Время сейчас такое: одни социальным взрывом угрожают властям, другие пугают им население. Между тем, общественные перевороты, о чем свидетельствует история, еще ни разу не приводили к прокламируемым революционерами результатам. Меняется тип власти, способ распределения материальных благ, но эксплуатация тех, кто не принадлежит к новой элите, как правило, только усиливается (нужно ли напоминать, например, что в 1913 году квалифицированные рабочие жили в России лучше, чем их наследники в стране победившего социализма?).

Присвоение одними труда других – неизбежная составляющая человеческой истории. Оно неотделимо от распределения материальных благ и может быть исключено только там, где каждый потребляет лишь то, что сам производит[1]. Эксплуатация «третьего сословия» элитой бывает явной или анонимной. Меняется лишь то, под каким идеологическим соусом подается это «блюдо». Обычно акцент делают на борьбе с социальной несправедливостью, либо же на повышении эффективности работы общественного механизма и предоставлении каждому максимального количества свобод, прежде всего экономических. На практике же возникает та или иная система контроля за обществом, который осуществляет более или менее узкая группа людей, оказавшихся у рычагов управления. И существенной оказывается не форма этого управления (рыночная, авторитарная, республиканская, монархическая…), даже не то, насколько широк круг, допущенных к власти[2], сколько соответствие ценностных установок представителей элиты объективным потребностям исторического момента. Насколько эти представители нравственно ориентированы, способны широко мыслить, брать на себя ответственность и т.д.

То, что социализм и капитализм – близнецы-братья убедительно демонстрируют буржуазные Швеция и Норвегия, построившие у себя социально-ответственные (читай «социалистические») общества, а также трансформация, произошедшая с нашей страной, которая после 70 лет распределительного коллективизма (естественно, не касавшегося распределяющих) впала в какой-то допотопный разгул частно-хищнической инициативы, распространившейся и на органы государственной власти.

Революционное брожение можно сравнить с высокой температурой, которая, конечно, отражает кризисный момент в развитии болезни, но сама по себе не свидетельствует ни о выздоровлении больного, ни, тем более о его телесной или ментальной трансформации. Выхлоп перегретых страстей указывает лишь на бездарность правящей элиты, ее непонимание протекающих процессов и привычку скорее симулировать реформы, чем реально их осуществлять. Это с одной стороны. С другой – произошедший социальный взрыв – свидетельство незрелости народа, его неумения консолидироваться на ранних стадиях обострения конфликтов, и обычно характерен для обществ с давней патерналистской историей, привычных к социальному бездействию и иждивенчеству. Увы, – наше из таких.

Впрочем, угроза социальных бурь для разумной и нетрусливой власти (в России изредка случающейся) – вещь полезная. Именно перед лицом такой угрозы садятся за стол переговоров с оппозицией и, исходя из презумпции ее, оппозиции, политической вменяемости и ответственности (к сожалению, в России наблюдающихся тоже лишь изредка) вырабатывают новые правила игры. В общем случае это помогает. Но у нас, похоже, не тот случай.

Рискну утверждать: никакая власть (если рассматривать это понятие лишь в социальном модусе) не в состоянии сейчас преодолеть накопившиеся проблемы. Ибо корни их залегают глубже той общественной почвы, которую мы пытаемся боронить своими социальными протестами. А вот чтобы понять, почему это так, требуется не политический, а культурологический анализ, приводящий к выводу, что Россия, как и весь остальной мир, сталкивается в настоящий момент с исчерпанием постренессансной парадигмы развития. Ценностные ориентиры современного человека приходят в вопиющие противоречие с тем, что от этого самого человека требуется в плане противостояния экономическим, экологическим, демографическим, информационным и прочим угрозам.

 

Понять общество, в котором мы живем, можно лишь определившись с типом его ментальности или даже точнее – типом духовности, к которому принадлежит большинство представителей современного человечества. Разговор на эту тему с неизбежностью приводит к постановке антропологической проблемы: что есть человек как специфический феномен, с одной стороны принадлежащий к миру природы, а с другой конструирующий свой особый мир, называемый культурой? С моей точки зрения с исчерпывающей полнотой ответ на этот вопрос дан в христианской традиции, утверждающей, что человек создан по образу и подобию трехипостасного Бога.

