидит на скамье, Птолемей стоит в тени, а перед ними стоит моложавый Коперник в позе победителя в споре[40].

Однако между первым изложением Коперником своей гелиоцентрической теории (рукопись Commentariolis; ок. 1514 г.) и выступлениями Галилея в поддержку коперниканской космологии как физической истины прошло около ста лет (!). Такой разрыв неслучаен. Современники и ближайшие потомки Коперника в большинстве своем вовсе не считали его теорию убедительной и хорошо обоснованной альтернативой аристотеле-птолемеевской системе мира. У них для этого не было никаких оснований, кроме эстетических, теологических, мистических и т. п. соображений. Да и в современной историко-научной литературе последних десятилетий обозначилась тенденция строго различать историческое значение труда Коперника как оно видилось в постгалилеевскую и, особенно, в постньютонианскую эпоху и его восприятие в догалилеевсие времена, т. е. до начала XVII столетия[41]. До начала XVII в. перед той частью европейской элиты, которую вообще волновала астрономо-космологическая тематика, проблема выбора между двумя «системами мира», как правило, не стояла, поскольку люди, сведующие в астрономии и математике, брали из каждой системы то, что им казалось наиболее приемлемым и рациональным, критикуя (или хваля) отдельные элементы теории Коперника (или Птолемея)[42]. Исключения были очень редки (например, Кеплер) и это, как правило, были люди, оказавшиеся, как выразился Р. Вермий, «on the fringe of the learned world»[43].

Следует иметь в виду и другое немаловажное обстоятельство. Во времена Коперника астрономия делилась на две части: собственно астрономию (которая рассматривалась как математическая дисциплина, изучающая движения светил) и космографию (также математическая дисциплина, изучающая положения и периоды обращений небесных сфер). В Средние века, да и в начале Нового времени космография изучалась чаще всего по учебнику И. Сакробоско (Sacrobosco J. de, англ.: John of Holywood; ок. 1195 – ок. 1256) De Sphaera (ок. 1230), который представлял собой элементарное руководство, не содержавшее никаких вычислений и которое неоднократно переиздавалось с изменениями и дополнениями. В XVI в. появились другие руководства, в частности, Cosmographicus liber П. Апиана (Apianus P.; 1495 – 1552)[44], в котором были интегрированы астрономия и география. Онтологический статус собственно астрономических утверждений был сомнителен, ибо астрономия как таковая должна была «спасать явления» с помощью математики, тогда как космографические теории призваны были отражать реальность. Однако космографические объяснения вовсе не были «натурфилософскими (физическими)» в понимании предшественников и современников Коперника, ибо предметом натуральной философии были качества и причины вещей и явлений, но не описание реальности, задача, которая возлагалась на натуральную историю и математические науки (включавшие собственно астрономию, оптику, учение о музыкальной гармонии). Иными словами, натурфилософ изучал то, что стояло за реальностью и потому его главная задача состояла в том, чтобы эту реальность (уже данную!) объяснить в причинно-следственных терминах, а не описывать ее. По мере открытия новых объектов и явлений (географических открытий Колумба (итал. Cristoforo Colombo, исп. Cristobal Colon, лат. Christophorus Columbus; 1451 – 1506), астрономических открытий Тихо, Кеплера и Галилея и т. д.) выяснилось, что далеко не все они могут быть удовлетворительно объяснены с помощью традиционных (перипатетических par excellence) объяснительных схем. Поэтому нараставший эпистемологический кризис был прежде всего кризисом натурфилософским: традиционный объяснительный потенциал натурфилософии оказался недостаточным для охвата новой реальности (точнее, ее фрагментов ранее неизвестных). Когда же – в XVII столетии! – в научных кругах Западной Европы стали говорить об альтернативе «Птолемей – Коперник», то речь уже шла не только о выборе между двумя (или тремя, если учесть теорию Тихо Браге) астрономическими (космологическими) теориями, но о двух соперничавших натурфилософских системах, поскольку «новая астрономия» стала частью – и символом! – «новой натурфилософии (новой физики)», а более широко – нового мировоззрения. Решающим событием, в корне изменившим ситуацию, на мой взгляд, следует считать телескопические открытия Г. Галилея. Формально, они не имели отношения к космологической тематике (во всяком случае, из них никак не следовала физическая истинность теории Коперника), однако, они заставили современников Галилея, почти в буквальном смысле слова, взглянуть на небеса другими глазами. Предметом дискуссий стали не движения светил, но сама «природа небес» и чисто математические аргументы отошли на второй план. О строении мира заговорили в терминах физики и разнообразные «physical speculations» по поводу строения мира часто были далеки от традиционной философской аргументации, а их авторы и сторонники чаще всего не имели какого-либо систематического («формального», т. е. университетского) математического или философского образования. Далее я еще вернусь к сказанному в этом абзаце.

В настоящее время для многих вдумчивых историков науки Коперник уже не выглядит как «a thorough - going scientific revolutionary». Революцию нельзя совершить «задним числом». Но кто же тогда, если не он? Иоганн Кеплер? (Тихо Браге, при всей революционности некоторых его наблюдений, указавших на серьезные дефекты в аристотеле-птолемеевой картине космоса, – в этой связи следует прежде всего указать на его наблюдение supernovaв 1572 г., – остается в целом фигурой достаточно консервативной[45]).

В известном смысле Кеплер оказался радикальнее Коперника: он последовательней провел идею гелиоцентрической астрономии, доказал эллиптичность планетных орбит, сформулировал три важнейших закона их движения и т. д.), однако, его защита коперниканской теории опиралась на неоплатонические спекуляции о «гармонии мира». Как выразился один британский исследователь, «Kepler was an intellectual mystic»[46], рассуждавшим об аналогии между Божественным умом, вносящим в сотворенные вещи начало жизни, и Солнцем, распространяющим в окружающий космос живительное тепло и свет, в силу чего Кеплеру представлялось вполне естественным и логичным следовать коперниканскому гелиоцентрическому учению. Кроме того, Солнце, согласно Кеплеру, ускоряло движение планет, когда они приближались к нему, а по мере их удаления от светила они теряли свой «импетус» (т. е. их движение замедлялось) по причине уменьшения солнечного влияния. Кеплер полагал также, что замечательные астрономические открытия его времени (включая и его собственные) свидетельствовали о том, что человек достиг того состояния, когда мог понимать, хотя бы отчасти, Божественный план Творения, и делать это человек мог с помощью математики[47]. В этом его позиция, при всей ее «мистичности», принципиально отличается от позиции М. Монтеня и Ле Вайера. И это крайне важное обстоятельство, поскольку интеллектуальный кризис, разразившийся в Западной Европе в XVI -м столетии, не ограничивался исключительно борьбой «новаторов» и «новой науки» с традиционалистами, с перипатетической натурфилософией, это была не менее драматичная война «новой науки» против философского (как, впрочем, и иного) скептицизма (или, как тогда говорили – пирронизма). На скептический вопрос М. Монтеня «que sais-je?» Кеплер мог бы ответить «я знаю законы движения планет» и привести соответствующие математические формулы и геометрические построения. А еще он мог бы добавить, что в его эпоху (т. е. в конце XVI – начале XVII в.) и даже ранее, не только астрономия, но и живопись, литература, философия обратились к поискам скрытых структур мира, которые Господь создал во Вселенной. Ярчайший тому пример – творчество Леонардо да Винчи (Leonardo di ser Piero da Vinci; 1452 – 1519), все естественнонаучные интересы которого (в области анатомии, ботаники, зоологии, алхимии и т. д.) были в конечном счете направлены на поиск единой теории всех существующих форм[48].

Леонардо уподоблял человеческое тело микрокосму. Он был убежден, что Бог сотворил человека, следуя тем началам, которые определяют строение Космоса и движение космических тел и чем больше мы знаем об анатомии и физиологии человека, тем лучше понимаем устройство Космоса и vice versa. Кроме того, Леонардо постоянно опирался на аналогии между различными «земными» явлениями. К примеру, он был убежден, что если мы поймем законы, по которым вода просачивается через землю, то это углубит наши знания о кровообращении. И такого мнения придерживался не он один. Историки в последние два десятилетия детально изучили взаимосвязи между взглядами и практиками сторонников «новой анатомии» (А. Везалий (нидерл. Andries van Wesel, лат. Andreas Vesalius; 1514 – 1564) и его последователи) и неоплатоническими идеями о симметрии и порядке Вселенной[49]. Когда Везалий начал заниматься анатомированием человеческого тела в Падуанском университете (1536), его цель состояла не только в определении строения тела человека, но и в демонстрации соответствий между строением тела и устройством Космоса[50]. В том, что такие связи существуют был убежден и английский врач У. Гарвей (Harvey W.; 1578 – 1657), который учился в Падуанском университете в 1600 – 1602 гг.[51] В восьмой главе («De copia sanguinis transeuntis per cor e venis in arterias, et de circulari motu sanguinis» [«О количестве крови, проходящей через сердце из вен в артерии, и о круговом движении крови»]) своего знаменитого трактата Exercitatio Anatomica de Motu Cordis et Sanguinis in Animalibus (1628), он в частности, писал: «… Движение крови можно назвать круговым, подобно тому как Аристотель называл движение атмосферы и дождей, сравнивая это движение с движением светил. Действительно, влажная земля, согретая солнцем, выделяет пары, пары поднимаются, сгущаются и падают обратно в виде дождя и орошают землю; таким же образом – благодаря круговому движению солнца, которое то отдаляется, то приближается, – происходит смена времен года.

То же происходит с телом от движения крови: все его части питаются, согреваются и оживляются приливом более теплой, совершенной крови, снабженной жизненной силой, так сказать, питательной кровью. При достижении различных частей тела кровь охлаждается, сгущается, становится безжизненной. Тогда она возвращается к своему началу, т. е. к сердцу как к созидающему очагу всего тела, для получения совершенства. Там она находит естественную мощную теплоту, богатую жизненными силами, богатую, если можно так выразиться, целебным бальзамом, а затем она вновь идет во все органы, и это круговое движение зависит от движения и пульсации сердца.

Следовательно, сердце есть основа жизни и солнце микрокосма, подобно тому как солнце можно назвать сердцем мира (Ita cor principium vitae et sol Microcosmi ( ut proportionabiliter sol Cor mundi appellari meretur))»[52].

Сложившуюся ситуацию очень, на мой взгляд, точно охарактеризовал Дэвид Стерди, который писал о формировании XV – XVI вв. особого интеллектуального пространства, которое «can be labelled neither“ Classical” nor“ modern”»[53], пространство, в котором были локализованы творческие замыслы и достижения Леонардо, Гарвей, Везалия, Парацельса (Philippus Aureolus Theophrastus Bombastus von Hohenheim; 1493 – 1541), И.-Б. ван Гельмонта (Helmont J. B. v an; 1579 – 1644) и многих других ученых и мыслителей[54]. Действительно, Гарвея иногда относят к числу создателей механической философии, но с равным правом его можно отнести и к представителям совсем иной, «органицистской» традиции, корни которой берут свое начало в Античности[55].

 

«… И КАЖДЫЙ ВСТРЕЧАЛ ДРУГОГО НАДМЕННОЙ УЛЫБКОЙ»

 

Кроме «механической философии», растущая (с начала 1640-х гг.) популярность которой не в последнюю очередь определялась религиозными факторами[56], известное распространение получили другие антиперипатетические альтернативы, в частности, «химическая философия (Chemical Philosophy)»[58] и «магнетическая философия (Magnetic Philosophy)»[57]. Но philosophiae mechanicae заняла лидирующие позиции среди разнообразных «новых философий», хотя обращает на себя внимание почти полное отсутствие консенсуса относительно деталей этой философии среди ее сторонников (Декарт, Гоббс, Гассенди)[59].

Впрочем, по отдельным вопросам между сторонниками разных программ могли возникать неустойчивые альянсы. К примеру, Кеплер резко критиковал натурфилософию Р. Фладда (Fludd R. или Robertus de Fluctibus; 1574 – 1637), считая ее опасной и бессмысленной, и в этой критике Кеплер солидаризировался с отцом Мареном Мерсенном, последовательным механицистом. И по сути в тоже самое время молодой Декарт, находившийся под влиянием Исаака Бекмана (I . Beeckman; 1588 – 1637), мог размышлять о притягательности идей Розенкрейцеров, одновременно намереваясь (совместно в Бекманом) модифицировать результаты оптических и астрономических открытий и достижений Кеплера, которые имели отчетливую неоплатоническую философскую «оболочку». Далее, когда разразился натурфилософский кризис начала XVII века, обозначилась тенденция, характерная для некоторых сторонников каждой программы, к поиску более облагороженной и умеренной версии их собственных программ в надежде получить для них поддержку. Весь замысел Ф. Бэкона вращался вокруг «похищения огня» у более радикальных и более опасных (в политическом и религиозном плане) натурфилософов и приспособления их взглядов к своему проекту идущей сверху, т. е. контролируемой государством, реформы знания.

Аналогично, И.-Б. ван Гельмонт выступал за трансформированную и облагороженную алхимическую натурфилософию, за смягчение религиозных, психологических и политических эксцессов парацельсианизма, отнюдь не жертвуя при этом характерным для учения Парацельса акцентом на «опыте» и на идее «химического ключа» к Природе. Аналогично версия механической философии, предложенная Гассенди, основывалась на «опыте» (оценивавшемся несколько скептически) и на стремлении худо-бедно избежать догматизма.

Здесь уместно отметить одно важное обстоятельство: хотя сторонники и механической, и химической философии открыто отрицали схоластический перипатетизм, они в той или иной степени от него зависели. Другими словами, все натурфилософы имели общий набор правил построения и защиты своих программ и общий набор приемов критики противников. Интеллектуальное оружие у всех было практически одним и тем же. Каждая из названных программ имела определенный эвристический потенциал, в том числе и перипатетическая, которая руководствовались, к примеру, те, кто проводил исследования в области физиологии и анатомии. Скажем, У. Гарвей опирался на аристотелианскую программу «comparative anatomy», разработанную ранее И. Фабрициусом в Падуе.

Таким образом, каждая из упомянутых программ обладала определенной «живучестью» и вела своих сторонников к новым результатам и открытиям. И каждая программа была нацелена против остальных. Если какое-либо открытие или утверждение признавалось важным, то оно усваивалось адептами конкурирующих программ, при этом его значение иногда преуменьшалось, а затем оно реинтерпретировалось в терминах, приемлемых для данной программы. Так, например, Декарт хотя и назвал открытие Гарвея эпохальным, но радикально изменил его толкование, придав ему механистический смысл. Р. Фладд, приверженец химической философии, поддержал открытие своего друга Гарвея, однако, придал ему мистические коннотации, близкие его (Фладда) взглядам. Против Фладда и Декарта выступил Гассенди, предложивший свое толкование кровообращения, опиравшееся на концепцию пор в перегородке сердца, восходящую к Клавдию Галену (??????? ; 129 или 131 – ок. 200 или ок. 210).

Другой пример. Декарт принял результаты Гильберта, не поставив ни одного нового эксперимента, поскольку для Декарта предмет его несогласия с Гильбертом состоял не в самих фактах, приведенных англичанином, а в ином: натурфилософское использование Гильбертом магнита было продиктовано его стремлением установить новую натурфилософскую систему – Magnetic Natural Philosophy, – явно неоплатонического характера и тем поддержать космологию Тихо Браге. Усилия Декарта были направлены на то, чтобы перетолковать достижения и результаты Гильберта в духе механицизма, а не развивать теорию Гильберта постановкой новых опытов. И кроме того, Декарт поддерживал «космические» коннотации гильбертовой философии (космический магнетизм, по Декарту, был обусловлен чисто механическими действиями особых корпускул, движущихся внутри агрегатов «третьей материи» и проходящий через них насквозь).

