Некоторые наивные люди – вот я, например, – приступая к какой-нибудь новой затее, проникаются неизменно радужным оптимизмом. Нам, простофилям, поначалу кажется, что путешествие по жизни будет приятным, как воскресная прогулка, а предполагаемые приключения только дадут еще несколько лишних поводов для самоуважения. Будучи простодушными, мы все же надеемся проявить и смекалку, и героизм, а заодно раскрыть или развить пару-тройку ценных способностей и талантов. Мы учимся только на своих ошибках и до конца держимся за собственные иллюзии – это принципиально, это святое! Некоторым из нас удается сохранять подобные воззрения на реальность почти всю жизнь и заражать ими других, и верить в возможность безоблачного счастья.

Но встречаются среди нас и такие, которые со временем пересматривают свои изначальные установки.

 

 

* * *

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

 

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

 

Но старость – это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

 

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба. [ 1 ]

 

Вот такое признание сделал Борис Пастернак в 1932 году, когда ему было где-то около 42 лет. Стало быть, в этом возрасте его представления о собственном призвании (а значит, и об индивидуации ) выглядели уже иначе, нежели изначальные.

Мне вот казалось в юности, что быть гением – это почти сплошное удовольствие, и я завидовал тем, кого судьба одарила такой редкостной возможностью. Честно говоря, я и сейчас завидую гениям. Но почему-то меньше. И уже не так уверен, что это приятная во всех отношениях миссия.

Одно из значений слова ДРАМА – это тяжелое событие, переживание, причиняющее нравственное страдание. И если я говорю, скажем, о драматизме процесса индивидуации, или самостановления, то предполагаю, что процесс этот, по крайней мере иногда, может восприниматься как это самое тяжелое переживание, причиняющее нравственное, а порой даже и физическое страдание. Похоже, что судьба гениального русского писателя Льва Николаевича Толстого является тому прямым и ярким подтверждением.

Интересно, может ли аналитик в начале терапии пообещать клиенту, что при удачном стечении обстоятельств и настойчивых совместных усилиях они сумеют запустить и обеспечить такую динамику изменений, при которой уж чего-чего, а мучений будет предостаточно? Вряд ли кому удавалось бы тогда зарабатывать на такого рода практике. Возможно ли в таком случае, что хотя бы поначалу как бы подразумевается, что индивидуация это нечто весьма оптимистическое, приятное?

У Льва Николаевича не было никакого аналитика, и всю жизнь он действовал на свой собственный страх и риск. Что же из этого получилось, помимо всемирной славы и собрания сочинений числом в 90 томов? Получилась харизматичная, мощная, сложная, страдающая, противоречивая, ни на кого не похожая личность. Хотя Толстой, подозреваю, специально к этому результату не стремился. Так уж вышло само. В разные периоды жизни он стремился к разным целям. И это заставило меня задуматься над вопросом, а не является ли индивидуация побочным продуктом какого-то иного целеполагания ? Должна ли она вообще сама по себе являться целью? Не может ведь здоровье, скажем, быть целью, оно, наверное, служит всего лишь средством для достижения иных целей, одним из условий.

Лев Толстой и Борис Пастернак – вне зависимости от конкретных обстоятельств, накладываемых временем и окружением, и даже личных симпатий – по большому-то счету проживали и воплощали в своем творчестве мифологему, в чем-то важном и принципиальном схожую с судьбой Христа. А Карл Юнг считал фигуру Христа наиболее полным и мощным образом, иллюстрирующим архетип самости.

Почему же не получается у великих художников судьба похожей на мыльную оперу со счастливым концом? И что бы по этому поводу сказал среднестатистический клиент, знай он заранее, с какими сюжетами, с какими мифологическими масштабами может быть в процессе анализа соотнесена его с виду вполне скромная история? Ведь он, наверное, стремится к счастью, к успеху, к признанию среди людей, к сытости, безопасности, любви и комфорту. А вот поэт, по выражению Пастернака, хочет привлечь к себе «любовь пространства», которая, подозреваю, несколько отличается от любви сугубо человеческой и не связана ни с комфортом, ни даже со всеобщим признанием, сулящим массу выгод и удовольствий.