Не уходя ни в какие теологические построения, попробуем определиться с этой « трехипостасностью ». Здесь не предвидится особых затруднений, ибо каждый человек, если вдумается, с неизбежностью признает себя одновременно природным существм (биологический уровень), субъектом общественных отношений (социальный уровень) и, наконец, духовным индивидом, пытающимся жить в свете истины (духовно-смысловой уровень)[3]. Это довольно банальное положение требуется дополнить одним важным соображением: уровни или ипостаси нашей человеческой идентичности не редуцируются, не сводятся один к другому. Нельзя вывести нравственные императивы из биологических либо социальных оснований[4], равно как и человеческое общество не есть просто превращенная форма животной стаи. Впрочем, верно и обратное: невозможно разобраться в физиологических процессах, происходящих в теле человека, применяя к ним представления о добре и зле.

Таким образом, каждый человек подчинен трем, находящимся в противоречивом единстве силам: инстинкту (самосохранение, борьба за выживание, продолжение рода и т.д.), социальной детерминации (быть как все, занять достойное место в обществе, по возможности пробиться наверх) и духовному смысловому императиву (соответствие твоей жизни высшим ценностям). Естественно, у каждого конкретного индивида эти «ипостаси» имеют «разные весовые категории», разную силу регулирующего воздействия на намерения и поступки. Но еще важнее, что в разные исторические эпохи устанавливаются различные отношения тождества-нетождественности между тремя ипостасями человеческой идентичности: те или иные требования природы могут, например, стать неприемлемыми с точки зрения социальных установлений, а сами эти установления прийти в противоречие с чувством справедливости и красоты. Отношения тождества-нетождественности между телесностью, социальностью и духовностью задаются господствующей культурой, а, точнее, задают эту культуру, со всеми вытекающими отсюда особенностями мировосприятия и бытового существования человека определенного общества. Конфигурация связей внутри трехипостасного единства человеческого «я» модулирует тип духовности, присущий данной цивилизационной модели. Афинский гончар V века до н.э. живет и мыслит иначе, чем английский йомен XV века или американский программист века XXI-го потому, что ипостаси человеческой идентичности у каждого из них образуют свою структуру. Заметим, что каждый разрыв тождественности между ипостасями человеческого «я» чреват возникновением «рефлексивного разлома», пронизывающего всю культуру данного типа. Причем, развитие человеческого духа идет именно через подобные «рефлексивные разломы», усложняя и драматизируя духовную жизнь человека различных эпох. Разобраться в этом можно, использовав простые схемы.

 

Выделим следующие варианты, позволяющие описывать как структуру отдельной личности, так и структуру господствующего типа культуры:

 

1.  Случай полного тождества (схема 1).

Такая ситуация, по-видимому, реализовалась в самом начале человеческой истории – в первобытную эпоху, когда не существовало разделения на сакральное и профанное , когда ритуал и жизненный процесс практически не были разнесены и индивид никак не противопоставлял себя ни природе, ни коллективу. Этот тип духовности можно, употребив оксюморон, называть телесной духовностью, поскольку здесь естественное еще неотличимо от искусственно-смыслового, зверь-тотем является двойником человека, Богом и жертвой. Рефлексия практически никак не обнаруживает себя.

 

Именно тождество всех трех ипостасей человеческого существа приводит к парадоксальным для нашего восприятия результатам, когда любой бытовой акт, например вкушение пищи, одновременно выступает как элемент обряда, когда нет ни одной вещи, которая воспринималась бы в отрыве от ее символического значения, а символ не отождествлялся бы с выражающим его материальным носителем. Для этого сознания слово тождественно действию, а часть – целому, что выступает основой первобытной магии. Наскальная живопись пещерных художников, будучи явлением высокоэстетическим , в то же время обслуживает совершенно практические потребности (размножение животных, охотничий успех) и вместе с тем задает образный ряд религиозных, мифологических представлений. Это эдемское, райское существование уже духовного (то есть оперирующего смыслами, живущего в смысловом поле), но пока еще невинного существа. Потому невинного, что, тотально распространяя свое ценностное видение на природу, оно еще никак не противопоставляет себя ей, не ощущает хаотичности естественного жизненного пространства. Первобытный человек в сущности еще даже не знает смерти с ее экзистенциальной бессмысленностью, бросающей вызов бытию. Он не мыслит себя вне племени, которое есть неотъемлемая часть природного целого, в принципе вечного и неуничтожимого, претерпевающего лишь циклические превращения.