Таким образом, практически всеми участниками этой интеллектуальной войны всех против всех признавалось, что факты теоретически и идеологически «нагружены». Именно об этой «нагрузке» и шли споры. В результате, стараниями Бэкона, Декарта и их последователей-«механицистов» цели и ценности парацельсизма и «химической философии» были очищены от радикальных политических и религиозных «наростов» и стали приемлемыми для интеллектуально прогрессивных, но социально консервативных элит, которые и были основной аудиторией для сторонников механической философии. Алхимия же постепенно деспиритуализировалась, лишалась своего эзотерического характера, а алхимические практики интерпретировались в терминах механической философии.

Аналогичные процессы имели место и в иных сегментах натурфилософской деятельности. Так, восприятие новых инструментов, таких как «барометр» Э. Торричелли (Torricelli E.; 1608 – 1647) и, позднее, воздушного насоса Р. Бойля было не просто восприятием новых инструментов и новых полученных с их помощью фактов. Соперничающие натурфилософские программы сталкивались друг с другом как в вопросе о значении полученных фактов, так и по поводу роли инструментов, т. е. споры (и между сторонниками разных программ и между последователями одной и той же программы) касались вопросов о теоретической нагруженности фактов и интерпретации измерительных процедур.

Знакомство с многочисленными и разнообразными результатами экспериментального поиска натурфилософов XVII столетия может ввести неискушенного читателя в заблуждение. В литературе часто подчеркивается, что «новые натурфилософы» искали достоверное атеоретическое знание, т. е. «matters of fact», которое должно было стать основанием любого утверждения или аргумента. «Matters of fact» имели экспериментальное подтверждение и, как полагали, были воспроизводимы, а потому могли быть засвидетельствованы другими учеными. Но из этого, правильно подмеченного обстоятельства, часто делалось неправильное заключение, будто традиционная натурфилософия оказалась вытесненной внезапно народившейся «modern experimental science» (или чем-то к ней близким). Однако такого разрыва не произошло ни в середине XVII столетия, ни позднее. Внимательное изучение нововременной интеллектуальной ситуации показывает, что чем более значимым представлялся некоторый факт, тем более теоретически нагруженным он виделся сторонникам соперничавших исследовательских программ. Да, обсуждение «matters of fact» было непременным элементом научного этикета в новых натурфилософских обществах и академиях. Однако, как показали исследования по ранней истории Royal Society of London и Florentine Accademia del Cimento, подобные обсуждения представляли собой риторическое украшение («the preferred rhetorical icing on still theory - loaded cakes», как выразился Д. Шустер[60]).

C оперничество программ (сопровождавшееся реинтерпретацией новых и известных фактов) имело важные последствия для организации исследований природы, поскольку ожесточенная и упорная полемика вела (в перспективе) к углубляющейся диссипации и фрагментации натурфилософии на более узкие и квазиавтономные экспериментальные дисциплины. На ранних стадиях этого процесса внутри- и межпрограммная компетитивность стала дополнительным стимулом постановки экспериментов и развития научного инструментария. Причем идея эксперимента не была некой отвлеченной концепцией, поскольку весомость аргументации, основанной на опыте, постоянно росла. И разные натурфилософские программы поддерживали различные области экспериментальных исследований и различные стратегии «нейтрализации» или реинтерпретации экспериментальных результатов, полученных соперниками. При этом все признавали, что критериями успеха должны служить новизна, полезность и продуктивность. И когда около 1660 г. механическая натурфилософия, усиленная вольной бэконианской риторикой, выбилась в лидеры и число ее сторонников стало преобладающим, соперничество перешло в более узкие области знания, что, разумеется, позволило переключить энергию спорящих сторон с общих натурфилософских и методологических вопросов на дискуссии по более локальным и частным вопросам.

 

«ПРОНИКАЮЩАЯ СИЛА ДУХА И НЕИЗМЕННАЯ СИЛА ТЕЛА»

 

В описанной выше ситуации неудивительно, что в работах многих выдающихся мыслителей XVII столетия (в частности, Декарта, Бойля и Ньютона) нетрудно обнаружить значимые в смысловом отношении рассуждения, никак не укладывающиеся в распространенные представления о научной революции.

Так, например, Декарт, развивая корпускуляристскую позицию, в пятой главе Le Monde переходит к классификации частиц, разделяя их на три разновидности (три типа). К первому типу он относит корпускулы огня, не имеющие «определенной величины, фигуры и расположения»[61]: «элемент огня можно рассматривать как самую тонкую и самую проникающую из всех жидкостей»[62]. Огненные частицы движутся «значительно быстрее, нежели частицы любого другого тела»[63], а потому «частицы пламени захватывают и переносят с собой частицы того тела, с которым они приходят в соприкосновение и которое не оказывает им достаточного сопротивления»[64]. Ко второму типу, Декарт относит частицы воздуха, которые «в отличие от первого элемента... должны обладать известной величиной и фигурой и быть круглыми (т. е. шарообразными. – И. Д.) и связанными друг с другом, подобно песчинкам или пылинкам (странная аналогия! – И. Д.). Они не могут так хорошо расположиться и так прилегать друг к другу, чтобы вокруг них не оставалось всегда небольших промежутков, таких, что скорее в них проникнет первый элемент, чем частицы второго элемента изменят свою фигуру, для того, чтобы заполнить промежуток»[65]. И наконец, частицы третьего типа – это частицы земли. «Я полагаю, – пишет Декарт, – что ее частицы настолько больше и движутся настолько медленнее в сравнении с частицами второго элемента, насколько величина и движение частиц второго, отличаются от величины и движения частиц первого элемента. Я даже думаю, что достаточно рассматривать третий элемент как одну или несколько больших масс, таких, что в их частицах очень мало движения или совершенно нет никакого движения, которое заставило бы их изменить положение по отношению друг к другу»[66].

Таким образом, с одной стороны Декарт рассматривает протяженность материи и ее свойство занимать пространство «не как акциденцию, а как ее истинную форму и сущность»[67] и в контексте этой идеи развивает свою корпускулярную теорию, а с другой – использует вполне традиционные перипатетические элементаристские представления, сокращая, правда, число первоэлементов до трех.

О роли герметических (в частности, алхимических) и теологических представлений в творчестве И. Ньютона написано немало и я не буду их здесь касаться детально[68]. Отмечу лишь некоторые аспекты этой темы.

Недостаточность механистической картины мира, более того – опасность оказаться в мире, где идеализированная модель вытеснила эйдос, в мире бескачественной материи, в мире-механизме, стала осознаваться уже в Х VII столетии. И герметические, а также религиозные искания Ньютона – яркий тому пример.

На наш взгляд, две причины толкали его к алхимической проблематике. Первая связана с восприятием им идей «корпускулярной философии», получивших широкое распространение во второй половине XVII в. Источники его знакомства с корпускуляризмом весьма многообразны, но наибольшее воздействие на молодого Ньютона оказали взгляды его старшего современника Р. Бойля. В 1667 или в 1668 г. Ньютон прочитал одну из лучших работ Бойля: «Происхождение свойств и качеств согласно корпускулярной философии»[69]. Эта книга оказала на Ньютона большое влияние, настолько большое, что некоторые биографы ученого даже упрекали его в некритичном восприятии бойлевых идей.

Умозрительной предпосылкой, лежавшей в основании корпускулярной теории Бойля, была мысль о том, что все природные тела состоят из одной «всеобщей материи (Catholick Matter)», представляющей собой «субстанцию протяженную, делимую и непроницаемую»[70]. Но если допустить, что «материя по своей природе едина, то наблюдаемое разнообразие тел с необходимостью должно следовать из чего-то иного, но не из природы материи, эти тела образующей. <...>. Чтобы из универсальной материи получить все разнообразие природных тел, остается принять, что некоторые или же все ее части пребывают в движении»[71]. В силу отличий в характере и скорости пространственных перемещений отдельных фрагментов Catholick Matter последняя дробится на множество мелких частей. Дробление материи – процесс конечный, приводящий в пределе к первичным частицам – minima, или prima naturalia, наделенным определенной величиной, формой и движением. Эти prima naturalia универсальной материи способны объединяться в отдельные совокупности (Бойль использовал термины «cluster», «coalition», «prima mixta» и др.), т. е. в корпускулы, характеризующиеся формой, размером, движением и структурой и определяющие все свойства тела ими образуемого.

Развивая эти представления, Бойль пришел к мысли о принципиальной возможности любых превращений тел – «anything from anything», в том числе и трансмутации неблагородных металлов в серебро и золото[72]. По Бойлю, изменение свойств вещества обусловлено либо внутренней перестройкой корпускулярных кластеров без их соединения с какими-либо другими частицами, либо вторичными объединениями их с другими корпускулами, либо частичной деструкцией этих кластеров. Аналогичные мысли можно найти и у Ньютона[73].

Таким образом, сама механическая корпускулярная философия, в той форме, в какой она была воспринята и развита Ньютоном, уже давала основание для внимательного отношения к алхимическим доктринам, наводила на мысль о возможности рационализации алхимической практики. Это – один источник ньютоновского интереса к алхимии.

Второй источник связан с особенностями мировоззрения ученого. XVII век часто характеризуют как эпоху расцвета механистической картины мира. И это во многом справедливо. Однако конкретные формы, в которые отливалось механистическое мировоззрение заметно отличались друг от друга. Одна из самых распространенных форм механицизма XVII столетия восходит к Р. Декарту.

Строя картину универсума, французский философ мысленно устранил из реального природного тела все конкретное (твердость, тяжесть, цвет, запах и т. д.), не оставляя в нем ничего «внутреннего», никакого второго плана бытия (скрытых качеств, стремлений, напряжений и т. д.). Тем самым, все разнообразие свойств исчезает, остается лишь однородная геометрическая протяженность, рассматриваемая «не как акциденция, а как истинная форма и сущность материи». Тождество тела и его качественной определенности уступает место тождеству тела и его пространственного положения. Субстанция отождествляется со своим атрибутом – чистой протяженностью.

В итоге, в картезианской физике не остается места пустоте, вакууму; протяженность и материя оказываются тождественными. А поскольку «мир полон (plenum)», то движение тел совершается таким образом, что они переходят из одного места в другое, последовательно занимая все пространство, находящееся между этими местами.

Ньютон весьма скептически относился к картезианским представлениям о материи, пространстве и движении, полагая, что они требуют кардинального пересмотра. Особенно важно, что первые алхимические штудии Ньютона приходятся как раз на период его знакомства с декартовым механицизмом, т. е. на первую половину 1660-х годов. В 1668 - 1669 годах он работает над трактатом «О тяжести и равновесии жидкостей» (De gravitatione et equipondio fluidorum), который один из биографов Ньютона назвал «неистово антикартезианским». По мнению ряда историков науки, именно в поисках новой философии Природы английский ученый обращается к алхимии как альтернативе картезианскому механицизму. Действительно, если картезианская философия опиралась на противопоставление тела и духа, объясняя природные явления действием чисто механических причин (толчки, удары, перемещения и т. д.), то в алхимии Природа – это живое тело, и природные явления обусловлены действием activating agency of spirit, т. е. активными началами, духовными факторами. Если, далее, в механистической картине мира (не только, кстати, картезианской) фундаментальную роль играло представление об инертной (самой по себе) материи, то алхимики наделяли материю внутренней активностью, которая иногда принимала специфические формы, например, притяжение магнита (активность в форме притяжения) или несмешиваемость («антипатия») ряда жидкостей (активность в форме отталкивания).

Разумеется, Ньютон верил, что многие природные явления можно в принципе свести к движению корпускул. Но, в отличие от подавляющего числа натурфилософов-механицистов, он не ставил на этом точку, полагая механические категории слишком узкими, чтобы с их помощью адекватно выразить реальность. Особенно беспокоила его в механицизме элиминация из Природы духовного начала. Это беспокойство проглядывает уже в «Вопроснике» (Quaesiones quedam philosophican, – средняя часть ньютоновой записной книжки, начатой в 1661 г.), а затем в «De gravitatione», где дается следующее определение силы: «Сила – это каузальное начало движения и покоя. И это есть либо внешняя сила, которая порождает, разрушает или, наоборот, изменяет характерное движение в теле; либо это внутреннее начало, посредством коего существующее движение или покой сохраняется в теле и посредством которого любое тело стремится продолжать пребывать в исходном состоянии и противится его изменению. <...>. Инерция – это сила внутри тела, действующая так, чтобы его состояние не изменялось с легкостью под воздействием внешней возбуждающей силы»[74].

И, наконец, в «Оптике» (1704) тема активных начал звучит еще определенней. «Мне кажется, – пишет Ньютон, – что эти частички (мельчайшие корпускулы тел. – И. Д.) наделены не только силой инерции, связанной с пассивными законами движения, естественным образом вытекающими из этой силы, но также, что они двигаются под действием активных начал, таких, как начало тяготения и начал, кои служат причиной брожения и сцепления тел»[75].

Почти одновременно с «De gravitatione» Ньютон пишет две алхимические статьи. Первая представляла собой список «препозиций» с обширными цитатами из шеститомного собрания позднеантичных, средневековых и ренессансных алхимических трактатов, составленного Лазарем Цетцнером (Zetzner L .; 1551? – 1616) и опубликованного в Страсбурге в 1659 – 1661 гг. под названием «Theatrum chemicum»[76]. В этой не имеющей названия статье Ньютон ясно формулирует свои взгляды на активные начала Природы: «Жизненный агент, пронизывающий все на земле везде один и тот же, а именно – это ртутный дух (mercurial spirit), крайне тонкий и в высшей степени летучий, который рассеян в каждом месте.

Общий способ действия этого агента во всех вещах один и тот же, а именно: он возбуждается к действию тончайшим теплом, но рассеивается большим теплом и, когда он вступает в вещественную массу, его первое действие там состоит в разложении (тела) и в создании хаоса, а уж затем он способствует рождению...»[77].

Вторая статья, которую биографы Ньютона озаглавили «Произрастание металлов» («The Vegetation of metals»), посвящена различиям между вегетацией и чисто механическими изменениями. Началами растительного действия, по Ньютону, служит «семенное начало вещей». Однако ученый не ограничивал вегетацию только растительным царством, по его мысли – это любое действие, заключающееся в переходе от менее зрелой, менее специфической формы вещи к более зрелой, более индивидуализированной. «Вегетация, – писал Ньютон, – это единственное проявление латентного спиритуса (духа), и этот спиритус одинаков во всех вещах, которые отличаются лишь соотношением его зрелости и грубой материи»[78].

Одна из главных тем этого эссе – земля и ее минеральные продукты. Ньютон описывает как из недр планеты исходит «металлический спиритус», как он, встречаясь с водой, фиксируется в солях и в минералах, отчуждая, тем самым, свою металлическую природу. Эта фиксация («сращение») – еще не вегетация, но только «грубый механический перенос частей». Если же этот «спиритус» высвобождается из связанного состояния, то он снова «получает металлическую жизнь и в некоторой степени вновь возвращается к своей первоначальной металлической форме»[79]. «Металлические спиритусы» могут выделяться и непосредственно в воздух, становясь эфиром. Ньютон пишет об «эфирном дыхании Земли». Эфир, по Ньютону, – это «тонкий флюид, универсальный агент Природы, ее тайный огонь, единственный фермент и начало всякого произрастания»[80].

Ньютоново утверждение о том, что сила (в том числе и внутренняя сила тела) является определяющей характеристикой движения трудно согласовать с ортодоксальным декартовым механицизмом. Сэр Исаак упорно отстаивал мысль о зависимости материи от Бога, отрицая всякую возможность познания сущности материи, существование которой зависит от божественной воли. Допустим, рассуждал ученый, что Бог решил воспрепятствовать телу войти в некоторый объем абсолютного пространства, занять некую «точку». Эта особая точка, «дырка» в пространстве, оказалась бы весьма реальной, осязаемой в силу своей непрозрачности. Короче, она имела бы все свойства частицы. Если Бог будет перемещать эту «дырку» в соответствии с некоторыми законами, то такая «квазичастица» не будет отличаться от обычных корпускул. Для существования таких «дырок» не требуется ничего, кроме «протяженности и действия божественной воли». Отсюда – различие между протяженностью и телом, «т. к. протяженность вечна, бесконечна, несотворена, везде однородна, неподвижна, не способна вызвать изменения движения в телах или изменений мысли в уме, тогда как тело во всем противоположно» [81]. И кроме того, тела, наряду с протяженностью, обладают также свойствами, посредством коих они могут вызывать ощущения и двигать другие тела. Здесь также выявляется дихотомия активного и пассивного начал Природы, которая у Ньютона дополняется дихотомией алхимической: пассивная материя – оживляющее ее немеханическое начало.