 

 

 

ГРОЗОВЫЕ ЗАРНИЦЫ

 

Левушке Толстому было полтора года, когда умерла его мать, Мария Николаевна. Перед этим она разрешилась тяжелыми родами, долго болела и так и не пришла в себя. За некоторое время до смерти у нее развились признаки душевного расстройства. Однако в памяти, а может, в воображении Толстого ее образ оставался неизменно светел и фактически свят. В 1906 году он писал в дневнике о своем желании прильнуть к родному существу, сделаться маленьким, спрятаться в руках матери. Потому что она, как выразился Толстой, есть «высшее мое представление о высшей любви, - но не холодной, божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа».

Столь ранняя и, вероятно, до конца неоплаканная потеря могла, по моим предположениям, оставить в мальчике глубокую незаживающую рану. Образ покойной матери был идеализирован раз и навсегда и уже не имел никаких шансов приблизиться к реальности, вмещающей в себя живые, естественные противоречия. Утрата, возможно, оставила после себя чувство покинутости, брошенности, которое могло со временем трансформироваться в неосознанную мифологему виновности, греховности, нечистоты, какого-то изъяна, за которым последовало неотвратимое наказание сиротством.

Согласно легенде, мать другого светоча человечества, Гаутамы Будды, умерла через семь дней после рождения сына, очевидно, выполнив возложенную на нее Высшими Силами миссию. На абы кого, замечу кстати, такую миссию не возлагают.

Интересно, какое объяснение этим трагическим обстоятельствам предложили взрослые, окружавшие обоих осиротевших детей? Мы уже никогда не получим точного ответа. Хотя в трилогии «Детство. Отрочество. Юность» Толстой устами главного героя, беседующего с экономкой Натальей Савишной, сообщает следующее: «Его (Бога) святая воля! Он затем и взял ее, что она достойна была, а ему добрых и там нужно. Эта мысль отрадно поразила меня…» О смерти самой Натальи Савишны Николенька Иртеньев говорит так: «Она совершила лучшее и величайшее дело в такой жизни – умерла без сожаления и страха».[2]

А может быть, эти доподлинно не известные нам объяснения содержали импульс, определивший всю жизненную миссию обоих гениев, их сценарий индивидуации, к которой они, однако, не стремились, поскольку слова такого не знали да и видели собственное призвание под иным углом зрения? И тот, и другой не находили земную жизнь идеально устроенной. Оба по преимуществу обращали свое внимание не на радости, а на страдания. И оба страстно желали избавить от мучений, причиняемых жизнью, не только себя, но и все человечество. Этика Будды и Толстого отличалась наивеличайшими масштабами и претендовала на универсальность – никак не меньше. Возможно, путь индивидуации, уготованный и определенный самым ранним экзистенциальным вызовом, способен задать самые широкие контекстуальные рамки. И совсем уклониться от этого невозможно, можно только сломаться под непосильной ношей. Но эти двое не сломались. В их отношениях с Богом, Атманом, Абсолютом не было воплощенного в материнском теле любящего, нежного и всепринимающего посредника. Обоим пришлось полагаться исключительно на себя. Да и сам материнский комплекс в их бессознательном, вероятно, был расщеплен. Его теневая часть могла интроецироваться и внести лепту в образование собственной тени либо теневой анимы. И все эти тени имели много шансов быть спроецированными на разного рода внешние объекты и обстоятельства. Напряжение полюсов между идеализированной женской фигурой и теневой составляющей требовало разрешения через трансценденцию, поскольку, вероятно, доставляло порой невыносимые страдания. И, похоже, далеко не случайно фокусом их основного жизненного интереса в итоге сделалась религия, или «связывание» в уме того, что само никак не связывалось в душе, в чувствах и ощущениях. Разве реальность, с которой ты встретился вскоре после рождения, может представляться безопасной, разумной и справедливой, если ты в ней теряешь самое дорогое существо – собственную мать? Они оба стремились к свободе, как будто земная обычная жизнь была не столько даром, сколько испытанием, тюрьмой и рабством.