2. Случай отождествления социального и духовно-смыслового уровней. Здесь есть варианты. Например, при переходе от первобытного к древним обществам рефлексия отрывает друг от друга социальный и природно-телесный уровни. Человек осознает социум, с которым он связан, в качестве чего-то специфического, чего-то такого, что противостоит природе. При этом индивид целиком отождествляет свои ценности с общими, видит в традиционных формах существования единственно возможный образ жизни.

Косвенно на подобное противопоставление духовно-социальной тождественности природе указывает странный «аморализм» богов архаических обществ. Идея Бога на первых порах никак не связывается с этическими представлениями (норма поведения задается исключительно социально). Например, боги гомеровского эпоса ведут себя совершенно стихийно, обманывают, мстят, расставляют ловушки людям. Это не случайно. Дело в том, что на первых порах боги «остаются» в природе. Они ведь, по «происхождению своему», звери или стихии, то есть воспринимаются пантеистически . Оприроженные боги на этой ступени развития цивилизации противостоят человеческим моральным принципам, закрепленным в социальной практике. Подобный тип духовности, при котором социальное и духовно-смысловое отождествлены, можно было бы назвать автоматической духовностью (или социальной духовностью), он реализуется в обществах Древности и в модифицированной форме в эпоху Средневековья. Сознание человека той поры принято характеризовать как традиционное, «соборное».

Как уже говорилось, случай «автоматической духовности» вариативен. Например, для древних восточных обществ, равно как и Античности на стадии ее становления была характерна следующая схема ( двойное неполное тождество первого рода – схема 2а ):

 

Здесь при нарушении тождества социального и биологического (природного) не возникало оппозиции телесного и духовно-смыслового (мы знаем, насколько Античность обожествляла телесную красоту, выражая принцип единства телесного и духовного совершенства в платоновской интуиции калокагатии ), зато резко противопоставлялось эллинское (живущее по законам) общество варварскому миру, столь же стихийному, как природа. В Средневековье же, по-видимому, реализовался случай двойного неполного тождества второго рода (схема 2 b ) с характерной для христианства оппозицией духовной природы человека его телесности:

 

При этом заметим: между социальным и природно-телесным уровнями противоречия как раз не возникало. Общество в средневековой традиции мыслится по аналогии с телом: три важнейших сословия молящихся, воюющих и работающих выполняли функции головы, туловища и ног.

Автоматическая духовность также присуща обществу, соответствующему схеме одинарного неполного тождества первого рода (схем 2с) :

 

Такая структура соответствует сознанию людей, создающих предельно герметичные религиозные общности, полностью подчиняющих свою социальную организацию духовным целям. Такова, например, катакомбная церковь первых веков христианства.

3. Если духовно-смысловой уровень существования человека эмансипируется, то можно, по-видимому, говорить о следующем типе – автономной духовности, при которой главным является обособление индивида от общества в той или иной форме. Развивается представление об особости отдельного человека, о его личности. Этот процесс, начало которого Карл Ясперс связывал с Осевым временем, в массовом масштабе делается характерным для поздней Античности или Нового времени.

Здесь, по-видимому, также есть свои нюансы. Так, для поздней Античности характерна схема одинарного неполного тождества второго рода (3а) – когда духовно-смысловой уровень при отпадении от социального остается слитым с природным. Это особенно заметно, если приглядеться к ведущим философским школам поздней Античности – стоикам и эпикурейцам. Они не склонны противопоставлять телесное и духовное начала в человеке. Резкое размежевание этих ипостасей человеческого существа начинается с христианства. Вот чем античный индивидуализм отличается от индивидуализма современного общества. Он еще как бы подрастворен в «естественном», в силу этого любой человек воспринимается все-таки прежде всего как «человек вообще».

 

Эпоха Возрождения дает вариант двойного неполного тождества третьего рода (схема 3 b ) . Он характеризуется тем, что и социальность и духовность здесь видятся производными природного начала и не противопоставляются ему. В то же время личность в своем индивидуалистическом витальном порыве постоянно выходит за рамки общественно предписанного, ищет свои ценностные ориентиры и поводы для самоутверждения. Схема, соответствующая подобному типу общества, по-видимому, должна выглядеть так:

 

Хочу обратить внимание на тот факт, что конфликт человека и общества в эпоху Ренессанса сглажен их связью через природно-телесное. Возрожденческий мыслитель по большому счету не видит противоречия между интересами отдельной личности и социума в целом (отсюда свойственное Ренессансу распространение утопической литературы), просто потому что человеческая природа едина, а значит, и цели у нас (если смотреть на вещи разумно) одинаковые.