В ньютоновой критике картезианской философии Природы был и другой аспект, связанный с обвинениями французского мыслителя в атеизме. Действительно, разделяя тело и дух, Декарт тем самым отрицал зависимость материального мира от Бога. По мнению Ньютона, конечная причина атеизма - это «понятие о теле, имеющем, так сказать, полную, абсолютную и независимую реальность в самом себе»[82]. И здесь снова просматриваются корни дихотомии, которую сам Ньютон обозначил как дихотомия «проникающей силы духа и неизменной силы тела».

Антикартезианство Ньютона имело не только научную, но и религиозную грань. По его глубокому убеждению в Природе существуют действующие начала или, иными словами, нематериальные причины или «агенты», которые нельзя свести к механическим. Важнейшим из них является гравитация (а также магнетизм, электричество, химическое сродство). Эти действующие активные начала, исходящие от Бога, способны передвигать тела в соответствии с божественной волей подобно тому, как человек по своей воле может приводить в движение собственное тело. Активные начала не состоят из корпускул и потому их действие не может быть объяснено в терминах механистической философии. Таким образом, Бог создал не только материальные корпускулы, но и особые нематериальные и немеханические «агенты», действие которых, однако, подчинено определенным, математически формулируемым законам, один из которых (закон гравитации) был открыт Ньютоном. (Кстати, заметим, что из великих предшественников Ньютона сходных, неоплатонических по своим истокам, взглядов придерживался И. Кеплер).

Действительно, на какой вопрос отвечала теория гравитации Ньютона? Такой вопрос может быть сформулирован следующим образом: какая нематериальная причина (или какая спиритуальная сила), действие которой может быть описано математически, объясняет и движение планет, и свободное падение тел на Землю? Уже сам этот вопрос подразумевал принятие целого ряда допущений и утверждений, в частности: существование в мире особой (нематериальной) причинности, возможность описать земные и небесные явления одной и той же теорией и т. д. И, что важно в историческом плане, до Ньютона так вопрос не ставил никто из его предшественников (даже Кеплер). А механицистам картезианского толка подобная постановка проблемы, характерная для постмеханической, неоплатонической по своему идейному генезису, натурфилософии, была глубоко чужда.

По Ньютону же, без активных начал «тела Земли, планет, комет, Солнца начали бы охлаждаться, замерзать и превратились бы в безжизненные массы..., возникновение, рост и жизнь прекратились бы и планеты и кометы не остались бы на своих орбитах»[83].

Штудируя алхимические трактаты, Ньютон искал в них описание универсальных процессов Природы: возникновения тел в результате соединения противоположных первоначал и очищения несовершенных творений, в результате чего лежащие в их основе духовные начала могли бы получить свое законченное выражение и быть познанными.

Природа, по мысли Ньютона, не может быть сведена к упорядоченному движению или расположению инертных частиц материи, она содержит активные начала, духовные агенты, чье спонтанное действие приводит к результатам, которые не могут быть объяснены в рамках механической философии. Предельным активным агентом Природы служит, по Ньютону, то, что алхимики называли философским камнем, образ которого альтернативен образу пассивной материи механистической картины мира.

Для историков науки теологические размышления и алхимические штудии Ньютона, всегда представляли серьезную проблему. И дело тут не только в чисто технических трудностях изучения соответствующих текстов. Вопрос глубже, речь идет о троичности ньютонова мировоззрения, о том, как соотнести три ипостаси сэра Исаака: Ньютона–теолога, Ньютона–алхимика и Ньютона–естествоиспытателя. Часто исследователи ссылаются на сложный характер времени, на противоречия духовной жизни Англии и вообще Европы XVII в. (что, разумеется, справедливо), некоторые говорят о «разорванном» сознании Ньютона и т. д. На наш взгляд, все три направления его деятельности – теология, алхимия и наука – отражают три стороны (ипостаси) единого цельного мировоззрения. И неизвестно, чье сознание в большей мере «разорвано» – Ньютона, его эпигонов или некоторых позднейших биографов. Конечно, если видеть в английском ученом только творца механистической картины мира, то все остальные грани его творчества останутся неразрешимой загадкой. Но в том-то и дело, что, будучи рационалистом, Ньютон, тем не менее, глубоко понимал ограниченность чисто механистического взгляда на Природу и потому столь привлекательной казалась ему алхимическая идея активных начал. Но этого мало. Был еще третий «компонент» ньютонианского мировоззрения, связанный с нравственным познанием, с поиском им истинных принципов морали. Вынужденный тщательно скрывать свои религиозные воззрения, ученый лишь изредка давал возможность современникам догадываться о своих самых сокровенных мыслях. Одним из таких немногочисленных свидетельств служит следующий фрагмент из заключительного раздела третьего английского издания «Оптики» (1721): «... Я дал намек на некоторые предметы и оставляю эти намеки для исследования и усовершенствования дальнейшими опытами и наблюдения тем, которые имеют охоту к исследованию. Если натуральная философия, следуя этому методу, станет, наконец, совершенной во всех своих частях, расширятся также границы нравственной философии. Ибо, насколько мы можем познать при помощи натуральной философии, что такое первая причина, какую силу она имеет над нами и какие благодеяния мы от нее получаем, настолько же станет ясным в свете природы наш долг по отношению к первой причине, а также друг к другу. И нет сомнения, что, если бы поклонение ложным богам не затемнило язычников, их нравственная философия пошла бы далее... и вместо учения о переселении душ, почитания Солнца и Луны и умерших героев они научили бы нас поклонению нашему истинному Творцу и Благодетелю, как это делали их предки в правление Ноя и его сыновей, до того как они развратились»[84].

Свойственное Ньютону острое религиозно окрашенное чувство единства мироздания обусловило в свою очередь и целостность его мировоззрения, всех его граней: веры в единого Бога, чувства нравственного долга человека перед Богом и людьми и поиска «совершенной во всех своих частях» натуральной философии. В контексте этого мировоззрения Св. Писание представлялось Ньютону не книгой таинств, недоступных человеческому разумению, но историческим свидетельством, доступным рациональному исследованию и призванным продемонстрировать людям всемогущество Бога, подобно тому как сотворенная Природа демонстрирует его безграничную мудрость. Отсюда – два пути познания Бога: через изучение Природы и через изучение Истории.

Таким образом, в истории научной революции XVI – XVII вв. можно в самом грубом приближении выделить два этапа. Первый – доньютоновский, характеризующийся не только важными научными открытиями, но и созданием механической картины мира, которая сосуществовала (отнюдь не в спокойном равновесии) с иными, скажем, органицистскими представлениями. Эта картина мира («механическая философия») стала главной альтернативой традиционным перипатетическим представлениям. Ее излюбленными символами стали телескоп, микроскоп и воздушный насос, ее лозунгами – «libertas philosophandi», «provando e riprovando» и «nullius in verba». Второй этап связан с творчеством Ньютона. По отношению к описанному выше, «новаторскому» сегменту интеллектуальной жизни Западной Европы Ньютон стал (воспользуюсь словами А. С. Пушкина о Наполеоне) «мятежной вольности наследником и убийцей»[85].

На первый взгляд это кажется странным. Ведь и Декарт, и Галилей, и Ньютон говорили подчас об одном и том же. Действительно, Декарт (с именем которого преимущественно и связывают создание механической картины мира) допускает, что описанные им причины «таковы, что все действия, которые могут из них произойти, окажутся подобными действиям, замечаемым нами в мире», даже если в действительности явления произошли по каким-то иным причинам» [86]. О том же спустя шестьдесят с лишним лет говорил и Ньютон[87], а спустя примерно сто сорок лет – А. Лавуазье (Lavoisier A . L . de; 1743 – 1794) [88].

Как и Галилей, Декарт широко использовал (или, по крайней мере, старался использовать) математические методы в своих физических исследованях. «Toute ma Physique, – писал Декарт Мерсенну в июле 1638 г., – n' est autre chose que Geometrie»[89]. То, что абстрактные математические рассуждения выявляют «непостижимую эффективность» (Э. Вигнер) при изучении природных явлений, казалось чудом. Однако, и Галилей, и Декарт полагали, что вообще неправомерно различать и тем более противопоставлять физику и математику, поскольку «природа говорит на языке математики» (Галилей) и «действует во всем математически» (Декарт)[90]. Кроме пространственной протяженности материальных тел в физическом мире, лишенном пустоты, ничего нет. Но если физика – это геометрия, то не является ли тогда она (физика) просто мысленной конструкцией. По Декарту и Галилею, математический характер новой науки имеет своим источником, как выразился У. Ши, «a very style of Nature»[91]. Однако, как было показано выше, сами картезианские механизмы-причины физических явлений оказывались настолько сложными, что ни о каком математическом описании физической реальности не могло быть и речи[92]. Его géometrie – это вовсе не géometrie abstraite(как это было, скажем, у Ньютона), но géometrie concrète, описывающая «du sel, de la niege, de l'arc-en-ciel etc»[93]. Но из этого, по мнению французского философа, никак не следует, что анализ физических явлений должен сводиться к их описанию (словесному или математическому), не затрагивая их причин. Декарт упрекал Галилея в том, что тот вывел свой закон свободного падения из самого явления, а не из его причины, которую итальянский физик не знал. Сам Галилей хорошо понимал это обстоятельство, что видно их следующего фрагмента Dialogo:

«САЛЬВИАТИ.... Что именно движет частицы Земли вниз?

СИМПЛИЧИО. Причина этого явления общеизвестна, и всякий знает, что это тяжесть.

САЛЬВИАТИ. Вы ошибаетесь, синьор Симпличио, вы должны были бы сказать – всякий знает, что это называется тяжестью, но я вас спрашиваю не о названии, а о сущности вещи»[94].

Однако дальше констатации этого обстоятельство герои галилеева Dialogo не пошли, что категорически не устраивало Декарта. Французский мыслитель полагал, что подход Галилея, допускавший оперирование с силой (или более общо – с причиной), природа которой остается невыясненной, должен быть заменен иным подходом, более строгим, последовательным и систематическим, предполагающим выявление истинных и достоверных причин явлений. Иными словами, Декарт считал возможным и необходимым распространить математически строгий подход на рассмотрение всех природных явлений. Для этого, по его мнению, следовало исключить из рассуждений о природе все концепции, которые:

– не могут быть ясно и отчетливо определены;

– не совместимы с контактным действием, рассматривающимся как универсальная причина любых природных изменений[95].

За этими требованиями стояла убежденность Декарта в том, что рациональное знание обязательно включает в себя знание своих собственных оснований.

В силу сказанного, Декарт отрицал правомерность использования понятия пустоты в рассуждениях о физическом мире, поскольку допуская пустоту, мы допускаем возможность действия на расстоянии (действия «через пустоту»), что в свою очередь ведет к признанию неких оккультных или магических сил или «влияний». Поэтому Декарт видел свою задачу в создании механической теории движения тел, в том числе и теории свободного падения. Следовательно тяжесть тела не может рассматриваться ни как свойство присущее материи это тело образующей, как полагал Аристотель, ни как результат притяжения Земли, как предполагал, к примеру, Бекман. Декарт предложил теорию свободного падения, построенную на концепции контактного взаимодействия тел и теории вихрей.

Ньютон (а до него Галилей), описывая некое механическое явление (скажем, свободное падение), элиминировал из него все факторы и обстоятельства, которые представлялись им «помехой» для выявления сути этого явления. По мысли Галилея, все «то, что происходит конкретно, имеет место и в абстракции»[96]. И потому «философ-геометр, желая проверить конкретно результаты, полученные путем абстрактных доказательств, должен сбросить помеху материи, и если он сумеет это сделать, то... всё сойдется не менее точно, чем при арифметических подсчетах. Итак, ошибки заключаются не в абстрактном, не в конкретном, не в геометрии, не в физике, но в вычислителе, который не умеет правильно вычислять»[97]. Сказанное означало, что «помехи» не мешают чему-либо стать в соответствие с математической теорией. «Помеха материи» может быть удалена «отслаиванием» ее от явления, но суть явления при этом не меняется. Если же отклонение физического тела от математического обусловлено только ошибкой вычисления, то это означает, что в действительности никакого отклонения не существует, просто ученый (если угодно, вычислитель — calcolatore) «non sa fare i conti guisti», не умеет правильно вычислять, ошибочно принимая, скажем, несовершенную физическую сферу (т. е. – не сферу), за совершенную.

Декарт, выстраивая модель явления, шел в противоположной направлении: он «измышлял» многослойную структуру экспланаса теории, которую трудно, а порой и невозможно было ни доказать, ни опровергнуть (разве, что ссылками, на то, что Бог – не обманщик и вложил в нас правильное, хотя и далеко не полное, знание неких исходных первичных истин о физическом мире). В итоге, модель явления оказывалась настолько умозрительно-сложной, что не поддавалась никакой квантификации. Поэтому Ньютон, как ранее Галилей, опираясь на соображения конструктивного прагматизма, полагали, что:

– пустота и движение в пустоте возможны;

– допустимо рассматривать ускоренное движение, не касаясь вопроса о природе тяготения (gravitas);

– достаточно признать, что тяготение (какова бы ни была его природа) постоянно по величине и всегда действует одинаково [98].

Конечно, всегда можно сослаться на то, что, мол, не в этом суть дела. Декарт дал философии и науке нечто большее, нежели правильную формулу свободного падения. Он дал «формулу» свободного мышления. Ибо если мы утверждаем, что тяжесть камня есть «реальное» (т. е. оккультное) качество, отличное от самого камня и способное двигать его к центру Земли, то тем самым мы приписываем тяжести знание некой цели и стремление к ней, т. е. мы вносим в неодушевленную материю, как выразился М. К. Мамардашвили, «тень мысли»[99]. И ради этого, т. е. ради освобождения души «в том числе и от пелены самой себя»[100], ради своей умозрительной правоты, Декарт был готов идти против течения, вопреки фактам и конкретным результатам. Более того, «мы принадлежим к тому интеллектуальному универсуму, принципы которого сформулировал Декарт... и на котором покоятся современная наука и наша цивилизация»[101]. Да и вообще, как сказал Вольтер, «он [Декарт] достоин уважения даже в своих заблуждениях. Да, он делал ошибки, но он их делал на основе метода»[102]. Все это, бесспорно, так. Но и у науки, той самой науки, которую строили Галилей и Ньютон на принципах, которые в целом оставались Декарту чуждыми, была своя правда.

Картезианское разделение души и тела, материи мыслящей и материи протяженной, означало, в глазах Ньютона, отрицание зависимости материального мира от Бога[103]. Здесь, в пояснение сказанного, уместно привести одно любопытное свидетельство. Речь идет о реакции китайских мудрецов на полученные ими от миссионеров сообщения о первых достижениях новой европейской науки. «Мудрецы нашли саму идею науки абсурдной, поскольку, хотя повелителю поднебесной и дано устанавливать законы и требовать их исполнения под угрозой наказания, исполнять законы и подчиняться им дано лишь тем, кто способен эти законы “понять”, а “дерево, вода и камни”, о которых толкуют мистификаторы-европейцы, очевидно этим свойством “понятливости” не обладают: им нельзя приписывать законы и от них нельзя требовать их исполнения. Глаз традиции здесь предельно четко зафиксировал родимое пятно теологического происхождения науки. Прежде чем говорить о “законах природы”, полезно выяснить, а как эти законы там оказались, т. е. выяснить ту самую деталь, от обсуждения которой наука уклоняется уже не первое столетие»[104].