Толстой пишет о своем самом раннем детском переживании, что его пеленают, сковывают, а он хочет вырваться: «Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают». [ 3]

По воспоминаниям младшей сестры Толстого, Марии Николаевны, эпизод с немотивированным внешне бегством произошел однажды, когда дети ехали на тройке из Пирогова в Ясную: «Во время одной из остановок экипажа Левочка слез и пошел пешком. Когда экипаж тронулся, его хватились, но его нигде не было. Кучер с козел увидал впереди на дороге его удаляющуюся фигуру; поехали, полагая, что он пошел вперед, чтобы сесть, когда его догонят, но не тут-то было. С приближением тройки он ускорил шаг, и когда тройка пошла рысью, он пустился бегом, видимо, не желая садиться. Тройка поехала очень быстро, и он побежал во всю мочь, пробежав так около трех верст, пока, наконец, не обессилел и не сдался. Его посадили в карету; он задыхался, был весь в поту и изнемогал от усталости». [4]

Вероятно, сценарий бегства уже тогда смутно замаячил - как возможность спасения, как единственный выход из плена действительности. Но выход куда? Куда можно выйти из этой горестной несправедливой жизни, из плена иллюзий и разочарований, куда можно сбежать от болезненных и ненадежных привязанностей? А если выйти нельзя, то надо переделать все жизнеустройство. В пятилетнем возрасте из уст старшего брата Николая, которому было тогда десять, Левушка получил мифологему, сценарий, сюжет своей миссии на земле. Брат рассказал о том, что у него есть тайна, позволяющая сделать всех людей счастливыми, любящими друг друга муравейными братьями, и записана она на зеленой палочке, зарытой на краю оврага. Ребята играли в этих муравейных братьев, тесно сбиваясь в кучу в темноте между креслами, заставленными коробками и занавешенными платками. Толстой очень любил эту игру, испытывая чувство любви и умиления. Возможно, укромность нехитрого детского убежища напоминала ему материнскую безопасную и теплую утробу, в которой можно было забыть обо всех горестях и превратностях «внешней» реальности.

В «Воспоминаниях» он пишет: «Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, занавешенными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать великое благо, так я верю и теперь, что есть та истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает». [5]

Полагаю, в этой идее можно заметить присутствие того, что Юнг, пользуясь термином Леви-Брюля, называет participation mystique (мистическое соучастие). Парадокс жизни Толстого, возможно, заключается в том, что все более и более отличаясь от других, он стремился все больше и больше слиться с другими, раствориться в людях, обезличиться, стать одним из незаметнейших муравейных братьев. Может быть, Будда, утверждавший, что эго по существу является иллюзией, в этом отношении шел еще дальше. Чем одна иллюзия может отличаться от другой иллюзии, если сам субъект, переживающий иллюзию, иллюзорен? Чьи глаза видят собственную грезу вместо реальности? В такой текучей пустоте несчастиям, страданиям и привязанностям просто не за что и не за кого зацепиться. Разве это не универсальный способ избавления от боли бытия – уничтожить в человеке то, что все это способно переживать, его субъективность, его отдельность?

 

 

 

БЕГСТВО СТАНОВИТСЯ НАВЯЗЧИВОЙ ИДЕЕЙ

 

В 1847 г. Толстой совершил свое первое удавшееся бегство из Казани, где он успел посидеть в карцере за пропуски занятий в университете и полежал в госпитале с венерическим заболеванием. В его дневнике за тот год появилась следующая запись: «Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения». [6]

Каково же назначение жизни человека, по мнению Толстого? «Дело жизни, назначение ее – радость. Радуйся на небо, на солнце, на звезды, на траву, на деревья, на животных, на людей. И блюди за тем, чтобы радость ничем не нарушалась. Нарушается эта радость, значит, ты ошибся где-нибудь, ищи эту ошибку и исправляй», - так он сформулирует свое философское кредо. [7]

Однако если функцией сознания, центром которого служит эго, является различение, в том числе различение себя и не-себя, различение границ, тогда как можно пребывать в состоянии перманентной радости, на что тут можно опереться? Откуда можно почерпнуть эту благодать всеприятия и совершенной мудрости, и удалось ли Толстому воплотить свои принципы на практике? Судя по всему, не удалось. Паттерн бегства от реальной жизни, воплощенной в конкретных социальных отношениях, во взаимодействии одного отдельного эго с другими, в напряжении, возникающем неизбежно из несходства индивидуальностей на этих самых границах, сопутствовал истории гения на всем ее протяжении.