Для Нового времени в какой-то момент на первый план выходит вариант полной нетождественности (схема 3с) (думаю, что эта модель становится преобладающей в особо кризисные моменты существования той или иной цивилизации, например, в эпоху декаданса конца XIX века, и является нестабильной, поскольку характеризует предельное расщепление сознания индивида):

В целом же Новое время (особенно в позитивистский период) тяготеет к другому варианту неполного тождества – одинарному неполному тождеству третьего рода (схема 3 d ) . Я мог бы даже назвать этот тип типом автономной духовности при оприроженной социальности.

В такой ситуации человек действительно начинает рассматривать себя в качестве единственно достоверно существующего носителя индивидуальных смыслов бытия.

Наш тип цивилизации, который характеризуется автономным типом духовности, возникает с началом Нового времени, хотя базовые принципы закладываются еще в эпоху Возрождения. Именно тогда появляются первые учения, рассматривающие историю, политику, экономику как системы, подчиняющиеся своим специфическим законам, не имеющим ничего общего с человеческой моралью или заповедями Священного писания (отправную точку здесь задает политическая теория Макиавелли). На практике это означает, что данные виды человеческой жизнедеятельности оказываются по отношению к духовно-смысловому уровню бытия примерно в той же позиции, что и естественно-природное существование, подчиняющееся своим биологическим и физическим законам. То есть социальная жизнь совершенно явно начинает приобретать черты природного феномена. И действительно, на протяжении XVII – XX веков мы сталкиваемся с огромным количеством философских и культурологических систем, фактически « оприроживающих » исторический процесс, культуру, самого человека (достаточно вспомнить «доброго дикаря» Жан-Жака Руссо). На теории естественного права строится юридическая и политическая жизнь нынешнего общества (мыслящегося как продукт общественного договора, то есть чего-то вполне земного, посюстороннего, следовательно в некоторой степени «природного»[5]), социал-дарвинизм торжествует в учениях о классовом противостоянии и национальной исключительности, когда чисто биологические законы борьбы за выживание переносятся на человеческий коллектив. Тем самым социальная и телесная ипостаси существования человека отождествляются, духовная же оказывается от них оторванной. Позитивистская философия (разновидностью которой может быть назван и марксизм) с ее ориентацией на «положительный факт», с ее отказом всерьез обсуждать вопрос об истине, склонна отводить культурно-духовным феноменам роль чего-то второстепенного, ненадежного, субъективного, виртуального. Культура, религия в позитивистски ориентированных теориях XIX – XX веков психологизируются , натурализуются, как, например, во фрейдизме. Можно сказать, что цивилизация Нового времени постоянно пытается ввести двухипостасную биолого-социальную модель человека и работать именно с ней. Это и означает, что духовно-смысловой уровень делается теперь автономным, оставленным на попечение каждого отдельного человека, доверенным его совести.

И неслучайно. Потому что параллельно процессу натурализации общества идет процесс индивидуации личности. Вышеописанная конфигурация трехипостасной структуры, когда духовно-смысловые основания эмансипируются, с неизбежностью приводит к тому типу сознания, которое применительно к Новому времени мы с полным правом называем индивидуалистическим. Суть его в том, что приоритеты личностных ценностей стоят выше общественных, причем сами эти ценностные доминанты носят субъективный характер, поскольку им нельзя найти подтверждения на уровне общем, социальном (ведь социальная и духовно-смысловая ипостаси теперь нетождественны). Общество в условиях автономной духовности оказывается неспособным обеспечить трансляцию подлинных ценностных установок, оно не может в рамках социальной практики предложить человеку целостной осмысленной картины мира. Потому что социальная успешность теперь не только не тождественна, но скорее даже противостоит моральной правоте. Об этом трагическом несовпадении писал еще наш классик, Гаврила Романович Державин: «Подай, Фелица , наставленье,/ Как пышно и правдиво жить…» В том-то и беда, что в теперешних условиях выходит либо пышно, либо правдиво. Чтобы их вновь соединить, нужно сменить метрику цивилизационной матрицы.

 

Еще раз приглядимся к проблемам современного общества в свете только что сказанного. Так или иначе в основе всех них лежит «человеческий фактор». А именно то, что мое социальное «я» существует сейчас в полном отрыве от моего же «я» духовного.