Возможно ли ради свободы философского мышления, ради того, чтобы «держать мысль», пойти против фактов? Ответ Декарта: «Да, можно и необходимо, если для объяснения фактов требуется вводить, прямо или косвенно, некие мыслеподобные состояния, которые будут “подсовывать” нам вместо реальности “фактическую видимость”[105]». Ответ Ньютона: «Нет нельзя, ибо тогда измышленные “механизмы” природы будут подсовывать нам некую неверифицируемую и нефальсифицируемую теорию, которая будет представлять лишь тень истины». Таким образом, условия свободы (и одновременно – условия ясности и отчетливости) мышления в философии и в науке не совпадали.

Философы и историки науки часто ссылаются на то, что Декарт, как выразился М. К. Мамардашвили, «проиграл бой» Ньютону только в XVII в., но «потом физика XX в. показала, что в умозрительном плане» он все же был прав[106], что время внесло в критику картезианства «смягчающие поправки»[107]. Если под «смягчающими поправками» иметь в виду современные представления о природе вакуума и, вообще, идеи квантовой теории поля, то, разумеется, некую отдаленную аналогию в «схематике мышления» и некую, опять-таки, довольно отдаленную общность базовых концепций картезианства и современной физики найти можно, но эти аналогии, по моему мнению, все же довольно поверхностны (вроде аналогий между алхимической идеей трансмутации металлов и теорией ядерных реакций). Слишком сильно отличаются «подосновы» (философские и физические) указанных воззрений. И еще одно обстоятельство необходимо учитывать: зачастую то в идейном наследии прошлого, что с нашей современной (и также исторически преходящей) точки зрения представляется рациональным зерном (например, ранние, XVI – XVII вв., рассуждения о природе теплоты с позиций корпускулярно-кинетических теорий), для минувших эпох и в аспекте общего (поступательного) развития науки оказывается тормозом. (К примеру, пока не были разработаны идеи и методы статистической физики – а это потребовало прохождения научной и философской мыслью долгого и весьма извилистого исторического пути в лабиринтах европейской культуры, а не только карабканья по «горным тропам» физико-математических дисциплин – корпускулярно-кинетические теории не давали, в отличие от «флюидных» теорий тепла, никаких значимых результатов). И если бы Ньютон (здесь «Ньютон» – имя не только собственное, но и нарицательное) в свое время не преодолел картезианства, то в XX в. ученым и философам не пришлось бы говорить об «умозрительной правоте» французского мыслителя.

 

«СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ, ИЗВЛЕЧЕННОЕ ИЗ НАШЕГО РАССУДКА»[108]

 

Теперь – о математизации натурфилософии (или, если воспользоваться терминологией Дж. Генри, о «The Mathematization of the World Picture»[109]) в ходе научной революции XVI – XVII вв. В эпоху Средневековья схоластический аристотелизм не только доминировал институционально, составляя основу университетского curriculum, но и лежал в основании культурного опыта образованной элиты. Он пронизывал все и всяческое знание, все дисциплины и интеллектуальные практики: от смешанных математических наук до метафизики и теологии. Его подходы и нормы служили образцом для всех конкурирующих разновидностей натуральной философии. При всем многообразии его форм, можно указать присущую всем им общую черту – претензию на описание и объяснение (в причинно-следственных терминах) всех объектов и явлений сотворенного мира и отношений между этим миром и его Творцом. Аристотелизм (в любой его разновидности) включал в себя четыре структурных элемента: (1) учение о субстанциях (материальных и нематериальных), из которых состоит Космос (в частности, концепцию пяти элементов – огонь, земля, вода, воздух и мировой эфир); (2) космологию, которая включала представление о конечной геоцентрической Вселенной, «вложенных» друг в друга концентрических небесных сферах, в центре которых расположена неподвижная Земля; (3) учение о четырех причинах, необходимых для полного описания мира; (4) учение о методе.

Схоласты рассматривали Природу как иерархию качественно отличных друг от друга видов бытия (или субстанций), действия и формы которых определены присущим им целеполаганием. В понимании схоласта, любое натурфилософское объяснение должно опираться на понятия материи и формы, а также на учение Аристотеля о четырех причинах. Математика, по мнению Стагирита и его последователей, такого каузального объяснения природных явлений дать не могла, поскольку она оперировала с неизменными объектами, не существующими независимо от познающего субъекта (т. е. с объектами, являющимися конструкциями нашего ума)[110], а не с реальными природными процессами, не с «essential natures»[111] и не с телеологией. Следовательно, использование математических описаний явлений не соответствовало целям и задачам натуральной философии. В тех же случаях, когда применение математики оказывалось полезным и даже необходимым (как например в астрономии), полагали, тем не менее, что математика дает лишь «a kind of technical description»[112], но не объяснение явлений. Поэтому в Средние века математика рассматривалась как наука, занимающая в иерархии дисциплин более низкое положение, чем натурфилософия.

Наиболее важными из числа дисциплин, занимающих в аристототелевой иерархии промежуточное положение между натуральной философией и чистой математикой являлись так называемые «смешанные» математические науки (далее сокр. СМН), к числу которых относили оптику, геометрическую астрономию, музыкальную гармония и механику, включая изучение простейших машин). При этом один и тот же природный объект мог изучаться как натуральной философией, так и СМН, одной или несколькими. Так, например, если исследователя интересовали физическая природа и свойства света, то ему следовало обращаться к натуральной философии, к ее корпусу знаний и к ее методологии. В свою очередь геометрическая оптика, изучающая движение света с помощью геометрических образов, понятий и законов, относилась к категории СМН, но не к чистой геометрии, поскольку прямые линии (или их отрезки) в данном случае представляли собой не математическую абстракцию, но были «нагружены» физическим содержанием (они изображали световые лучи). Однако – и это крайне важно! – геометрические описания оптических явлений (отражения, преломления и др.) не могли дать каузального объяснения природы и свойств света.

Другой пример – геометрическая астрономия. Обычно предполагалось, что она была полностью лишена объяснительной силы, присущей натурфилософии, поскольку не касалась причин планетных движений, а лишь «спасала видимости», используя геометрические модели. Поэтому все изощренные геометрические методы и построения Птолемея выходили за рамки какой-либо правдоподобной реалистической интерпретации, а потому оказывались вне какого-либо натурфилософского толкования. В то же время фундаментальные космологические концепции Птолемея (конечный Космос, в центре которого покоится Земля, различие между подлунным и надлунным мирами, принцип равномерного кругового движения планет и т. д.) напрямую соотносили с аристотелевой натурфилософией, ибо подобные вопросы находились, как говорили средневековые авторы, «ad curae physicis, non mathematicis».

В XVI -м столетии стали появляться натурфилософские учения, которые представляли собой альтернативу натуральной философии Аристотеля и которые сыграли важную роль в разрушении схоластического перипатетизма, уступившего к середине XVII в. место различным вариантам «механической философии» (хотя перипатетизм продолжал занимать главенствующее положение в университетских курсах). В свою очередь «механическая философия», как уже было сказано, к концу XVII -го столетия была модифицирована и отчасти заменена ньютонианской «post - mechanist philosophy», в которой центральное место заняли концепции силы и нематериальных каузальных сущностей (примером которых может служить гравитация).

Рассмотренный выше компетитивный натурфилософский плюрализм начала Нового времени повлиял на уже существовавшие дисциплины, в частности на СМН.

По мере усиления полемики между различными натурфилософскими системами в XVII в. некоторые авторы, скептически (а то и враждебно) настроенные к схоластическому перипатетизму, придавали большее, чем то было в традиции, значение математике, подчеркивая важность ее объяснительного потенциала для натуральной философии. Собственно, истоки такой оценки (или, точнее, переоценки) роли математики в познании природы можно найти уже в эпоху Ренессанса и даже в Средние века, к примеру, в трудах Р. Бэкона (Bacon R.; 1220? – 1292), Д. Гундисалинуса (Gundisalvi D ., лат. Gundissalinus D .; fl. 1140), а позднее – Николая Кузанского (Nicholas of Kues, лат. Nicolaus Cusanus ; 1401 – 1464).

Так, Роджер Бэкон в первой книги своего трактата Communia Naturaliumзаявлял: «должна существовать одна наука о философии природы, трактующая о том, что присуще всем природным вещам и она будет первой среди естественных наук. Но есть и другие великие естественные науки, многие из коих имеют подчиненные им науки…». И далее Бэкон пишет о том, что кроме науки о природных вещах существуют еще семь специальных наук (sunt septem specialies): перспектива (т. е. оптика и теория зрительного восприятия. – И. Д.), астрономия, как юридическая (раздел астрологии. – И. Д.), так и оперативная (т. е. собственно астрономия. – И. Д.), наука о весах (Sciencia ponderum) тяжелых и легких тел (т. е. механика. – И. Д.)? алхимия, сельское хозяйство, медицина и опытная наука (Sciencia Experimentalis)»[113], должны (по своему статусу) рассматриваться наравне с натурфилософией. Природу, по Бэкону, невозможно понять[114], не обращаясь ни к «семи специальным наукам, ни к математике»[115]. Немногие в XIII столетии, да и позднее, разделяли эту позицию, хотя, скажем, Д. Гундисалинус относил к натурфилософии медицину, а Роберт Килвордби (Kilwardby R.; ок. 1215 – 1279) – оптику.

Однако, заявления Бэкона носили скорее декларативный характер. Гораздо важнее другие примеры. Так, Ибн Аль-Хайтам (Альхазен; ок. 956 – 1039) писал в своем трактате об оптике, очень популярном и влиятельном в Западной Европе: «Наш предмет темен и путь к познанию его труден. Более того, наше исследование требует сочетания естественных и математических наук. Наш предмет зависит от естественных наук потому, что зрение есть одно из чувств и оно относится в природным явлениям. В то же время наш предмет зависит и от математических наук, потому что с помощью зрения мы постигаем форму, положение, величину, движение и покой, что изображается прямыми линиями …»[116].

В области механики, мысль о необходимости рассматривать эту математическую дисциплину как часть натурфилософии в Средние века отстаивал Иордан Неморарий (Jordanus Nemorarius или Jordanus de Nemore; ? – 1237?), следуя в этом традиции Архимеда.

Особо следует сказать о Николае Кузанском. По характеристике Б. Г. Кузнецова, несколько пафосной, но в целом верной, Кузанец, следуя за У. Оккамом (William of Ockham; ок. 1285 – 1349), «говорит о видимых вещах, о том, что они являются подлинным образом реальности. Но путь, который ведет от Сенсуса, от видимых вещей к познанию реальности, – это путь математики. В главе “О могущественной помощи математики в усвоении различных божественных истин” Николай Кузанский говорит, что “число было образцом для создания вещей”. Здесь он следует за Пифагором, но вместе с тем расчищает путь Галилею, его декларации о книге природы, написанной математическими символами.

Может быть, у Николая Кузанского математические идеи идут в одном направлении, а натурфилософские – в ином? Нет, они нераздельны. Математика Николая Кузанского – это натурфилософия, но его натурфилософия, если говорить об основной идее, – это математика»[117]. В главе из трактата Кузанца «Об ученом незнании (De docta ignorantia)», на которую ссылается Б. Г. Кузнецов[118], сказано: «Самыми надежными и самыми для нас несомненными оказываются … сущности более абстрактные, в которых мы отвлекаемся от чувственных вещей, – сущности, которые и не совсем лишены материальных опор, без чего их было бы нельзя вообразить, и не совсем подвержены текучей возможности.

Таковы математические предметы. Недаром именно в них мудрецы искусно находили примеры умопостигаемых вещей, и великие светочи древности приступали к трудным вещам только с помощью математических подобий. Боэций, ученейший из римлян, даже утверждал, что никому не постичь божественной науки, если он лишен навыка в математике. Не Пифагор ли, первый философ и по имени и по делам, положил, что всякое исследование истины совершается через число? Пифагору следовали платоники и наши первые учители настолько, что Августин, а за ним Боэций утверждали, что первоначальным прообразом творимых вещей было в душе создателя несомненно число. Разве Аристотель, который, опровергая предшественников, желал предстать единственным в своем роде, сумел показать нам в "Метафизике" различие сущностей каким-то другим образом, чем в сравнении с числами? Желая преподать свое учение о природных формах – о том, что одна пребывает в другой, – он тоже был вынужден прибегнуть к математическим фигурам и сказать: "Как треугольник в четырехугольнике, так низшее — в высшем" (см.: Мет. VIII 3, 1043 b 33 и далее; О душе II 3, 414 b 29 и далее – И. Д.)»[119]. Однако последователей у Николая Кузанского поначалу оказалось немного. Одним из был Грегор Рейш (Reisch G.; ок. 1467 – 1525), автор весьма популярного в XVI столетии учебника Margarita philosophica (1503)[120], написанного в катехизисной форме и охватывающего знания по латинской грамматике, диалектике, риторике, арифметике, музыке, геометрии, астрономии, физике, натуральной истории, физиологии, психологии и этике. Рейш, ссылаясь на Николая Кузанского, относит СМН к натурфилософии, называя этот раздел «спекулятивной философией [материальных] вещей»[121].

Э. Рейнхольд (Reinhold E.; 1511 – 1553), немецкий математик и астроном, составитель знаменитых Tabulae prutenicae (1551), рассказывая в 1536 г. своим студентам в Виттенберге о трудах Эвклида (?ν???????, ок. 300 г. до н. э.) и Пурбаха, заметил, что «та часть Философии, которая называется “Физикой” берет свое начало в Геометрии»[122].

Однако главная заслуга в изменении статуса астрономии принадлежит Н. Копернику, который выстроил свою гелиоцентрическую «систему мира» как теорию, описывающую истинную структуру космоса. Представляя гелиоцентризм не только как совокупность математических приемов, облегчающих астрономические вычисления, но и как физически истинную теорию, Коперник пошел против не только традиционной астрономии, аристотелевой физики, теологическим предпочтениям и «здравому смыслу», основанному на видимом прохождении Солнца по небосводу и других наблюдениях, но и против принятого понимания роли и места СМН. Согласно традиции, космологические утверждения требовали натурфилософских объяснений и доказательств, тогда как аргументация Коперника имела чисто математический характер. Как отметил британский историк науки Джон Генри, «No matter how contrary to natural philosophy the motion of the Earth may seem, Copernicus insisted, it must be true because the mathematics demands it. This was revolutionary»[123]. Более того, Тихо Браге, предлагая свою «компромиссную» теорию движения планет (все планеты вращаются вокруг Солнца, а оно, – вместе с планетами, – движется вокруг неподвижной и расположенной в центре мира Земли), также выступал в качестве «a mathematical realist»[124].

Аналогичную позицию занимал И. Кеплер, который писал в Epitome astronomiae Copernicanae (1618): «[Астрономия] – это часть физики (т. е. натуральной философии. – И. Д.), поскольку она занимается поиском причин вещей и видимостей, поскольку движение небесных тел – это ее предмет и поскольку одна из ее целей – исследовать форму структуры Вселенной и ее частей»[125].

Более того, даже некоторые аристотелианцы стали критически относиться к свойственному аристотелизму маргинализации математики по причине ее иррелевантности к поискам причинных объяснений природных явлений. Это способствовало популярности СМН и избавлению их от аристотелевой эпистемологической straightjacket, что было важной причиной изменений в организации знания в XVII столетии.

Так, например, Кеплер, проводил свои исследования по геометрической оптике в контексте неоплатонической концепции света и получил ряд важных результатов в теории камеры-обскуры, теории зрения и др. Декарт подражал Кеплеру, но отрицал неоплатонические коннотации и тем самым натурфилософскую программу последнего. Французский мыслитель исходил из механистической трактовки света, которая привела его к простой версии закона отражения и к общей теории линз. В итоге, геометрическая оптика, одна из СМН схоластов, развилась в строгую физико-математическую дисциплину, работая в которой исследователи не чурались вопросов о природе света и причинах явлений, как то было ранее.

«Физико-математики, – записал Бекман в своем Journal, после знакомства с «французом из Пуату»[126] по имени Рене Декарт, – встречаются очень редко (Physico - Mathematici paucissimi)». А Декарт признался, продолжал голландец, что он «кроме меня не встречал никого, кто бы развивал свои исследования так, как это делаю я, т. е. комбинируя физику и математику самым точным образом»[127].