Психиатры квалифицируют бегство как пассивную форму протеста. Явление это может наблюдаться и в рамках невроза, и в рамках психопатии, психоза или органического поражения мозга. Если оно столь универсально, не лежит ли в его основе некое архетипическое ядро? Около 5% бездомных составляют так называемые «домашние» добровольные бродяги, избравшие образ жизни скитальца по велению сердца. Лиминальность – это их естественное состояние. Это жрецы и жрицы бога Гермеса по призванию, а не в силу обстоятельств.

Вероятно, Толстой, как и Будда, находился под влиянием этого архетипа полной свободы. Впрочем, ведь и сама индивидуация является странствием, пересечением конвенциональных границ, преодолением запретов, вызовом прагматизму, комфорту оседлости и конформности - чтобы стать только собой! Не совершенным, не отвечающим чьим-либо критериям и стандартам, не безупречным, а лишь аутентичным и целостным, содержащим противоречия, преодолевающим их и вновь попадающим в них же!

Однако если бродяги стремятся странствовать по велению сердца, не особо рефлексируя по данному поводу, то Будда и Толстой не могли обойтись без соответствующей философии. Полагаю, что в их случае речь может идти не только о реакции пассивного протеста, когда человек убегает от фальшивых отношений, несправедливости, навязанных долженствований, но еще и движется куда-то и к чему-то, к какой-то своей цели. В конечном итоге, можно допустить, что само движение, непривязанность, лиминальность являются и целью, и смыслом, и прибежищем, у которого не может быть более точного адреса, чем вся Вселенная, не знающая границ и пределов.

В философском обосновании этого странствия и у Толстого, и у Будды присутствуют элементы сходства, на которые поневоле обращаешь внимание. Это идея равенства всех людей, негативное отношение к собственности и даже подозрительное отношение к женщине как источнику низменных соблазнов, включая семейную жизнь. Как все равны перед Богом, так все равны и перед Атманом, Абсолютом. Однако сама Высшая Инстанция почему-то упорно создает всех неодинаковыми. И если стать равными друг другу можно, только став равными Богу, то подобная затея заурядному человеку кажется практически невыполнимой, а то и пугает. Да и сам образ Бога, когда вглядишься в него попристальнее, далеко не так однозначен, как и образ родителя, если обойтись без излишней идеализации. Вот что пишет об этом Адольф Гуггенбюль-Крейг с своей работе «Наивные старцы»: «… образ отца включает в себя не только элементы доброты, наставничества и заботы, но и кастрирующие, жестокие, смертоносные аспекты. То же самое относится к мифологеме, представляющей символы божества. Бог милосерден и добр, однако вместе с тем он гневен, жесток и страшен. Мир мифов наводнен противоречиями, подобно миру сновидений» [8].

И что же с этим делать? Мне кажется, что если ты честный, искренний, думающий и глубокий человек, такой как Лев Николаевич Толстой, то нужно основную часть вины за все эти мучительные противоречия брать на себя, а остаток можно возложить на власть придержащих. Что Лев Николеавич и сделал. В своих дневниках он обнаруживает и бичует колоссальное количество собственных пороков и недостатков. А в своих художественных и публицистических произведениях он разоблачает червоточины несправедливого общественного устройства, со всеми его социальными институтами, включая церковь. Коротко говоря, не принимает он жизнь такой, как она есть, и не радуется ей – в соответствии с собственной же философией. Хотя всей душой стремится к этому. Будда и вовсе пришел к выводу, что жизнь есть страдание, порождаемое неприятием перемен и привязанностями. Источником жизни, а во многих случаях и привязанностей, служит женщина; притягивает к женщине любовь, сексуальное желание. Можно ли в таком случае предположить, что женщина и секс являются источником страданий?

Возможно, Будда догадался об этом достаточно рано и в 29 лет исчез из родного дома, порвав всякие узы с родственниками. Судя по его словам, обращенным к ученикам, он перенес при этом состояние, которое можно квалифицировать как депрессию. «У меня

исчезла вся радость юности. У меня исчезла вся радость здоровья. У меня исчезла вся радость жизни», - признавался, согласно легенде, Будда. Больше того, и молодость, и здоровье, и радость жизни в учении Будды являются тремя видами «темноты», или омраченности, мешающими достичь просветления.