Финансовый кризис, разразившийся на наших глазах, имеет своим источником чисто спекулятивную составляющую современной экономики, пытающейся расти за счет неумеренного стимулирования раздутых потребительских потребностей людей. Кредитование и перекредитование, как отдельных граждан, так и целых государств привело к тому, что наша цивилизация давно уже живет за счет «потребления собственного будущего». Всякая попытка экономии или призыв к умеренности наталкивается на фундаментальное противоречие: рынки должны расти, а для этого необходимо подстегивать потребительские аппетиты. Да и как в современных условиях возможно было бы их ограничить? Люди всегда живут перспективой, и если призывать их настроиться на продолжительный период урезания расходов, взамен потребуется выдвинуть какую-то вдохновляющую идею, которая никак не может заключаться в том, что через некоторое время они снова смогут безудержно потреблять.

Во-первых, если быть честным, придется признать, что это «некоторое время» может оказаться продолжительным – дольше жизни одного-двух поколений. Во-вторых, без смены ценностных ориентиров людям все равно не объяснить, во имя чего они должны приносить жертвы: экономить сейчас на себе, чтобы кому-то потом жилось сытнее и лучше? Даже тебе самому, но потом ? Зачем, если уже сейчас остается возможность спекулировать, играть на падающем рынке, брать кредиты, путем общественного шантажа заставлять правительства раздувать пакеты социальных гарантий? Не объяснить это не только «малоимущим» (хотя, стандартный малоимущий в США, Западной Европе и даже в России с точки зрения какого-нибудь голодающего жителя Сомали, Гаити или Афганистана – настоящий богач), но и так называемым олигархам, большинство из которых продолжает стимулировать социальную ненависть своими неумеренными тратами.

Чтобы начать приводить экономику «в чувство» необходимо обозначить некие духовные альтернативы, которые позволят не воспринимать сокращение потребительских возможностей как тотальную жизненную катастрофу. Но вот беда: у нашей цивилизации нет для этого социальных рычагов, ибо полностью утрачена связь между общественными институтами и тем полем смыслового наполнения жизни, за которое традиционно отвечает искусство, философия, религия. Замечу: у нас не только церковь отделена от государства, но и этика совместно с эстетикой. В том-то и проблема.

Предпринимающиеся судорожные попытки как-то спасти мировую финансовую систему от краха не дают положительных результатов. А если и дают, то на непродолжительный период, заканчивающийся возникновением еще больших проблем. Это и неудивительно, поскольку корни происходящего лежат не в экономике, а в ментальной ориентации современного человека, которую не преодолеть чисто экономическими мерами.

В кризисе не только экономика. Настоящий крах переживает российское и, по-видимому, общемировое образование. Суть его в том, что личностный характер обучения, состоящий в трансляции не информации, но духовного опыта от учителя ученику пытаются подменить образовательными технологиями делающими процесс как бы автоматическим. Именно на это направлена стандартизация процедур «сопоставительной проверки» знаний, получившая воплощение в пресловутом ЕГЭ, разработка всевозможных инновационных методик, якобы расширяющих возможности самостоятельной деятельности учащихся, процедур изощренной аттестации учителей, проводимой по шкале заранее заданных (и, как правило, произвольных) показателей.

Практика всевозможных аттестаций делается сейчас особенно популярной. Суть нововведений все та же: уход от случайного, субъективного человеческого фактора. Современная цивилизация просто не знает, что с ним делать и поэтому предпочитает всячески экранировать его всевозможными, якобы объективными, оценочными технологиями. И вот уже даже врачу в поликлинике предписывается, какие лекарства в каком объеме должно рекомендовать больному при определенном заболевании, на сколько дней может быть дан больничный в зависимости от поставленного диагноза и т.д., и т.п. Регламент абсолютно торжествует и над врачом и над пациентом, не желая принимать во внимание субъективную неукладываемость опыта одного и организма другого в бюрократическую схему. Спрашивается, почему торжествует? Потому что мы не доверяем профессионализму врача и честности пациента, подозревая первого в халатности, а второго в симуляции[6]. Потому что поставлена задача экономить деньги, идущие на страховую медицину, и у нас просто нет средств дать такую зарплату и такое образование каждому работнику районной поликлиники, которые исключали бы всякую возможность подозревать его в некомпетентности[7]. Но главное даже не это: у нас нет социальных механизмов, позволяющих взывать к совести работников образования, здравоохранения, правоохранительных органов, чиновников, водителей маршруток, диспетчеров в аэропортах и операторов на атомных электростанциях, капитанов теплоходов и менеджеров финансовых компаний, производителей и продавцов... Поэтому-то и отдается предпочтение технологиям эту совесть как бы исключающим, вводящим «объективный» контроль за процессом исполнения человеком его профессиональных обязанностей. Здесь, однако, просматриваются сразу две большие проблемы. Во-первых, любые аттестационно-поверочные механизмы выглядят объективными лишь при поверхностном рассмотрении. Тесты кто-то писал, критерии разрабатывал, параметры вводил. И теперь этот анонимный «кто-то» выдает свою субъективную «стряпню» за объективную шкалу оценок. И, во-вторых, никакое живое явление (а таковым выступает все, что относится к живому человеку) не может быть заранее обусловлено набором формальных критериев. Их насильственное, расширенное внедрение лишь формализует процессы, протекающие в современном обществе, превращая в мертвечину все – учебу, службу в армии, лечение, выполнение гражданских обязанностей и т.д. Формализация всегда развращает, поскольку позволяет подменять честное выполнение работы демонстрацией достигнутых показателей. Тем самым, «исключая» человека с его субъективностью из общественного процесса, мы не только не добиваемся поставленной цели – наладить работу социальных механизмов, – а, скорее, приходим к обратному: все большей и большей ее симуляции. В свете сказанного не стоит задавать вопрос, откуда берутся лукавые цифры об умеренном росте инфляции или количестве голосов, поданных за правящую партию.