Типичное физико-математическое исследование состояло из двух этапов:

– математическое («строгое») описание некоторого явления в рамках стандартных требований СМН (разумеется, конкретные математические приемы могли варьироваться от автора к автору и от задачи к задаче);

– полученные на первом этапе результаты и выводы интерпретировались в терминах той или иной физической модели, как правило, в терминах некоторого варианта «корпускулярной философии» и эта модель служила ресурсом причинно-следственных трактовок явлений.

Разумеется, на втором этапе «физико-математического» исследования в подавляющем большинстве случаев ни о какой строгости и доказательности в рассуждениях речи не шло, это было царство «истины, выбранной по желанию», как выразился Декарт[128].

Здесь следует отметить важную особенность physicо-mathematica: в отличие от СМН новая дисциплина рассматривалась ее адептами как частьнатурфилософии («proper domains of natural philosophy», по выражению Д. Шустера[129]).

Но можно ли тогда говорить о математизации натуральной философии (естествознания) в ходе научной революции? Ведь математизация какой-либо области знания предполагает, что поначалу данная область не использовала математических методов (как это было, скажем, с химией), а затем начался процесс внедрения в нее тех или иных математических подходов и понятий (процесс, истоком которого часто служило применение количественных описаний и оценок и определенная модификация качественных объяснений). В случае научной революции XVI – XVII вв. ситуация иная: математика продолжала применяться там, где она применялась и ранее, т. е. в СМН (хотя со временем используемый математический аппарат обогащался новыми методами, например, использованием дифференциального и интегрального исчислений, позднее – вариационного исчисления, тензорного анализа и т. д.), но статус СМН стал меняться. Теперь математические методы использовались не только, чтобы «спасать явления». Коперник и его единомышленники исходили из того, что «спасти явления» может только физически истинная теория. Появление и быстрое распространение, особенно начиная с 1630-х гг., physico - mathematica как особой дисциплины свидетельствовало не только о возросших амбициях математиков, которые активно захватывали когнитивные угодья натурфилософов, но и о том, что математическое знание стало моделью и эталоном научного понимания природных явлений. Позднее итог этих изменений будет афористически подытожен И. Кантом (Kant I.; 1724 – 1804): «Ich behaupte aber, da ? in jeder besonderen Naturlehre nur so viel eigentliche Wissenschaft angetroffen werden k o nne, als darin Mathematik anzutreffen ist»[130].

Иными словами, имела место не математизация картины мира (или натуральной философии), а скорее физикализация СМН, благодаря чему они стали частью натурфилософского знания и у И. Ньютона появились веские основания дать своей книге дерзкое по меркам традиции название – «Математические начала натуральной философии (Philosophi? Naturalis Principia Mathematica)» (1687).

Необходимость физикализации СМН осознавалась многими учеными XVI и особенно XVII столетий, что видно из их высказываний, их реальной исследовательской практики, а также из используемой ими терминологии[131]. Но никто из них не предполагал математизировать традиционную натурфилософию. Речь, повторяю, шла о другом – о физикализации mediarum scientiarum (т. е. СМН), что поначалу и сближало их статус со статусом натуральной философии, а в итоге привело к тому, что СМН просто стали ее составной (математизированной) частью[132]. Поэтому распространенное утверждение о математизации науки в эпоху научной революции требует далеко идущих оговорок. На мой взгляд, его можно понимать лишь в следующем смысле: в Средние века натурфилософия представляла собой нематематическую дисциплину, главная задача которой состояла в поисках причинных объяснений природных явлений, тогда как в эпоху научной революции, в результате переосмысления познавательной роли математики в изучении этих явлений и восприятия ее в качестве идеала строгой науки, изменился эпистемологический статус СМН, вследствие чего последние были включены в корпус натурфилософских дисциплин. Иными словами, имела место рецепция натурфилософией смешанных математических наук, сопровождавшаяся отказом от аристотелевого запрета на «метабасис к другому роду» и началом господства «математического аппарата» в тех науках, которые и до научной революции были математизированы в рамках системы СМН, в результате чего ч исла и геометрические фигуры, лишенные своих пифагорейско-платонических сакральных и философских смыслов, стали, как казалось, инструментами, своего рода универсальными отмычками практически ко всем дверям храма природы[133].

Процесс изменения статуса СМН имел и иную грань. Как-то в 1666 г. некий анонимный автор[134] задался таким вопросом: занятия какой областью знания в наибольшей мере облагораживают и развивают личность? Теология? Но для этого необходимо специальное образование, дававшее право на трактовку предметов божественных. Натурфилософия? Но в ней много спорного, недостоверного и неопределенного. Математика? Она требует много сил и времени. В итоге, автор остановил свой выбор на трех науках – этике, политике и литературе. Именно они, по его мнению, учат истинной философии, необходимой, чтобы хорошо и достойно прожить жизнь. Однако так думали не все.

Многие современники автора полагали, что для развития ума и души полезнее всего именно занятия математикой. Декарт, Паскаль, Лейбниц и многие другие утверждали, что только математические занятия (возможно, вкупе с натурфилософскими) позволяют нам прожить достойную и добродетельную жизнь. Иными словами, математические и натурфилософские штудии не только обогащают наши знания о мире, но и благотворно действуют на нас самих, оттачивая наши умы и облагораживая и укрепляя наши души, развивая наши познавательные и эмоциональные способности. В свою очередь усовершенствованные умы и души оказываются наилучшими инструментами для совершенствования наук.

Впрочем многие моралисты, теологи и философы XVII в. опасались, как бы математические и натурфилософские труды не отвлекли нас от Бога и от «нужд низкой жизни». Поэтому важно заниматься науками не ради их самих, но непременно думая о получении полезных результатов. Да, науки могущественны, но и опасны: они могут развивать интеллект, но могут и отвратить его стремления жить достойно, в первую очередь это касается чрезмерно абстрактных и алгоритмизированных методов математики и логики, скажем, алгебраических вычислений. Особенно опасно «автоматическое» (механическое, неотрефлексированное) использование математических методов и научного инструментария. Поэтому у Декарта, Паскаля и Лейбница (среди выдающихся мыслителей эпохи интеллектуальной революции именно эта тройка наиболее эффективно сочетала собственно философскую деятельность с занятиями математикой и натурфилософией) столь ясно проявилось стремление интегрировать математические практики в философскую рефлексию.

Подобная моральная ориентация и мотивация исследований в области математики и натурфилософии имеет глубокие экстранаучные причины. Западно-европейская культура рубежа XVI и XVII столетий была насыщена возможностями одновременного реформирования и личности, и знания о мире. Идеалы реформирования и того и другого могли быть (и были) различными: «Духовные упражнения» И. Лойолы, «Опыты» М. Монтеня, «О мудрости» П. Шаррона и т. д., но конечная цель была одна: создать элиту, наделенную особыми умственными, духовными и моральными способностями и добродетелями. И занятия математикой должны были стать тем «духовным упражнением», которые могли помочь в реализации указанной цели. Но это уже другая тема, которой будет посвящена следующая публикация.

 

 

Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (ПРОЕКТ РФФИ 11-06-00120-а).

---

[1] Более точно: «la tradition ne consiste pas a conserver les cendres mais a entretenir une flame».

[2] Sarton G. The Study of the History of Science. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1961. (1- е изд - е: 1936). P. 5.

[3] Popper K. R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchinson, 1959.

[4] Kuhn T. S. The Structure of Scientific Revolution, enlarged edition. Chicago: University of Chicago Press, 1970.

[5] История и философия науки: учебное пособие для аспирантов / Под ред. А. С. Мамзина. СПб: Питер Пресс, 2008. С. 137 – 141. Я не ставлю здесь себе целью дать критический обзор различных моделей развития науки. Все это можно найти в работах отечественных и зарубежных философов науки и, в частности, в цитируемом в этой сноске учебном пособии.

[6] Shea W. R. The Scientific Revolution Really Occurred // European Review, Vol. 15, No. 4, 459–471; P. 460.

[7] Rossi P. Francesco Bacone. Dalla Magia alla Scienza. Bari: Laterza, 1957. [Ser.: Biblioteca di cultura moderna; 517] (англ. пер.: Francis Bacon: from magic to science / Translated from the Italian by Sacha Rabinovitch. London: Routledge & Kegan Paul, 1968 (а также: London: Routledge, 2008). Другим аналогичным примером могут служить работы Ф. А. Йейтс (Yates F. A.; 1889 – 1981) и в частности ее монография об искусстве памяти (Yates F. A. The Art of Memory. London: Routledge and Kegan Paul, 1966; Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб: Фонд поддержки науки и образования «Университетская книга», 1997 (Пер. Е. В. Малышкина)).

[8] Несколько слов о терминологии. Указанная эпоха засвидетельствовала глубокие изменения в различных областях человеческой деятельности, не только в познании Природы. Историки говорят об экономических преобразованиях (зарождение раннекапиталистической экономики), о религиозном перевороте (Реформация), об изобретении линейной перспективы, о революции в военном деле, о существенных изменениях в теории музыки (формирование равномерно-темперированного строя) и т. д., не говоря уже о новых философских идеях и научных открытиях. Термин интеллектуальная революция относится к широкому спектру разнообразных «переворотов», хотя, разумеется, не отражает всего многообразия нововведений, имевших место в XVI – XVII столетиях. Термин научная революция более узкий, он относится лишь к одной, хотя и важнейшей области инновационного поля раннего Нового времени, а именно: к познанию природных процессов, объектов и явлений. Я буду употреблять в зависимости от контекста оба этих термина в указанных выше значениях.

[9] Введение в историю и философию науки / Под ред. С. А. Лебедева. Учебное пособие для вузов. М.: Академический Проект; Культура, 2005 (Сер.: Gaudeamus). С. 56. (Раздел написан В. В. Ильиным).

[10] История и философия науки: учебное пособие для аспирантов / Под ред. А. С. Мамзина. СПб: Питер Пресс, 2008. С. 12, 16, 110.

[11] Wilson C. The Invisible World: early modern philosophy and the invention of the microscope. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1995. P. 6.

[12]См., например: История и философия науки. С. 12 – 13.

[13] Именно в совокупности, поскольку, стремление к математической точности можно обнаружить, скажем, у астрономов и астрологов Средневековья, равно как и у мертонских калькуляторов (У. Хейтсбери (Heytesbury(или Hentisberus) W ., ум. в 1380), Р. Суайнсхедом или Суиссетом (Swineshead(или Suisheth) R .; ум. после 1355), Д. Дамблтоном (John of Dumbleton; умер ок. 1349) и другие ученики и последователи Т.   Брадвардина (Bradwardine Th .; ок. 1290 – 1349)), но без каких-либо серьезных попыток критического переосмысления оснований натурфилософского схоластического перипатетизма. Скептицизм как философская позиция и как умонастроение получил широкое распространение в эпоху Ренессанса, но ограничивался, как правило, рамками гуманитарных областей. Методизм П. Рамуса (Pierre de la Ramee, Petrus Ramus; 1515 – 1572) развивался в границах логики и теории языка.

[14] Gillispie Ch. C. The Edge of Objectivity: An Essay in the History of Scientific Ideas. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1960. P. 13.

[15] Герцен А . И. Концы и начала // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30- ти тт. М.: Изд-во АН СССР, 1954 – 1965. Т. 16 (1959): Статьи из «Колокола» и другие произведения 1862 – 1863 годов. С. 129 – 198 [Письмо четвертое. С. 158 – 167]; С. 163.

[16] Галилей Г. Пробирных дел мастер / Пер. Ю.   А. Данилова. М.: Наука, 1987. С.   41.

[17] Введение в историю и философию науки. С. 57 – 58.

[18]Я уж не говорю (за недостатком места) о том, что распространенный в литературе взгляд на отношение между теоретическим и эмпирическим знанием в Средние века (примером которого служит приведенная в основном тексте цитата), мягко говоря, нуждается в уточнении. Взгляд этот основан на мнениях, зафиксированных в трудах средневековых интеллектуалов и идеологов эпохи (Гуго Сен-Викторского(Hugues de Saint - Victor; ум. 1140 или 1141), Св. Бонавентуры (San Bonaventura, наст. имя Giovanni di Fidanza; 1221 – 1274), Св. Фомы (Th. Aquinas; ок. 1225 – 1274) и др.), а мнения их (как и мнения идеологов во все времена) выражают скорее некую идеальную ситуацию, то, что должно быть, а не то, как обстоят дела в реальности. Действительно, хотя многие вопросы, касающиеся природы и характера функционирования практического знания в Средние века, еще недостаточно изучены, есть основания усомниться в справедливости традиционной точки зрения на ситуацию в сфере Techne в эту эпоху. Скажем, средневековая архитектура (особенно, если обратиться к грандиозным готическим соборам), свидетельствует о глубоком знании зодчими и мастерами законов статики, сопротивления материалов, о превосходном владении ими приемами технического черчения и т. д. Эти знания, как показывает история средневековой архитектуры, никак не могли быть получены ни в процессе «бесплодного системосозидания и схоластического теоретизирования», ни, тем более, в среде, где доминируют «ползучий эмпиризм» и «беспросветное филистерское невежество», так же как источником поразительных savoir - faire technique средневековых строителей не могли быть ни их сверхъестественная одаренность, ни накапливавшийся поколениями практический рецептурный опыт. Планы готических соборов (кстати, представлявшиеся на суд специальных комиссий, включавших как минимум двух профессиональных архитекторов) составлялись весьма грамотными и образованными людьми.

[19] История и философия науки. С. 16, 50, 109 – 110, 114.

[20] В 1645 г. Гассенди занял должность профессора математики в College Royal в Париже. Он первым наблюдал прохождение Меркурия по диску Солнца (7 ноября 1631 г.), предсказанное И. Кеплером. В 1647 г. издал книгу, анализировавшую известные в то время космологические системы (К. Птолемея ( ???????? ???????ï?? , лат. Ptolemaeus; ок. 87 – 165), Коперника и Тихо Браге (T yge Ottesen Brahe, лат. Tycho Brahe; 1546 – 1601)) и посвященную кардиналу A. Ришелье (Plessis A .- J . du, duc de Richelieu; 1585 – 1642) (Gassendi P. Institvtio astronomica: iuxta hypotheseis tam veterum, quam Copernici et Tychonis. Dictata a Petro Gassendo regio matheseos professore. Eiusdem Oratio inauguralis, iterato edita. Parisiis, apud Ludovicum de Heuqueuille, via Iacobea, sub signo Pacis. M. DC. XLVII [1647]). В 1654 г. появился биографический труд Гассенди о Тихо Браге, Н. Копернике, Г. Пурбахе (Peuerbach G. v on; 1423 – 1461), И. Мюллере (нем. Muller J., лат. Regiomontanus; 1436 – 1476) (Gassendi P. Tychonis Brahei, equitis dani, astronomorum coryph?i vita. Authore Petro Gassendo regio matheseos professore accessit Nicolai Copernici, Georgii Peurbachii, & Ioannis Regiomontani astronomorum celebrium vita. Parisiis, apud viduam Mathurini Dupuis, via Iacobaea, sub signo Coronae Aureae, M.DC.LIV [1654]).

[21] Цит. по: Коньо Ж. Пьер Гассенди – возобновитель эпикуреизма (http:// vivovoco. rsl. ru / VV / PAPERS / ECCE / GASSENDI. HTM ).

[22] Osler M. Renaissance Humanism, Lingering Aristotelianism and the New Natural Philosophy: Gassendi on Final Causes // Humanism and Early Modern Philosophy / Edited by Jill Kraye and M. W. F. Stone. London, New York: Routledge, 2000. Pp. 193–208; Joy L. S. Gassendi the Atomist: Advocate of History in an Age of Science. Cambridge: Cambridge University Press, 1987; Petri Gassendi Diniensis ecclesiae praepositi et in academia Parisiensi matheseos regii professoris Opera omnia in sex tomos divisa: quorum seriem pagina praefationes proxime? sequens continet / Hactenus edita auctor ante obitum recensuit, auxit, illustrauit. Posthuma vero? totius naturae explicationem complectentia, in lucem nunc primuù prodeunt, ex bibliotheca illustris viri Henrici Ludouici Haberti Mon-morii libellorum supplicum magistri. Lugduni [Lyon]: Sumptibus Laurentii Anisson, & Ioan. Bapt. Devenet, 1658. Tomus primus: Syntagmatis philosophici, in quo capita praecipua totius philosophiae edisseruntur, pars prima, siue Logica, itemque partis secundae, seu Physicae sectiones duae priores, I. De rebus naturae vniuerse? II. De rebus caelestibus. P. 30. (Репринтное переиздание: Stuttgart-Bad Canstatt: F. Frommann, 1964).