Лев Толстой, упорно, но безуспешно боровшийся с сексуальным влечением, поначалу видел некий способ достичь компромисса в этом сомнительном деле. Заключался он в том, чтобы иметь одну единственную женщину, а именно, жену, интимная близость с которой могла бы оправдываться исключительно рождением детей. Кроме того, семейная жизнь должна была быть пронизана духом единомыслия и походить в некотором роде на трудовую коммуну. Проект был вполне утопический, поэтому подходящую кандидатуру пришлось выбирать очень долго, но и это в итоге не спасло безнадежное начинание от провала. Толстого в отношениях с женщинами всегда преследовали страхи и сомнения. Даже если его сильно влекло к какой-нибудь барышне, он продолжал терзаться неопределенностью своих чувств, не имея уверенности, любит ли он ее по-настоящему или ему это только кажется. Мне думается, приблизившись, привязавшись, доверившись, он боялся потерять, утратить, как это произошло когда-то с матерью. Его травмированный ранней утратой детский нарциссизм боялся утратить объект, в котором он мог бы отражаться безболезненно, без пугающих искажений, устойчиво и только в идеальном свете любви и всеприятия. Так и сам Нарцисс в мифе отвергает преданную ему нимфу Эхо, которая ходила за ним по пятам и повторяла любую его фразу. Но она была тем самым Другим и она была женщиной, а значит, чем-то инаким, отдельным, отличным от самого Нарцисса и, следовательно, ненадежным, опасным. Такого испытания реальностью нарциссизм избегает ценой отказа от близких, а потому по определению непредсказуемых и опасных для уязвимой самооценки отношений.

 

 

 

ПРОБЛЕМА С ПЕРСОНОЙ И ЕЕ РАЗРЕШЕНИЕ

 

В юности Толстой довольно добросовестно пытался сделаться как все или не хуже других через формирование персоны аристократа. Поздний Толстой считал, что даже его писательская персона была сформирована главным образом под влиянием тщеславия, и не видел смысла в литературном творчестве. После Арзамасского ужаса, пережитого в сорок девять лет, Лев Николаевич стал тяготиться и персоной помещика. Как раз после успеха «Войны и мира», после удачного приобретения земель в Самарской губернии, которому был бы рад любой «нормальный» собственник, Толстой сталкивается с абсолютно обратными радости чувствами. Вот что он пишет в «Исповеди»: «Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это – обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица… Те две капли меда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой истины, - любовь к семье и писательству, которое я называл искусством, - уже не сладки мне». [9] Кончилось это тем, что он решил стать исключительно философом, проповедником духовных истин всеохватного масштаба, а от всякой собственности полностью отказался, включая право на гонорары от публикаций. Отказал он в этом и жене, и своим детям, то есть обесценил мирские привязанности и сам архетип семьи.

Насколько я понимаю, половые отношения ни Христа, ни Будду вообще не занимали, а от собственности они отказались еще более радикально и резко, чем Лев Толстой.

Можно ли предположить, что серьезные конфликты Толстого с государственной машиной, с Православной Церковью, с женой и сыновьями были непосредственным результатом его индивидуации ? Или же он не осознавал, что его собственная тень проецируется вовне, его связь с душой-анимой нарушена, а его самость повернута к нему только одной, слишком категоричной стороной, представленной Логосом, но не Эросом?

Во всяком случае любое столкновение с реальностью больно ранило и конфузило Толстого. Был период, когда он оказался в почти полном одиночестве, что само по себе