И еще. Система, которая держится исключительно на внешнем контроле – обречена. Если мы не можем рассчитывать на моральные саморегуляторы личности, то утопично предполагать, что принуждением или страхом ее социальное функционирование удастся сделать эффективным. И потом, ситуация, когда к контролеру нужно приставлять контролера, контролируемого тем, кто сам подконтролен, напоминает дурную бесконечность. С коррупцией невозможно справиться ни законами, ни сменой бюрократической элиты, если люди в массе своей не считают, что воровать постыдно[8], не вдохновляются какими-то более высокими, причем разделяемыми всеми духовными целями, помимо собственного преуспеяния.

А постыдно воровать или нет, как раз напрямую зависит от того, в каких отношениях находятся социальная и духовно-смысловая ипостаси человеческой идентичности в данном обществе. У нас они разошлись. Вот и получается, что, если в основе морали лежит только ориентация на социальную норму, то воровство или халтура вряд ли могут сейчас считаться чем-то из ряда вон выходящим, следовательно, внутренне неприемлемым. Ты всегда можешь сослаться: ведь все так делают! Есть, конечно, еще нравственные регуляторы, вытекающие из представления о должном, из высших этических соображений, действующих вопреки порочной социальной практике, но в том-то и беда, что в рамках современной цивилизационной парадигмы эти сдерживающие механизмы остаются, так сказать, частным делом. Использование их личностью не находит никакой выраженной общественной поддержки. Можно сказать, что сопротивление злу никак сейчас не конституализировано , не явлено, не только на государственном, но и на сколь-нибудь значимом социальном уровне (включая церковь, превратившуюся в очередную бюрократическую машину, что, подчеркну, не исключает наличия благочестивых, искренне верующих пастырей и прихожан).

Еще одна назревшая проблема: сохранение современными людьми своей духовно-смысловой идентичности. Не секрет, что массовый человек – прежде всего социален. То есть ведущей в трехипостасной системе его самооценок оказывается именно социальная составляющая. Но если общество, утратившее связь с трансцендентным[9] (через отождествление с духовно-смысловым уровнем существования), все больше и больше начинает напоминать какое-то природное образование, неизбежно и впадение его членов в «естественное состояние»[10]. Выражается это прежде всего в утрате современным человеком целостного представления об окружающей его реальности, в том, что смыслы существования все больше и больше вытесняются повседневными мотивами, а последние множатся, не давая времени отрефлектировать жизненный процесс.

Еще раз хочу подчеркнуть: мы сталкиваемся с проблемами ментального порядка, потому и революционные перемены ничего по большому счету не поправят. Они лишь способны привести к перегруппировке сил внутри социального уровня бытия общества, никак не изменив глобальной цивилизационной модели. Тогда как трансформации должна подвергнуться именно она.

Выход мира из современного кризисного состояния возможен лишь при изменении типа духовности, при восстановлении прямой связи между смысловым и социальным уровнем человеческого бытия. То есть через преодоление индивидуалистического сознания, через коррекцию гуманистического идеала, видящего высшую цель в земном счастье индивида, понимаемом как всемерное удовлетворение его потребностей и бегство от страданий.