[23] Osler M. Divine Will and the Mechanical Philosophy: Gassendi and Descartes on Contingency and Necessity in the Created World .Cambridge: Cambridge University Press, 1994. P. 42.

[24] Ibid. Chaps. 2 – 4.

[25] И. Буллиальд родился в кальвинистской семье, но когда ему исполнился 21 год он перешел в католицизм и в 26 лет стал священником. В 1632 г. он обосновался в Париже, где занимал должность библиотекаря в Biblioth e que du Roi. Он часто бывал в Италии, Германии и Нидерландах, где занимался закупкой книг. Буллиальд состоял в дружеских отношениях с П. Гассенди, М. Мерсенном (Mersenne M.; 1588 – 1648), Хр. Гюйгенсом (Huygens Chr.; 1629 – 1695) и Б. Паскалем (Pascal B.; 1623 – 1662). Он был убежденным коперниканцем и активно поддерживал Г. Галилея. В своей книге Astronomia philolaica (1645) он выступил в защиту идеи И. Кеплера об эллиптичности планетных орбит, но, в отличие от немецкого астронома, полагал, что сила, действующая на планеты со стороны Солнца (если она существует, во что Буллиальд не очень верил) уменьшается обратно пропорционально квадрату расстояния между Солнцем и планетой (Linton Chr. M. From Eudoxus to Einstein: A History of Mathematical Astronomy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Pp. 224 – 225; Nellen H. J. M. Ismael Boulliau (1605 – 1694), astronome, epistolier, nouvelliste et intermediaire scientifique Ses rapports avec les milieux du “libertinage erudit”. Avec une bibliographie et un index des noms. Nijmegen: APA-Holland University Press, 1994 (Ser.: Studies of the Pierre Bayle Institute: 24)).

[26] La Mothe Le Vayer de F. Discours ou Homilies Academiques, IIIe partie: Vingtieme Homilie Academique: Des Sciences // Oeuvres de Francois de La Mothe Le Vayer. En 14 vols. Dresden, 1756 – 1759. T. 3, partie 2. P. 313) [Slatkine Reprints, vol. 1. P. 649]. Следует заметить, что скептицизм (и как умонастроение эпохи, и как философское направление) сыграл заметную роль в процессе формирования нововременной науки. Впрочем, схоластика также в известном смысле построена на скептицизме (Popkin R . H. The History of Scepticism from Erasmus to Spinoza. Berkeley: University of California Press, 1979; Smith A. M. Knowing Things Inside Out: The Scientific Revolution from a Medieval Perspective // American Historical Review, 1990. Vol. 95. Pp. 726 – 744).

[27] Этот образчик историко-научного фольклора я взял из статьи С. В. Девятовой и В. И. Купцова «Судьба учения Н. Коперника» (Вопросы философии, 2011, № 1. С. 83 – 97; С. 85). Хотя эта статья опубликована в главном философском журнале России, каких-либо нетривиальных собственно философских идей в ней нет, и по своему характеру она относится к числу дилетантских историко-научных работ, лишний раз подтверждающих историко-научное невежество авторов, совершенно не знакомых с тем, что происходило и происходит в мировой истории науки в последние 15 – 20 лет (это видно не только из «нафталинных» формулировок статьи, но и из перечня использованной литературы). К сожалению, эта особенность присуща большинству отечественных работ по философии науки. Если, к примеру, Т. Кун перед тем как написать The Structure of Scientific Revolutions опубликовал историческое исследование о коперниканской революции (Kuhn T. The Copernican Revolution: planetary astronomy in the development of Western thought. Cambridge: Harvard University Press, 1957) и ряд историко - научных статей (см., например: Kuhn Т . S. Robert Boyle and Structural Chemistry in the Seventeenth Century // Isis, 1952. Vol. 43. Pp. 12 – 36; Kuhn Т. S. The Caloric Theory of Adiabatic Compression // Isis, 1958. Vol. 49. Pp. 132 – 140 и др.), а после The Stru с tureвышла его монография о формировании ранней квантовой теории (Kuhn T. S. Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity, 1894 – 1912. Chicago: University of Chicago Press, 1987), то наши философы науки, за редкими исключениями, выше этого. Таковы и результаты.

[28] Я имею в виду тех читателей, которые могли разобраться в сложном математическом тексте Н. Коперника. Подр. см.: Gingerich O. The book nobody read: chasing the revolutions of Nicolaus Copernicus. London: Arrow, 2005.

[29] Swerdlow N. M., Neugebauer O. Mathematical Astronomy in Copernicus's De Revolutionibus; parts one and two. New York: Springer-Verlag, 1984.

[30] См., к примеру: Gemma Frisius R. De radio astronomico & geometrico liber: In quo multa quae ad geographia[m], opticam, geometriam & astronomiam vtiliss. sunt, demonstrantur. Antverpiae & Louanii: Apud Greg. Bontiu[m] sub scuto Basilien[si]., Apud Petrum Phalesium., Ann. Christianae salutis. M.D.XLV [1545], ff. 28v – 29r; Reinhold E. Prutenicae tabulae coelestium motuum. Tubingae: per Ulricum Morhardum, 1551, sig. a.4r; Tychonis Brahe Dani. Opera omnia. In 14 vols. / Ed. I. L. E. Dreyer. Hauniae: Libraria Gyldendaliana, 1913 – 1929. (Auspiciis Societatis linguae et litteratum danicarum (Det Danske sprog- og litteraturselskab)). Vol. I: Scripta astronomica / Ed. I. L. E. Dreyer auxilio Ioannis Raeder. Sumptus fecit G. A. Hagemann. P. 149.

[31] Copernicus N. De lateribus et angulis triangulorum, tum planorum rectilineorum, tum sphaericorum, libellus eruditissimus & utilissimus, cum ad plerasque Ptolemaei demonstrationes intelligendas, tum uero ad alia multa / Scriptus a clarissimo & doctissimo viro d. Nicolao Copernico Toronensi. Additus est Canon semissium subtensarum rectarum linearum in circulo. Vittembergae: Excusum Vittembergae per Iohannem Lufft, Anno M. D. XLII [1542]. (Книга вышла под редакцией И. Ретика), sig. A. iiv.

[32] Ретик Г. И. Георгия Иохима Ретика о книгах вращений Николая Коперника первое повествование к Иоанну Шонеру // Коперник Н. О вращениях небесных сфер. Малый комментарий. Послание против Вернера. Упсальская запись / Пер. И. Н. Веселовского. Статья и общая редакция А. А. Михайлова. М.: Наука, 1964. (Серия «Классики науки»). С. 488 – 547; С. 488.

[33] Коперник Н. О вращениях небесных сфер Малый комментарий. Послание против Вернера. Упсальская запись / Пер. И. Н. Веселовского. Статья и общая редакция А. А. Михайлова. М.: Наука, 1964. (Серия «Классики науки»). С. 433.

[34] В десятой главе первой книги De Revolutionibus Коперник назвал принцип, устанавливающий отношение частей Вселенной – «размеры орбит (а следовательно, и их порядок. – И. Д.) измеряются величиной времени обращения» – «первым принципом», и этот первый (или главный) принцип определяет то, что Коперник именовал симметрией мира – «...mundi formam, ac partium eius certam symmetriam». В переводе И. Н. Веселовского использован термин «соразмерность», что вполне соответствует этимологии слова ????????? и контексту его употребления Коперником (Коперник Н. О вращениях небесных сфер. С. 34). В оригинале: «ut magnitudinem orbium multitudo temporis metiatur» (Copernicus N.Opera omnia. Vol. II. De Revolutionibus libri sex. Varsaviae-Cracoviae: Academia scientiarum Polona, 1975. P p. 20, 42). Далее я буду называть этот принцип RT-зависимостью (а также RT-отношением или RT-симметрией), где R обозначает какую-либо величину, характеризующую размер планетной орбиты, а T – время обращения планеты вокруг центра вращения. Польского астронома смутило то обстоятельство, что в теории Птолемея RT-отношение (RT-симметрия) выполняется только для одних (так называемых, верхних планет, т. е. для Марса, Юпитера и Сатурна), но нарушается для других (нижних, Меркурия и Венеры). Получалось, что характер (а следовательно, и теория) движения Меркурия и Венеры существенным образом отличен от характера движения Марса, Юпитера и Сатурна. Птолемей пришел к заключению, что на основании имеющихся у него данных решить вопрос о порядке планет (особенно нижних) не представляется возможным, как и вообще объяснить все особенности их движения «при помощи круговых равномерных движений, которые по природе свойственны божественному, чуждому беспорядка и неравномерности». «Задача эта, – сетует Птолемей, – представляет очень большие трудности и как следует еще не была решена никем из предшествующих» (Птолемей К. Альмагест: Математическое сочинение в тринадцати книгах / Пер. с древнегреч. И. Н. Веселовского. Науч. ред. Г. Е. Куртик. М.: Наука: Физматлит, 1998, IX 1, 2. С. 278). Наиболее вероятным автор Альмагеста считал такой порядок планет, при котором Солнце оказывалось в середине (напомню, что Земля к числу планет традиционной астрономией не причислялась):

Луна, (Меркурий, Венера), Солнце , Марс, Юпитер, Сатурн.

Основанием для подобного «гелиоцентризма» послужило то обстоятельство, что, согласно оценкам Птолемея, сделанными им в Планетных гипотезах, в пространстве между сферой Луны и сферой Солнца вполне могли поместиться сферы Меркурия и Венеры. Однако противоречие между птолемеевой гипотезой вплотную вложенных друг в друга небесных сфер и RT-отношением (а выполнимость этого отношения представлялась Копернику естественным требованием к теории планет) сыграло, по-видимому, существенную, если не главную роль в принятии последним гелиоцентрической идеи.

[35] Цит. по: Melanchthon Ph. Orations on philosophy and education / Edited by Sachiko Kusukawa; translated by Christine F. Salazar. Cambridge: Cambridge University Press, 1999. (Series: Cambridge texts in the history of philosophy). P. 242.

[36] Scheurl Chr. Oratio doctoris Scheurli attingens litteraru[m] prestantiam, necnon laudem Ecclesie Collegiate Vittenburgensis. M. Fortes fortuna formidat: C. S. D. Lectorem alloquitur Sbrulio ab ore liber: Quid me tam rigidus, quasi sint hic turpia, cernis. Lipsi: Martinus Herbipolensis, 1509, sig. A.iiir-v, sig. C.vir; Koerner J. L. The Moment of Self-Portraiture in German Renaissance Art. Chicago; London: University of Chicago Press, 1993. Pp. 201 – 202; Pliny, the Elder. Naturalis historia. Latin & English / with an English translation by H. Rackham. Cambridge, Mass.: Harvard University Press; London, W. Heinemann, 1938 – 1963. Vol. I. Preface, №№ 26 – 27. Впервые Дюрер использовал имперфект faciebat в подписи к своему знаменитому автопортрету 1500 г.

[37] Galle K. Building on ruins: Copernicus' defense of ancient astronomers against modern critics // Endeavour, 2008. Vol. 32, № 3. Pp. 94 – 100; P. 98.

[38]Brahe Tycho. Tabulae Rudolphinae, quibus astronomicae scientiae, temporum longinquitate collapsae restauratio continetur: a Phoenice illo astronomorum Tychone, ex illustri & generosa Braheorum in regno Daniae familiaâ oriundo equite, primo animo concepta et destinata anno Christi MDLXIV: exinde observationibus siderum accuratissimis, post annum praecipue MDLXXII, quo sidus in Cassiopeiae constellatione novum effulsit, seriò affectata; variisque operibus, cùm mechanicis, tu?m librariis, impenso patrimonio amplissimo, accedentibus etiam subsidiis Friderici II. Daniae regis, regali magnificentiaâ dignis, tracta per annos XXV. potissimuùm in insula freti Sundici Huenna, & arce Uraniburgo, in hos usus à fundamentis extructaâ: tandem traducta in Germaniam, in que aulam et nomen Rudolphi Imp. anno MDIIC. Tabulas ipsas, jam et nuncupatas, et affectas, sed morte authoris sui anno MDCI. desrtas, jussu et stipendiis fretus trium imppp. Rudolphi, Matthiae, Ferdinandi, annitentibus haeredibus Braheanis; ex fundamentis observationum relictarum; ad exemplum fereè partium jam exstructarum; continuis multorum annorum speculationibus, & computationibus, primuùm Pragae Bohemorum continuavit; deinde Lincii, superioris Austriae metropoli, subsidiis etiam ill. provincialium adjutus, perfecit, absolvit; adq[ue] causarum & calculi perennis formulam traduxit Ioannes Keplerus, Tychoni primu?m a Rudolpho II. Imp. adjunctus calculi minister. [Ulm]: Opus hoc ad usus praesentium & posteritatis, typis, numericis propriis, caeteris, & praelo Jonae Saurii, Reip. Ulmanae typographi, in publicum extulit, & typographicis operis Ulmae curator affuit, anno 1627, sig. –r. (Подпись под гравюрой: «Georg Celer sculpsit Norimbergae. Ao. 1627». Книга была задумана и начата Тихо и завершена Кеплером).

[39] Galle K. Building on ruins. P. 99.

[40] Remmert V. In the Sign of Galileo: Pictorial Representation in the 17th-Century Copernican Debate // Endeavour, 2003. Vol. 27 № 1. Pp. 26 – 31.

[41] См., например: Vermij R. The Calvinist Copernicans: The Reception of the New Astronomy in the Dutch Republic, 1575 – 1750. Amsterdam: Koninklijke Nederlandse Akademie van Wetenschappen, 2002. Pp. 2 – 3, 26 – 30 et passim.

[42] Характерный пример – отношение к гелиоцентризму М. Местлина (Maestlinили Mastlin, Mostlin, Moestlin M.; 1550 – 1631), профессора Тюбингенского университета (1584 – 1631), наставника И. Кеплера. Местлин часто ссылался в своих лекциях на гелиоцентрическую теорию, однако, неизменно подчеркивал ее полезность в вычислительном отношении, тогда как в целом, он хвалил Коперника лишь тогда, когда тот следовал аристотеле-птолемеевской традиции (например, когда Коперник писал, что кометы движутся исключительно в подлунной области). (Methuen C. Maestlin's Teaching of Copernicus: The Evidence of his University Textbook and Disputations // Isis, 1996. Vol. 87, № 2. Pp. 230 – 247; Methuen C. Kepler's Tubingen: Stimulus to a Theological Mathematics. Aldershot: Ashgate, 1998. (Ser.: St. Andrews Studies in Reformation History)).

[43] Vermij R. The Calvinist Copernicans. P. 5.

[44] Apianus P. Cosmographicus Liber Petri Apiani Mathematici studiose collectus. Landshutae: Typis D. I. Weyssenburgers ; impensis P. Apiani, 1524.

[45] Тихо отрицал гипотезу Коперника о тройном движении Земли, ссылаясь на известный аристотелевский аргумент: каждое тело может обладать только одним естественным движением.

[46] Sturdy D. J.A «Crise de la Conscience Europeenne avant la Lettre»? Classical Science and the Origins of the Scientific Revolution // International Journal of the Classical Tradition, 2003. Vol. 10, No. 1. Pp. 54 – 72; P. 59.

[47] Stephenson B. The Music of the Heavens: Kepler's Harmonic Astronomy. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1994.

[48] Keele K. D. Leonardo da Vinci on Movement of the Heart and Blood / With a foreword by Charles Singer. London: Harvey and Blythe, 1952; Keele K. D. Leonardo da Vinci's Elements of the Science of Man. New York: Academic Press, 1983.

[49] Sawday J. The Body Emblazoned: Dissection and the Human Body in Renaissance Culture. London, New York:: Routledge, 1995. Chs. 2, 3, 4; Siraisi N. G. The Clock and the Mirror: Girolamo Cardano and Renaissance Medicine (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1997.

[50] Carlino A. Books of the Body: Anatomical Ritual and Renaissance Learning / Trans. J. and A.C. Tedeschi. Chicago; London: University of Chicago Press, 1999; Hodges D. L. Renaissance Fictions of Anatomy Amherst: University of Massachusetts Press, 1985.

[51] Гарвей учился у итальянского анатома и хурурга Иеронима Фабриция (лат. Hieronymus Fabricius ab Aquapendente; итал. Girolamo Fabrici d'Acquapendente; 1537 – 1619), который в свою очередь был учеником Габриэле Фаллопио (Falloppio G .; 1523 – 1562), а тот учился у А. Везалия.

[52] Гарвей В. Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных / Перевод, редакция и комментарии акад. К. М. Быкова. М.: Изд-во АН СССР, 1948. (Серия: Классики науки). С. 7 – 100; С. 57 – 58. (Harvey W. Exercitatio anatomica de motu cordis et sanguinis in animalibus: being a facsimile of the 1628 Francofurti edition, together with the Keynes English translation of 1928. Birmingham, Ala.: Classics of Medicine Library, 1978. (Ser.: Classics of medicine library).

[53] Sturdy D. J.A «Crise de la Conscience Europeenne avant la Lettre»? P. 63.

[54] По ограниченности места я оставляю в стороне интересную и важную тему о взаимосвязи между развитием естествознания и искусств (особенно, изобразительных) в рассматриваемую эпоху. См. об этом, к примеру: Burke P. Images as Evidence in Seventeenth-Century Europe // Journal of the History of Ideas, 2003. Vol. 64, № 2. Pp. 293 – 294.

[55] Замечу, что «модернист» Декарт не соглашался с Гарвеем относительно того, как циркулирует кровь в организме, предложив свою теорию. Декарт даже заявил Мерсенну в 1639 г., что если то, что он [Декарт] написал о движении крови, окажется ложным, то вся его философия обесценится (см.: Kenny A. Descartes. A Study of his Philosophy. New York: Random House, 1968. (Ser.: Studies in philosophy. Random House studies in philosophy ). P. 202).

[56]Характерная особенность новоевропейской натурфилософии и механико-математической картины мира – их опора на доктрину прямого участия Бога в работе machina mundiи на представление о вездесущности спиритуалистической активности во Вселенной. К примеру, Р. Бойль полагал, что материя как таковая настолько пассивна, что не в состоянии осуществлять собственное движение, а тем более – управлять им. Отсюда – необходимость божественного вмешательства. Бог, по мысли английского натурфилософа, «в начале должен был запечатлеть определенные движения в частях материи и руководить ими в то время, когда Он размышлял о том, что необходимо для установления изначальной конституции вещей; и <...> с этих пор он должен был <...> поддерживать те силы, которые он придал частям материи, чтобы они могли передавать их движения <...> друг другу. Но я не представляю, как тело, лишенное понимания и чувства <...> в состоянии сдерживать и определять свои собственные движения, да еще так, чтобы эти движения были бы совместимы с законами, о коих тело не имеет ни знания, ни представления» (Boyle R. A Free Inquiry into the Vulgarly Received Notion of Nature // Boyle R. The Works: In 6 Vols. / Ed. Th. Birch. London, 1772 – 1774. Vol. 5. Pp. 158 – 254; P. 170). Декарт пошел еще дальше, допустив, что материя сама по себе не способна даже поддерживать существование, и потому Бог вынужден был творить Вселенную в каждый момент заново (Декарт Р.Сочинения: в 2-х тт. М.: Мысль, 1989 – 1994 / Составление, редакция, вступительная статья В. В. Соколова. Примечания М. А. Гарнцева и В. В. Соколова. Т. 1. М., 1989. С. 367 – 369).

Кроме созерцательного познания, Богу (строителю, архитектору, художнику, изобретателю Вселенной) свойственно и познание иного рода – через конструирование вещей. Сфера этого эргетического (от греч. – деятельность, работа) познания – актуальные вещи и их взаимодействия, это сфера возможного, сфера Potentia Dei absoluta, ибо в реальности нет иных причин, кроме абсолютного actus voluntatis Бога. И на этом эргетическом срезе проблемы выявляется глубокое различие между божественным и человеческим познанием - вещи мира в полной мере известны лишь тому, кто их сотворил. В ситуации, когда эманативная трактовка Творения уступала место конструктивистской, когда мир стал пониматься как machina mundi, когда творческое искусство стало «искусником и мастерство – мастером» и когда познание божественное и человеческое оказались в двоякой соотнесенности друг к другу: по созерцательному и прагматико-эргетическому основаниям (Funkenstein A. Theology and the Scientific Imagination from the Middle Ages to the Seventeenth Century. Princeton, 1986. P. 292), – в этой ситуации практически единственным приемлемым путем познания представлялся путь универсализации тех процессов, которые позволили бы реализовать идеал познания вещи как деятельность по ее конструированию. Такими процессами могли стать только процессы механические. При этом речь могла идти об описании явлений как в терминах взаимодействия материальных «точек» в пространстве, так и в терминах движения особых «точек» в конфигурационном пространстве. В итоге механизация картины мира оказалась, как известно, тесно связанной с математизацией исследовательского метода.

[57] Подобно многим другим антиаристотелевым натурфилософским альтернативам «химическая философия» имела своим истоком неоплатонизм, столь популярный в эпоху Ренессанса и в XVI столетии. Как и прочие «оппозиционные» системы, вышедшие из недр неоплатонизма, эта «философия» исходила из взгляда на Вселенную как на организм, т. е. как на совокупность более или менее одушевленных частей, интегрированных в единое целое духовными связями и соответствиями. Знание этого языка соответствий между различными частями мира, как предполагалось, может способствовать установлению контроля человека над природой. Вместе с тем познание последних придавало человеку совершенно особый статус и открывало для него невиданные возможности получения самых невероятных результатов путем манипулирования природными силами и взаимосвязями (именно эта идея лежала в основании натуральной магии). Более того, познание соответствий между человеком, микрокосмом и Вселенной (макрокосмом) ведет не только к полному познанию природы, но и к углубленному самопознанию человека. Особую значимость в этой ситуации приобретали химические операции и практики, в первую очередь те, которые так или иначе были связаны с медициной и фармацией. В первую очередь в этой связи следует упомяуть исследования и взгляды Парацельса и алхимиков. По мнению Роберта Фладда, алхимия, владеющая ключом к тайнам природы, в состоянии объяснить процессы, описанные в Книге Бытия, ибо Господь тоже был алхимиком и Творение представляло собой в целом химический процесс.

[58] Ее основоположником стал Уильям Гильберт (Gilbert W .; 1544 – 1603). Его программа включала новый натурфилософский подход, разработанный им в процессе экспериментирования с магнитами и компасом. Гильберт предложил новую теорию Земли, согласно которой последняя представляла собой гигантский магнит и земной магнетизм есть некая квазиспиритуалистическая сила. Именно магнитная «душа Земли» ответственна за суточное движение планеты.

[59] Сторонников «химической философии» разъединяли не столько разногласия о деталях доктрины, сколько религиозно-политические распри.

[60] Schuster J. Aristotelianism and its Alternatives // Английский оригинал статьи, опубликованной на итальянском языке в: Storia della Scienza Istituto della Enciclopedia Italiana / D irettore S. Petruccioli. In 10 vol. Roma: Istituto della Enciclopedia italiana, 2001 – 2004. Vol. 5: L'Eta della Rivoluzione Scientifica (2002) / A cura di D. Garber. Ch. 27. Pp. 337 – 357.  

[61] Декарт Р. Соч. Т. I. С. 194.

[62] Там же. С. 192.

[63] Там же.

[64] Там же. С. 182 – 183.

[65] Там же. С. 193.

[66] Там же.

[67] Там же. С. 199.

[68] Дмитриев И . С. Неизвестный Ньютон: религия и алхимия Исаака Ньютона. СПб.: Алетейа, 1999; Principe L. M. The alchemies of Robert Boyle and Isaac Newton: Alternate approaches and divergent deployments // Rethinking the scientific revolution / Ed. M. J. Osler. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2000. Pp. 201—220; Clericuzio A. La macchina del mondo: teorie e pratiche scientifiche dal Rinascimento a Newton. Rome: Carocci, 2005; Ducheyne S. Newton's Theology and the Flow of Influence // Future Perspectives on Newton Scholarship and the Newtonian Legacy in Eighteenth-Century Science and Philosophy. Brussels: Koninklijke Vlaamse Academie van Belgie voor Wetenschappen en Kunsten, 2009. Pp. 35-46; Snobelen S. D. «God of gods and Lord of lords»: The Theology of Isaac Newton's General Scholium to the Principia // Osiris, 2001. Vol. 16. Pp. 169 – 208.

[69] Boyle R. The Origine of Formes and Qualities According to the Corpuscular Philosophy, illustrated by considerations and experiments. Oxford: Printed by H. Hall printer to the university, for Ric. Davis, 1666.

[70] Ibid. P. 15.

[71] Ibid.

[72] «Полагая, что все металлы, – писал Бойль, – а также другие тела сделаны из одной Всеобщей Материи, для всех для них одинаковой, но отличаются друг от друга формой, размерами, движением и структурой составляющих их малых частиц, от чего зависят все действия материи и качества отдельных тел, я не нахожу ничего невозможного в природе вещей для того, чтобы один тип металлов мог бы трансмутироваться в другой» (Ibid. Pp. 93 – 94).

[73] Так, в рукописном варианте заключительного раздела «Математических начал натуральной философии» (цитируемый ниже фрагмент не вошел в окончательный текст) сказано: "...разреженная субстанция воды может быть трансформирована постепенным брожением в более плотные субстанции животных и растительных тел, в соли, камни и в различные земли. <...>. Ибо материя всех тел одна и та же, и она может трансмутироваться в бессчетное число форм благодаря операциям природы. <...>. Более того, мягким и постепенным движением тепла частицы тел могут постепенно изменять свое взаимное расположение и соединяться по-новому, а под действием сил притяжения соприкасающиеся частицы <...> могут плотнее прилегать друг к другу» (Newton I. Unpublished Scientific Papers / Ed. and transl. A. R. Hall and M. Boas Hall. Cambridge: Cambridge University Press, 1962. Pp. 328, 341). Число подобных фрагментов, в том числе и из опубликованных статей и книг Ньютона, легко может быть увеличено.

[74] Ibid. P. 382.

[75] Newton I. Opticks, or A Treatise of the Reflections, Refractions, Inflections and Colours of Light. Foreword by A. Einstein, introd. by Sir E. Whittaker, preface by I. B. Cohen, analytical table of contents by D. H. D. Roller. Based on the 4th London ed. of 1730. New York, 1952. P. 401.

[76] Ньютон купил этот шеститомник в апреле 1669 г.

[77] King's College Library, Cambridge. Keynes MS 12A, f. l v -2.

[78] Цит. по: Westfall R. Never at Rest: A Biography of Isaac Newton. Cambridge etc.: Cambridge University Press, 1982. P. 305.

[79] Ibid.

[80] Ibid.

[81] Newton I. Unpublished Scientific Papers. P. 139.

[82] Ibid. P. 144.

[83] Ньютон И. Оптика, или трактат об отражениях, преломлениях, изгибаниях и цветах света / Пер. с 3-го англ. изд. 1721 г. с примеч. С. И. Вавилова. М.; Л.: Госиздат, 1927. С. 223.

[84] Там же. С. 315. Во втором издании «Оптики» этот отрывок заканчивался следующими словами: «Ибо нравственный закон от начал человека во вселенной заключался в семи заповедях, данных сыновьям Ноя. Из этих заповедей первая была – признать единого господа Бога, поклонение которому нельзя переносить на других. И без этого начала не может быть добродетели и чистого имени» (там же. С. 371).

[85] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В десяти томах. Издание четвертое. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1977 – 1979. Т. 2. С. 159. Сравнение Ньютона с Наполеоном можно найти в статье Д. Хейлброна: «Like Napoleon, he (Ньютон. – И . Д.) consolidated the gains of a revolution fought by others and extended it beyond their wildest dreams. But to extend it Newton had to deny the strict mechanical programme on which it was founded, just as Napoleon rejected the republic that had given him his start» (Heilbron J. L. Coming to Terms with the Scientific Revolution // European Review, 2007. Vol. 15, № 4. Pp. 473 – 489; P. 485).

[86] Декарт Р. Сочинения: в 2-х тт. М.: Мысль, 1989 – 1994 / Составление, редакция, вступительная статья В. В. Соколова. Примечания М. А. Гарнцева и В. В. Соколова. Т. I. С. 419 – 420.

[87] Напомню его слова из Opticks: «Я здесь использую это слово (т. е. Attraction. – И. Д.) только для того, чтобы обозначить в общем некую силу, посредством которой тела стремятся (tend towards) друг к другу, каковы бы ни была причина [этого стремления]» (Newton I. Opticks, or, A Treatise of the Reflections, Refractions, Inflections and Colours of Light / With a foreword by Albert Einstein, an introduction by Sir Edmund Whittaker, a preface by I. Bernard Cohen and an analytical table of contents prepared by Duane H. D. Roller. (Based on the 4th ed., London, 1730). New York: Dover Publications; Toronto: General Publishing Company; London: Constable, 1952. P. 376).

[88] «Мы вовсе даже не обязаны предполагать, что теплород – это реальное вещество, достаточно <...>, чтобы это была лишь какая-нибудь причина отталкивания, раздвигающая молекулы, что позволяет рассматривать явления абстрактно и математически» (Lavoisier A. Traiteé élémentaire de chimie, présenté dans un ordre nouveau et d'après les découvertes modernes / Avec figures par M. Lavoisier. 2-me édition. Paris: Cuchet, 1793. Pp. 5 – 6; первое изд-е: 1789).

[89] ?uvres de Descartes. En 13 tt. / Publiées par Charles Adam and Paul Tannery sous les auspices du Ministére de l'instruction publique. Paris: Cerf, 1897 – 1913. Vol. II. P. 268. (Далее сокр.: AT, номер тома, номер страницы).

[90] AT, III. P. 37.

[91] Shea W. R. Descartes; Methodological Ideal and Actual Procedure // Philosophia Naturalis: Archive fur Naturphilosophie und die philosophischen Grenzgebiete der exakten Wissenschaften und Wissenschaftsgeschichte, 1984. Bd. 21, Hefte 2 – 4. S. 577 – 589; S. 579.

[92] Кроме того, Principia Philosophiae, как и другие работы Декарта, посвященные хотя бы отчасти натурфилософской проблематике, не используют математического подхода, за исключением параграфов, в которых речь идет о трех законах природы и семи правилах соударений твердых тел. Однако далее эти правила и законы используются спорадически. Более того, как заметил сам Декарт в письме Шаню (Chanut) от 26 февраля 1649 г.: «нет необходимости... останавливаться на рассмотрении правил движения, которые изложены в параграфе 46 второй части [ Principia Philosophiae] и в последующих параграфах, по причине того, что это не является необходимым для понимания остального» (AT. V. P. 291).

[93] AT. II. P. 268.

[94] Галилей   Г. Диалог о двух главнейших системах мира   – птолемеевой и коперниковой //   Галилей Г. Избранные труды: в 2-х тт. Т.  I. М.: Наука, 1964. С.   97 – 555; С. 334.