является серьезным испытанием для любого человека. А если одиночество связано с глубоким, принципиальным конфликтом между человеком и обществом, между его личной правдой и конвенциональной правдой, представляющейся ему лживой и лицемерной, то такое одиночество делается невыносимым, поскольку люди существа социальные, и остракизм на глубинном, бессознательном уровне, вероятно, равняется смертному приговору. Это произошло тогда, когда Толстому пришлось поселиться в Москве из-за необходимости дать образование детям. В те же годы его постигло еще одно трагическое испытание. В феврале 1895 года умер последний и, наверное, самый любимый ребенок Толстых, не доживший и до семи лет, Ванечка. Казалось, что этот мальчик был настолько хорош и светел душой, тонок и чувствителен, будто сама судьба избрала его в качестве последней надежды для родителей, между которыми стремительно и неуклонно разрасталась пропасть. Вот что Толстой записал в дневнике в связи со смертью сына: «Похоронили Ванечку. Ужасное – нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю Тебя, Отец, Благодарю Тебя… Смерть Ванечки была для меня, как смерть Николеньки, нет, в гораздо большей степени, проявление Бога, привлечение к Нему. И потому не только не могу сказать, чтобы это было грустное, тяжелое событие, но прямо говорю, что это радостное – не радостное, это дурное слово, но милосердное от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее к Нему событие. Соня не может так смотреть на это. Для нее боль, почти физическая – разрыва, скрывает духовную важность события». [ 10]

В письме к своей тетушке Лев Николаевич разъясняет эту разницу: «Мне потеря эта больна, но я далеко не чувствую ее так, как Соня, в-1-х, потому что у меня была и есть другая жизнь, духовная, во-2-х, потому что я из-за горя не вижу своего лишения и потому что вижу, что что-то великое совершается в ее душе, и жаль мне ее, и волнует меня ее состояние. Вообще могу сказать, что мне хорошо». [11]

Интересовался ли Будда судьбой своего единственного, оставленного им сына, мы не узнаем уже никогда.

А Софья Андреевна в своем письме к сестре так рисует реакцию Толстого: « Левочка согнулся совсем, постарел, ходит грустный с светлыми глазами, и видно, что и для него потух последний светлый луч его старости. На третий день смерти Ванечки он сидел рыдая и говорил: «В первый раз в жизни я чувствую безвыходность». [12]

И тем не менее, как считает литературный критик Павел Басинский, выход был найден. В своей книге «Бегство из рая» он пишет: «Выход один – Бог. Благодаря Бога за смерть любимого сына, Толстой делает бесповоротный библейский выбор. Отныне он не человек, а пророк. Что бы ни произошло, все это будет радостным знаком ему. Казалось бы, что может быть страшнее смерти любимого ребенка? Но из этого Л.Н. делает духовно полезный для себя вывод, он приводит ставшую особенно значимой в свете случившегося

цитату Блеза Паскаля: «Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я ». [13] Действительно, переживания Толстого поднялись до библейских высот, и это была уже реакция не простого смертного и даже не бесхитростного прихожанина Православной Церкви, с

которой, как с социальным институтом, Толстой сам порвал отношения, но Авраама. Как будто произошло отождествление с архетипом senex а (мудреца); при этом архетип puer а (вечного юноши) приносится в жертву Богу. Отныне попытки Толстого жить с людьми в качестве такого же существа, как они, обречены на провал. И выходом станет только бегство, которое закончится смертью на маленькой захолустной железнодорожной станции Астапово, сделавшейся благодаря данному событию знаменитой.

Пастернак умер от рака, вероятно, не получив должной медицинской помощи, отказавшись под давлением властей и массовой травли от Нобелевской премии, отлученный от Союза Писателей с его льготами, преимуществами и медицинским обеспечением. Его могила на Переделкинском кладбище неоднократно осквернялась, в том числе и в наши дни. Но в целом модальность его стихов и прозы иная, там нет отчаяния и ожесточенного противостояния несправедливому мироустройству. Пастернак обладал, мне кажется, базовым доверием к бытию, как это и должно быть свойственно христианскому миросозерцанию, видел красоту в его сложности и неоднозначности. Бытие с этой точки зрения есть творение Бога, пути которого неисповедимы. И нет никакого смысла ожесточенно бороться, насильно переделывать что-то в сущем, поскольку оно Богом и порождено, со всеми условными минусами и плюсами. Не то что бы это совершенно пассивная позиция, но в ней присутствуют смирение и кротость. Важно только уловить границу, чтобы не скатиться к равнодушию, не уйти от личной ответственности за бездействие. Стало быть, понятие личности, отдельности, субъективности неотъемлемо связано с принципом этой ответственности. Но всякая субъективность лишь стремится к полноте, словно к линии горизонта, не претендуя на безупречность, на обладание конечной, универсальной истиной. И как она далека от позиции пророка, как уязвимо человечна и не уверена ни в чем окончательном и непогрешимом!