 

Тот, кто удосужился дочитать мою статью до этого места, скорее всего, пожелает осведомиться: уж не призывает ли автор вернуться в средневековое состояние, покончив с секулярным обществом и передоверив попечение за социумом церкви? – Нет, конечно. Прежде всего потому, что такое возвращение невозможно. Коммунистический и фашистский эксперименты, масштабно поставленные в ХХ веке, показали бесперспективность попыток преодоления индивидуализма посредством принудительно внедряемой идеологии. Функционально расовая теория и «всепобеждающее учение» основоположников марксизма играли роль своеобразных религиозных доктрин, призванных соединить социальную практику с ее духовно-смысловым истолкованием. Получился эрзац «соборного общества», пытающегося жить, опираясь не столько на рыночные законы и экономические приоритеты, сколько на идеальные схемы, соответствующие принципам классовой или расовой морали. Но в том-то и состояла ущербность этих схем, что ценностные ориентиры носили в них имманентный (классовый или национальный), следовательно, относительный характер. Попытка вновь соединить социальное с духовно-смысловым провалилась потому, что не был осознан трансцендентальный характер последнего. Область духовной деятельности человека редуцировалась марксистами к социальному уровню, нацистами – к природно-биологическому. Таким образом пропасть между двумя ипостасями человеческой идентичности, возникшая с начала Нового времени, не была устранена, – только закамуфлирована. Псевдорелигии , в отличие от религий полноценных, смогли просуществовать не более нескольких десятилетий.

Между тем, как, вероятно, уже стало понятно из приведенных выше рассуждений, человек по природе своей является трансцендирующим существом, то есть таким существом, которое знает о своей ограниченности и постоянно пытается заглянуть за пределы ему доступного[11]. Религия – это ничто иное, как форма осуществления человеком трансцендирования .

В связи с этим возникает другой вопрос: не кроется ли выход из возникшего цивилизационного тупика в возвращении к традиционным религиям? Вероятно, да – но только как к одному из видов духовной практики. Необходимо отделять церковь как некую социальную структуру, присвоившую себе исключительное право хранить и истолковывать Слово Божие, от вероучения, задающего «направляющие» духовного поиска каждого человека.

Никакая традиционная церковь не в состоянии сейчас обеспечить новую полноценную связь социального и духовно-смыслового уровней бытия (во всяком случае в цивилизованном мире). Просто потому, что догматические принципы заставляют иерархов каждой из них утверждать свое исключительное право на владение Истиной. Этот устаревший принцип, будучи внедрен в современную социальную практику, способен лишь породить новые острые конфликты и противоречия.

Меж тем, великим завоеванием Нового времени становится появление представлений о множественной картине мира, парадоксально ставящей нас в ситуацию « да-нетного » ответа на большинство экзистенциальных вопросов. В ХХ веке эта многовариантность истолкования нашла свое выражение в знаменитом принципе дополнительности, вводящем методологию рассмотрения сущностных явлений как принципиально неподдающихся одной системе описания. В проекции на жизнь общества этот принцип нашел воплощение в плюрализме.

Вот тут-то у существующих церквей и начинаются проблемы. Потому что ни одно догматическое учение не может признать равноправность и истинность другого. Невозможно себе представить, чтобы, скажем, патриарх Всея Руси согласился рассматривать буддизм или конфуцианство в качестве учений альтернативных православию в отношении достижения Истины. И напрасно, потому что это исключает полноценное включение представителей других религий, других конфессий в единую социальную среду, руководствующуюся значимой для всех системой ценностей.

Есть, однако, сфера духовной деятельности человека, в которой таких догматических препятствий не возникает. Это искусство и шире – культура, как носительница всех смысловых кодов человечества. Как может быть использован ее потенциал, в каких формах должна состоятся его институализация – я не знаю. Это предмет отдельного, весьма непростого исследования.

 

---

[1] Цивилизованному человечеству до сих пор были известны, по сути дела, два способа распределения: административный (присущий бюрократическим государствам древности, средневековым феодальным образованиям и социалистическому обществу) и рыночный (характерный не только для сегодняшнего капиталистического мира, но и для торговых республик Античности, а также Ренессанса).

[2] Из истории хорошо известно, что в кризисные моменты решения, принимаемые одним квалифицированным управленцем, могут быть куда эффективнее всевозможных коллегиально утверждаемых планов и согласований.