[95] Согласно первому картезианскому «закону природы», каждая вещь, поскольку она проста, продолжает пребывать в одном и том же состоянии («quod unaquaeqaeque res, quantum in se est, semper in eodem statu perseveret») и изменяет его только от встречи (контакта) с другими телами (AT. VIII -1. P. 62; о выражении quantum in se est («своей собственной силой»), восходящему, по-видимому, к Лукрецию Кару, см.: Cohen I. B. Quantum in se est: Newton's Concept of Inertia in Relation to Descartes and Lucretius // Notes and Records of the Royal Society of London, 1964. Vol. 19. Pp. 131 – 155). Согласно второму закону, всякое не встречающее препятствий движение совершается в природе по прямой («quod omnis motus ex se ipso sit rectus» (AT. VIII -1. P. 62)).

[96]Галилей   Г. Диалог о двух главнейших системах мира. С. 307.

Там же.

[98] Несколько слов здесь уместно также сказать о картезианских правилах соударений тел. Эти правила относятся к соударениям, отвечающим следующим трем условиям: 1) одновременно сталкиваются не более двух тел; 2) сталкивающиеся тела являются «аболютно твердыми (perfecte dura)» (AT. VIII -1. P. 67); 3) сталкивающиеся тела настолько отделены от всех других тел, что не испытывают со стороны последних никакого влияния (я оставляю в стороне вопрос о различии правил соударений тел, изложенных в Principia Philosophiae, и сформулированных ранее, в письме Декарта Мерсенну от 25 декабря 1639 г., см. AT. II. P. 627). Нетрудно заметить, что это третье условие, мягко говоря, не вполне совместимо с декартовой идеей отсутствия пустоты, что и определило в итоге маргинальность этих правил в системе картезианской физики и натурфилософии.

[99] Мамардашвили М. К. Картезианские размышления (январь 1981 года). / Под редакцией Ю. П. Сенокосова. М.: Издательская группв «Прогресс»; «Культура», 1993. С. 151. (Далее сокр.: Мамардашвили М. К. КР). С. 151.

[100] Там же. С. 150.

[101] Дудник С. И. Солонин Ю. Н. Декарт и картезианство в новой парадигме рационализма // Парадигмы исторического мышления XX века: очерки по современной философии культуры. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С. 149 – 157; С. 151.

[102] «Il e tait estimable m e me dans ses e garements . Il se trompa, mais ce fut au moins avec methode» (Voltaire F. Lettres Philosophique ou Lettres Anglaises / Avec Introduction, Notes, Choix de Variantes et Rapprochements par R. Naves. Paris, 1964. Quatrozieme Lettre: Sur Descartes et Newton. P. 76).

[103] Не говоря уж о том, что Ньютон привел доказательство физико - математической несостоятельности теории вихрей (подр. см.: Westfall R. S. Never at Rest: A Biography of Isaac Newton. Cambridge [Eng].; New York: Cambridge University Press, 1980. P. 454 – 457).

[104] Петров М . К. Язык, знак, культура. М.: Наука, 1991. С. 130.

[105] Мамардашвили М. К. КР. С. 155.

[106] Там же. С. 156.

[107] Дудник С. И. Солонин Ю. Н. Декарт и картезианство в новой парадигме рационализма. С. 150.

[108] Кузанский Н. О возможности – бытии (Перевод А. Ф. Лосева) // Николай Кузанский. Сочинения: в 2-х томах. М.: Мысль, 1979 – 1980. (Философское наследие. Тома 80 и 82). Т. 2. C. 135 – 181; С. 161.

[109] Henry J. The Scientific Revolution and the Origin of Modern Science. 3d edition. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2008. (Ser.: Studies in European history). P. 18.

[110] «Наиболее физические из математических наук, как-то: оптика, учение о гармонии и астрономия, … в некотором отношении обратны геометрии. Ибо геометрия рассматривает физическую линию, но не поскольку она физическая, а оптика же – математическую линию, но не как математическую, в как физическую» (Аристотель. Физика (Кн. 2, гл. 2; 194а7 – 12) / Пер. В. П. Карпова // Аристотель. Сочинения: в 4-х тт. М.: Мысль, 1981 – 1983. Т. 3 (1981). С. 59 – 262; С. 85 – 86. Следует напомнить, что Аристотель делал акцент не столько на самом движении, сколько на том, что именно движется. И от этого «что-то» он не в состоянии абстрагироваться, поэтому движение у Аристотеля – это не самостоятельный субъект, но всегда предикат. И Стагирит указывает на это со всей определенностью: «Не существует движения помимо вещей, так как все изменяющееся изменяется всегда или в отношении сущности, или количества, или качества, или места. А ничего общего нельзя усмотреть в вещах, что не было бы ни определенным предметом, ни количеством, ни качеством, ни какой-нибудь другой категорией. Так что если, кроме указанного, ничего не существует, то и движение и изменение ничему иному не присущи, кроме как указанному» (Физика, III, 1, 200b - 201a). Отмеченная особенность аристотелева понимания движения закрывала возможность его математического описания и тем самым ограничивала роль математики в «науке о природе». К этому следует добавить аристотелев запрет на «метабасис к другому роду ()» (Аристотель. Категории // Соч.: в 4-х тт. Т. 2 (1982). C. 51 – 90; Вторая Аналитика // Там же. С. 255 – 346). Речь идет о запрете «вести доказательство, переходя от одного рода в другой, как, например, нельзя геометрическое /положение/ доказать при помощи арифметики. Ибо в доказательствах имеются три /стороны/: во-первых, доказываемое, т. е. заключение, - то, что какому-нибудь роду присуще само по себе; во-вторых, аксиомы...; в-третьих, род как подлежащее, состояния и свойства которого, само по себе присущие ему, выявляются доказательством. Поэтому /аксиомы/, на основании которых ведется доказательство, могут быть одними и теми же /в нескольких науках/, но в /науках/, род которых различен, таких, как арифметика и геометрия, не годится геометрическое доказательство для свойств величин, если только эти величины не числа» (Втор. Аналит., А7. 75а 38 – 75b 6). Короче, «у вещей, относящихся к разным и не подчиненным друг к другу родам, различны и их видовые отличия, например, у живого существа и у знания» (Кат., 1b 16 – 17). Из этого следовало, в частности, что не может быть количественного выражения качества (скажем, его интенсивности или пространственного распределения), ибо категории качества и количества разнородны, и поэтому их нельзя смешивать. Такое выражение, как «математическая физика», для Аристотеля нонсенс, это все равно, что говорить о политических симпатиях камней.

[111] Dear P. Discipline & experience: the mathematical way in the scientific revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1995. P. 162.

[112] Ibid. P. 19.

[113]Bacon R. Liber primus communium naturalium Fratris Rogeri. Partes prima et secunda / Edidit Robert Steele. Oxonii: e typographeo Clarendoniano [Oxford: Clarendon press], 1909. (Ser.: Opera hactenus inedita Rogeri Baconi (1909 – 1913); fasc. 2). P. 5.

[114]Бэкон говорил о книгах о природе и иных: «non possunt libri naturales et vulgate sciri» (Ibid. P. 11).

[115] Ibid.

[116] Ibn al-Hay?am, al-?asan ibn al-?asan. The Optics: books I – III on direct vision / Translated with introduction and commentary by A. I. Sabra. In 2 vols. London: Warburg Institute, University of London, 1989. Vol. I, 4. Pars. 2.

[117]Кузнецов Б. Г. Идеи и образы Возрождения: наука XIV – XVI вв. в свете современной науки. М.: Наука, 1979. С. 117.

[118] Книга I, глава 11. В более позднем переводе эта глава называется несколько иначе: «О том, что математика лучше всего помогает нам в понимании разнообразных божественных истин» (Николай Кузанский. Об ученом незнании (Перевод В. В. Бибихина) // Николай Кузанский. Сочинения: в 2-х томах. М.: Мысль, 1979 – 1980. (Философское наследие. Тома 80 и 82). Т. 1. С. 47 – 184; С. 64 – 66).

[119] Там же. С. 65.

[120]Reisch G. Margarita philosophica. Friburghi [im Breisgau]: Chalchographatum primiciali hac pressura per Ioannem Schottum, 1503. Fol. 4r.

[121] Ibid. L. 4, pars 1, cap. 1.

[122] Цит. по: Kusukawa S. The Transformation of Natural Philosophy: the Case of Philip Melanchthon. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1995. P. 180. См. также: Gingerich O. The role of Erasmus Reinhold and the Prutenic Tables in the dissemination of Copernican Theory // Studia Copernicana. 1973. Vol. 6. Pp. 43 – 62.

[123] Henry J. The Scientific Revolution. P. 21.

[124] Ibid. P. 23.

[125] Цит. по: Jardine N. The birth of history and philosophy of science: Kepler's “A Defence of Tycho against Ursus, with Essays on its Provenance and Significance”. Cambridge [Cambridgeshire]; New York: Cambridge University Press, 1984. P. 250. См. также: Westman R. S. The Astronomer's Role in the Sixteenth Century: A Preliminary Study // History of Science, 1980. Vol. 18. Pp. 105 – 147; Donahue W. Astronomy // Early modern science / Edited by Katharine Park, Lorraine Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. (Ser.: The Cambridge history of science; Vol. 3). Pp. 562 – 595.

[126] Пуату (Poitou) — старинная французская провинция, с главным городом Пуатье (Poitiers). Декарт в 1614 г. окончил иезуитский коллеж La Fl e che, а в ноябре 1616 г. – университет в Пуатье (Poitiers), после чего поступил добровольцем в протестантскую армию штатгальтера Республики соединенных провинций Морица Нассауского (1567 – 1625). Такое стало возможным потому, что Франция активно поддерживала Нидерланды в их борьбе с Испанией.

[127] Journal tenu par Isaac Beeckman de 1604 a 1634. En 4 vols. / Ed. Cornelius de Waard. The Haague: M. Nijhoff, 1939 – 1953. [1: 1604 – 1619, 1939; 2: 1619 – 1627, 1942; 3: 1627 – 1634 <1635>, 1945; 4: Supplement, 1953]. Vol. I. P. 244.

[128] Декарт Р. Сочинения: в 2- х тт. М.: Мысль, 1989 – 1994 / Составление, редакция, вступительная статья В. В. Соколова. Примечания М. А. Гарнцева и В. В. Соколова. Т. I. С. 203.

[129] Schuster J. A. What Was Early Seventeenth Century ‘Physico-Mathematics'? Or, Did the ‘usual suspects' aim to replace natural philosophy with mathematics, or to reform natural philosophy from within? What was Early 17th Century Physico-Mathematics // For Quadrennial Conference of the US, UK and Canadian History of Science Societies, Keble College Oxford, July 2008: Double Session on Connecting Disciplines: Mathematics, Natural Philosophy and Reason in the Early-Modern Era (http://www.descartes-agonistes.com/index.php?option=com_docman&task=cat_view&gid=42&Itemid=53). Pp. 1 – 7; P. 3. Иезуиты также использовали термин «physico-mathematica» (см., например: Zucchi N. Nova de machinis philosophia: in qua, paralogismis antiqu? detectis, explicantur machinarum vires vnico principio, singulis immediato. Accessit exclusio vacui contra nova experimenta, contra vires machinarum. Promotio philosophiæ magneticæ ex ea nouum argumentum contra systema Pythagoricum. Initium operis proposita distinctius exhibet, errata, suis locis asterisco notata, corrigit. Romae: Typis hæredum Manelphij, M.DC.XXXXIX [1649]), но только как синоним СМН (Baldini U. The Development of Jesuit “Physics” in Italy, 1550 – 1700: A Structural Approach // Philosophy in the Sixteenth and Seventeenth Centuries: Conversations with Aristotle / Eds. C. Blackwell and S. Kusukawa. Aldershot: Ashgate.1999. Pp. 248 – 279; P. 259).

[130] Kant I. Metaphysische Anfangsgru?nde der Naturwissenschaft. Riga: bey Johann Friedrich Hartknoch, 1786. Vorrede. S. III – XXIV ; S. VIII. («Вместе с тем я утверждаю, что в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики»).

[131] К примеру, Кеплер ввел термин «небесная физика».

[132] Что касается «новой науки» Галилея, в частности, его концепций свободного падения, движения тела, брошенного под углом к горизонту и колебаний маятника, то тут ситуация особая: галилеевы взгляды и достижения в области механики не вписываются в очерченную выше картину возникновения физико-математических дисциплин из ранее существовавших СМН. Действительно, механика Галилея – это не ранняя (упрощенная) версия механики Ньютона. То была отдельная наука sui generis, занимавшая несколько автономное положение по отношению к натурфилософским системам эпохи (хотя многие конкретные результаты Галилея, скажем, уравнение равноускоренного движения, вошли в корпус классической механики). Собственно, Галилей не строил никаких «систем» и те, кто ссылался на его достижения и концепции (а это главным образом, сторонники «механической философии»), делали это скорее на чисто риторическом уровне. Ни Гассенди, ни Декарт, ни Гоббс, ни Ньютон не интегрировали наследие Галилея в свои натурфилософские построения, что, однако, не означает, что эпистемологические воззрения Галилея оказались в стороне от философской полемики XVII в. Однако галилеева механика оказалась трудно приспособляемой к антиаристотелевым вариантам натуральной философии, имевшим хождение в XVI – XVII столетиях и опиравшимся на нетрадиционные теории простых машин. Механика Галилея оставалась идеалом (или источником вдохновения) для формирующихся физико-математических дисциплин, но по своему характеру была несколько им инородна (подчеркну еще раз – речь идет не об общей философско-методологической позиции Галилея, она-то как раз хорошо вписалась в методологию классической науки, но о характере его конкретных рассуждений по тем или иным вопросам).

[133] Математика стала пониматься как универсальная наука о порядке вообще, об отношениях и структурах, охватывающая сущности, ранее представлявшиеся нематематическими по своей природе (движение, интенсивности и т. д.). Джозеф Глэнвиль (Glanvill J.; 1636 – 1680), вспоминая платоновский образ Бога-геометра, замечает: «Вселенная должна быть познана тем искусством, посредством которого она была создана» (Glanvill J. Plus Ultra, or the Progress and Advancement of Knowledge since the Days of Aristotle. In an account of some of the most remarkable late improvements of practical, useful learning: to encourage philosophical endeavours. Occasioned by a conference with one of the notional way. London: Printed for J. Collins, 1668. P. 25), т. е. числом и мерой. Математика, таким образом, стала суверенным языком культуры, универсальным способом воспроизведения вещественно-природных связей. Декарт задумывает и реализует программу «введения... арифметических (фактически, алгебраических. – И. Д.) терминов в геометрию» (Descartes R. Oeuvres. In 11 tt. / Publiees par Ch. Adam et P. Tannery. Paris, 1897 – 1913. (Reedition: Paris, 1964 – 1974 ). T. VI. P. 370) и «выражения» геометрических фигур алгебраически, преодолевая тем самым запрет Аристотеля. Тяжкий грех метабасиса стал добродетелью, а математические операции трансформировались в зримые формы и фигуры, что и дало Декарту возможность преобразовать физику причин в физику наглядных образов. Более того, сама математика понимается теперь не только как язык описания природных явлений. Математические (в первую очередь – геометрические) объекты стали рассматриваться как истинные элементы вещей, их начали находить там, где ожидали встретить чисто физические причины, и трактовать «как форму предмета самого по себе, форму предмета, полученного в результате изолирующего эксперимента, т. е. предмета безусловного, всеобщего, действительного и необходимого, такой объект становится основанием критики всей чувственности» (Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента: от Античности до ХVII в. М.: Наука, 1976. С. 220). Все многообразие чувственных восприятий – запах, цвет, вкус и т. д. – было при этом отнесено к феноменам субъекта или объект-субъектных отношений.

[134] Этим автором был французский моралист Ш. Сент-Эвремон (Saint - Evremond Ch . de Marguetel de Saint - Denis, seigneur de; 1613 – 1703), сочинение которого называлось Jugement sur les sciences ou peut s ' appliquer un honneste home (Saint -E vremond Ch . de Marguetel de Saint - Denis. Oeuvres en prose. En 2 TT. / Textes publies avec introduction, notices et notes par Rene Ternois. Paris: Marcel Didier, 1965. (Societe des textes francais moderns). T. 2. Pp. 6, 11, 12).