Оба писателя, как и почти мифический Будда, остались верны себе, своему индивидуальному пути, который не был ни правилен, ни, быть может, праведен с точки зрения конвенциональной морали. Чего они добились, какой цели? Насколько их пример заразителен для последователей, соотносится ли он с принципом реальности? Да и что она есть такое, эта реальность? Разве не само наше субъективное отношение определяет, что мы будем считать в ней важным, значимым и даже существующим, а что второстепенным,

несущественным и только лишь иллюзорным? Так как же можно отказаться от этой субъективности, что останется вместо нее – в нирване или в « муравейной », растворенной обезличенности, какое сознание, чье?

Находясь уже на пороге смерти, Пастернак написал следующие строчки:

 

НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

 

Я пропал, как зверь в загоне,

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

 

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

 

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

 

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора –

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра. [14]

 

Когда наступят эти времена, хотелось бы знать? Упомянутые мною люди – и конкретные, и полумифические – посвятили свои жизни приближению такого момента. И чего же они добились, что изменилось с тех пор? Возможно, они заблуждались, не учитывая принципа реальности, не разобравшись с собственной и коллективной тенью? Возможно, их жизни нельзя считать примером индивидуации, и клиенту, приходящему на прием к аналитику, следует ожидать чего-то принципиально иного?

 

 

---

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы: В 2-ч т. Т. 1 – Л.: Сов. Писатель, 1990. – (Б-ка поэта. Большая сер.). С. 366

2. Толстой Л.Н. Детство. Отрочество. Юность. – СПб.: Издательская Группа «Азбука-классика», 2009. С. 131

3. Басинский П.В. Лев Толстой: Бегство из рая. – М. : АСТ: Астрель, 2010. С. 84

4. – там же – С. 86 – 87

5. Л. Н.Толстой Лев Николаевич. Собрание сочинений в 22 т. М. : Художественная литература, 1983. Т.14. Воспоминания. Фанфаронова гора. С.426

6. Басинский П.В. Лев Толстой: Бегство из рая. – М. : АСТ: Астрель, 2010. С. 84

7. Л.Н. Дневники 1847-1894. Собрание сочинений в 22-х томах, т.21.- М.Художественная литература, 1985. С. 198

8. Гуггенбюль-Крейг, Адольф. Наивные старцы. Анализ современных мифов. СПб: БСК. 1997. С. 79

9. Басинский П.В. Лев Толстой: Бегство из рая. – М. : АСТ: Астрель, 2010. С. 269

10. Труайя. А. Лев Толстой. – М.: Эксмо, 2007. – (Русские биографии). С. 655

11. – там же – С.655

12. Басинский П.В. Лев Толстой: Бегство из рая. – М. : АСТ: Астрель, 2010. С. 519

13.– там же – С.519

14. Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы: В 2-ч т. Т. II – Л.: Сов. Писатель, 1990. – (Б-ка поэта. Большая сер.). С. 130

15. Зверев А.М.., Туниманов В.А. Лев Толстой – М.: Молодая гвардия, 2006. – 782 с.: ил. – (Жизнь замечат. людей: Сер. Биогр.:, Вып. 1016).

16. Шкловский Виктор Борисович. ЛЕВ ТОЛСТОЙ. М., «Молодая гвардия», 1963. 864 с., с илл. (Жизнь замечательных людей». Серия биографий. Вып. 6 (363).

17. Юнг Карл Густав. Структура психики и процесс индивидуации. – М. Наука. 1996. – 296 с. (Памятники психологической мысли)

18. Стайн М. Принцип индивидуации : О развитии человеческого сознания / Пер. с англ. – М.: « Когито-Центр », 2009. – 176 с. ( Юнгианская психология)

19. Стайн М. В середине жизни: Юнгианский подход / Пер. с англ. – М.: « Когито-Центр », 2009. – с. 160. ( Юнгианская психология)

20. Стайн М. Трансформация: Проявление самости / Пер. с англ. – М.: « Когито-Центр », 2007. – 221 с. ( Юнгианская психология)