[3] Впрочем, сейчас для некоторых субъектов, особенно зараженных идеологией постмодернизма, разговор об «истине» табуирован. С их точки зрения, понятие истины, являющееся продуктом метафизических спекуляций, должно быть исключено из рассмотрения. Однако, выступая провозвестниками тотального релятивизма, эти люди почему-то настаивают на абсолютности их позиции, провозглашающей относительность любых позиций и суждений. Тогда уж стоило бы говорить и об относительности утверждения об относительности любых человеческих утверждений.

При внимательном рассмотрении окажется, что практически любое человеческое суждение оценочно, то есть косвенно предполагает тот ценностный абсолют – истину, относительно которого оно выносится. Неизвестно, существуют ли эти абсолюты в природе, но они безусловно существуют для людей, поскольку мы по сути своей существа, способные функционировать лишь в поле ценностных представлений. Любое наше действие и высказывание неотделимо от рефлексии по поводу уместности, правильности этого действия и высказывания, предполагающей существование помимо физической реальности еще одной – смысловой. Именно своей способностью помимо физического мира обнаруживать еще и мир смыслов человек отличается от любого, даже самого продвинутого в интеллектуальном отношении животного.

[4] Правда, такие попытки делаются постоянно, особенно начиная в середины XIX века – времени торжества позитивизма, обожествившего науку и вообще отказавшегося принимать в расчет все то, что не может быть выведено из подтвержденного статистическими данными опыта. Можно сказать, что распространившееся в современном обществе науковерие замыкает горизонт человека исключительно имманентным. Все, что имеет своим источником трансцендентное (истина, например, ибо истина в ее полноте лежит за пределами ограниченных возможностей человеческого разума) объявляется несуществующим или, во всяком случае, недостойным серьезного внимания. Великолепно! Беда лишь в том, что без представлений об истине невозможно построить полноценную этику, равно как и обосновать существование эстетических представлений. Но, поскольку искусство у людей все же есть, равно как и всевозможные понятия вроде «добра», «зла», «красоты», «благородства», «любви» и т.д., приходится давать им какие-то «научные» истолкования. Опыт, однако, показывает, что попытка «научного» выведения нравственных и эстетических оснований человеческого существования из социальных либо биологических корней заканчивается плохо – концентрационными лагерями и газовыми камерами.

[5] В отличие от социальных теорий Средневековья, видевших в государстве отражение воли трансцендентных сил, следовательно, связывающих напрямую политическую практику с представлениями о морали и справедливости.

[6] Равно как не доверяем педагогу и учащемуся, гаишнику и автолюбителю, продавцу и покупателю… правительству и народу. Причина этого тотального недоверия очевидна: в обществе, исповедующем практически одну внятную для всех ценность – личное обогащение – мы только и можем относиться к ближнему в лучшем случае как к конкуренту, в худшем – как к прямому врагу, способному предать, обмануть, украсть в любую минуту. Доверять я могу человеку лишь тогда, когда предполагаю, что его поступками руководит не только материальный расчет, но и определенный духовный приоритет. Для этого, однако, необходимо, чтобы понятия совести, бескорыстия, благородства, чести перестали быть пустым звуком. Чтобы они были «конвертированы» в социально значимые формы. Но в том-то и дело, что наше общество таковыми (настоящими, а не декларативными) не располагает. В противном случае каждому были бы известны те люди, моральный и профессиональный авторитет которых играл бы роль столь необходимой обществу экспертной оценки. Той самой, которую невозможно восполнить никакими аттестационными и тестовыми процедурами.

[7] Замечу, кстати: раз так, то в массовом обществе мы с неизбежностью вступаем в поле сплошных симуляций; делается вид, что якобы всем может быть предоставлена квалифицированная медицинская помощь, качественные образовательные услуги, полноценное соблюдение гражданских прав, здоровая пища.

[8] Нужно учесть еще то обстоятельство, что коррупция является своеобразной лазейкой в омертвевшей системе тотального бюрократического регулирования. Чем больше формальных механизмов контроля внедряется управляющими инстанциями, тем отчетливее становится запрос всего того, что пытается жить и развиваться на обходные пути, пусть даже и коррупционные.

[9] Или в другой «транскрипции» с сакральным, с Богом, говоря по-простому.

[10] Это, если выражаться деликатно. Но можно и грубее, что, впрочем, по сути будет обозначением одного и того же процесса: сейчас наблюдается самое настоящее расчеловечивание , или, опять же, говоря по-простому – оскотинивание .

[11] По этому поводу еще Паскаль писал: «Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает».