«Многие превозносили его до небес,… иные – втаптывали в грязь. Поняли его немногие».

Л. Фейхтвангер

 

Метафора «наука как охота (venatio)» в начале Нового времени использовалась в литературе нередко. К примеру, неаполитанский астролог, математик и врач Джованни Абиозо (Abioso G.) в 1520-х годах призывал современных интеллектуалов бросить древние книги и посвятить себя «охоте за новыми тайнами природы (venari nova secreta naturae)»[1]. В 1596 году в Венеции была основана Accademia Cacciatore (Академия охотников), члены которой интересовались не только охотой как таковой, но и естественнонаучными вопросами. Можно привести и другие примеры. Однако наиболее детальную разработку эта метафора нашла в трудах Ф. Бэкона (F. Bacon; 1561 – 1626).

Описывая предложенную им эксперименталистскую методологию изучения природы, которую английский мыслитель характеризовал как experientia literata(англ. literate или learned e xperience; в переводе Н. А. Федорова –«научный опыт»), он сравнил ее с «охотой Пана» («Literata Experientia, sive Venatio Panis, modos experimentandi tractat»[2]), который в интерпретации Бэкона символизировал Природу: «Древние в образе Пана со всеми подробностями нарисовали природу мира. …Занятие же Пана нельзя, пожалуй, изобразить вернее и удачнее, чем сделав его богом охотников: ведь любое действие природы, любое движение, любое развитие есть не что иное, как охота. Действительно, науки и искусства охотятся за своими созданиями, сообщества людей преследуют свои цели, да и вообще все создания природы охотятся или за добычей ради пищи, или за удовольствиями ради отдыха, прилагая к этому все свое умение и ловкость»[3].

Согласно легенде, именно во время охоты Пан обнаружил богиню Цереру, тогда как «остальным … богам это не удалось, хотя они и старательно искали и все делали для того, чтобы найти ее». Указанный эпизод заключает в себе, по мысли Бэкона, очень глубокий смысл: «не следует ждать открытия полезных и необходимых для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции (которых можно сравнить со старшими богами), хотя они всеми силами стремятся к этому; таких открытий следует ждать только от Пана, т. е. от мудрого эксперимента и всеобъемлющего познания природы, и такие открытия происходят почти всегда случайно, как бы во время охоты»[4].

Экспериментирующий ученый – это прежде всего «охотник за тайнами природы»[5], который вместо того, чтобы «идти ощупью в темноте (palpat ipse in tenebris)»[6], упорно и терпеливо изучает «знаки и ключи» ведущие его к познанию мира.

Метафора охоты в позднесредневековой и ренессансной литературе имела многообразные коннотации: поиск совершенной любви, моральной и религиозной истины, наконец, средств и путей спасения души. Охотник, как правило, наделялся героическими чертами, а занятие охотой рассматривалось как индикатор благородства (или по крайней мере, как аноблирующее занятие), как высоко ритуализованное и формализованное искусство, достойное дело для благородного мужчины-воина и т. д. И все эти коннотации при сравнении охоты с натурфилософским (научным) поиском переносились на последний, ибо изучение природы воспринималось как мужское дело, требовавшее упорства, выдержки, силы (причем не только интеллектуальной, но подчас и физической), зоркости, проницательности, наблюдательности, умения по видимым «следам и знакам» получать знание о «добыче» (в случае научной «охоты» – по видимым явлениям судить о тайнах природы)[7].

Появление и распространение упомянутой метафоры на заре Нового времени свидетельствует о глубоком изменении в понимании целей и методов науки в этот период. Если в эпоху позднего Средневековья натурфилософия рассматривалась как своего рода герменевтика («философия природы без природы», как выразился Дж. Мердок[8]), то в XVI – XVII столетиях она стала областью поиска новых и ранее неизвестных фактов или причин, определяющих видимость явлений. Схоластическая натурфилософия не изучала глубоко данные опыта, чтобы найти истину, но вместо этого привлекала тщательно отобранные факты, чтобы оправдать свои выводы, или, как афористично выразился Бэкон, схоласты занимались натурфилософией «не чтобы докопаться до истины, но чтобы поддержать рассуждение (non ut veritas eruatur, sed ut disputatio alatur)»[9].

 

Иными словами, средневековая натурфилософия опиралась на понимание природы как геометризованного космоса, упорядоченного Творения Бога, созданного по числу, весу и мере (numero, pondere, et mensura), в силу чего сотворенный мир постижим разумом, тогда как науке раннего Нового времени были ближе образы природы как темного леса[10], неизведанной территории или лабиринта, не затеряться в котором помогает ариаднина нить исследовательского метода. Замечу, что образ мира как лабиринта активно использовался Бэконом. Так, например, в предисловии к «Великому восстановлению наук» читаем: «Здание этого нашего Мира и его строй представляют собой некий лабиринт для созерцающего его человеческого разума (Aedificium autem hujus universi structura sua, intellectui humano contemplanti, instar labyrinthi est), который встречает здесь повсюду столько запутанных дорог, столь обманчивые подобия вещей и знаков, столь извилистые и сложные петли и узлы природы. Совершать же путь надо при неверном свете чувств, то блистающем, то прячущемся, пробираясь сквозь лес опыта и единичных вещей. К тому же (как мы сказали) вожатые, встречающиеся на этом пути, сами сбиваются с дороги и увеличивают число блужданий и блуждающих. При столь тяжелых обстоятельствах приходится оставить всякую надежду на суждения людей, почерпнутые из их собственных сил, и также на случайную удачу. Ибо, каково бы ни было превосходство сил ума и как бы часто ни повторялся жребий опыта, они не в состоянии победить все это. Надо направить наши шаги путеводной нитью и по определенному правилу обезопасить всю дорогу, начиная уже от первых восприятий чувств»[11].

Наука, репрезентируемая метафорой venatio, предполагала выработку новых, нетрадиционных исследовательских практик, в том числе и умение организовать коллективную исследовательскую деятельность, «охоту», как сложное, иерархизированное по функциональным обязанностям и решаемым задачам и синхронизированное совместное предприятие.

В данной публикации речь пойдет о причинах и обстоятельствах, побудивших Бэкона обратиться к той области, которую сегодня относят к философии и методологии науки. Вопрос этот важен хотя бы потому, что эти причины и обстоятельства определили в значительной мере содержание предложенных им реформ, как методологических, так и институциональных.

 

 

 

НАУКА В БЛАГОРОДНОМ ОБЩЕСТВЕ

 

К 1590 году Ф. Бэкон пришел к твердому убеждению, что познание природы (включая и новую методологию этого познания) должно быть предметом интереса и заботы государственных мужей. При этом акцент делался не только на пользе знания вообще, но и, – и в первую очередь, – на том, что надлежащим образом реформированная и институализованная натурфилософия может послужить на благо королевства.

Почему Бэкон, юрист, к тому времени – член старейшей корпорации барристеров Грейс-Инн (Gray's Inn) и член Палаты Общин[12], обратился к вопросам реформы натурфилософии? И почему именно в первой половине 1590-х годов он решил публично высказать свои реформаторские замыслы? Было ли это результатом только его интеллектуального развития или же есть основания полагать (учитывая, что Бэкон в этот период оказался вовлеченным в юридические и политические дела королевства), что его мысли о необходимости «великого восстановления наук» были тесно связаны с некоторыми политическими и религиозно-политическими событиями, которые он считал крайне опасными для стабильности и процветания государства?

Для ответа на эти вопросы я сначала обращусь к некоторым реалиям английской жизни XVI столетия и в первую очередь к анализу культурных ресурсов, использовавшихся для легитимации новых научных практик в эпоху интеллектуальной революции XVI – XVII столетий. Англия в этом отношении представляет особый интерес, хотя бы по причине того, что английские ученые внесли огромный вклад как в развитие нововременной науки и философии, так и в процессы ее институализации и социализации. Как правило, исследователи делают акцент на значимости пуританской этики для многих групп английских интеллектуалов начала Нового времени, одобрявших и поддерживавших «экспериментальную натурфилософию», или, как выразился С. Шейпин, «the new cultural forms of empirical and experimental natural philosophy»[13].

Бесспорно, это обстоятельство крайне важно для моей темы и далее я буду не раз к нему обращаться. Однако при всей значимости протестантского дискурса для институализации нововременной науки в Англии, этот фактор был отнюдь не единственным, а в некоторых отношениях – даже не самым главным[14]. Другим фактором, значимость которого еще предстоит оценить в дальнейших исследованиях, является изменение представлений об образе жизни, характере воспитания, занятиях и поведенческих стереотипах тех индивидов, которых традиционно называли джентльменами. Акцент на отношении к науке и к научному образованию именно джентльменского сообщества обусловлен тем, что благородные сословия как в Англии, так и на Континенте, располагали наибольшими ресурсами, которые в принципе могли бы быть использованы для поддержания людей науки и социальной легитимации профессионального изучения природы. Иными словами, суть вопроса сводилась к следующему: как социальная роль (или маска) джентльмена соотносилась с различными культурными практиками, имевшими то или иное отношение к формированию новой науки в Англии XVI – XVII вв.? Этой темы я уже касался в другой публикации[15], поэтому здесь ограничусь несколькими замечаниями.

Почему сформулированный в предыдущем абзаце вопрос так важен в историко-научном плане вообще и для темы данной работы в частности? Прежде всего, потому, что сторонники новой натурфилософии были крайне озабочены соответствием их системы ценностей и поведенческих стереотипов принятой системе ценностей и образу жизни джентльменов. Иными словами, тем, кто всерьез интересовался изучением природы, требовалось доказать окружающим, что их занятия достойны благородного сословия, т. е. представить натурфилософскую практику как genteel (изысканно-благородную). Вместе с тем, перед адептами новой натурфилософии стояла и другая задача: продемонстрировать, что она – не просто иная форма традиционной, но коренным образом отличается от последней. Соответственно, новые натурфилософы – не чета прежним. Без решения этих задач процесс институализации науки в Англии был бы невозможен, поскольку профессиональное изучение природы в социо-культурном аспекте оставалось бы тогда непрестижным делом чудаковатых философов или людей не способных к полезной для государства деятельности. Более того, в известном смысле первая из названных задач окончательно не решена до сих пор, и не только в Англии. Если же обратиться ко второй половине XVII столетия, то к этому времени научные исследования, хотя и обрели в джентльменском сообществе известную легитимность, однако, весьма ограниченного свойства[16].

Между тем, в литературе по истории и социологии науки получило широкое распространение мнение, сформировавшееся в рамках структурно-функционалистских социологических подходов, будто именно в XVII столетии «некоторые люди … впервые стали считать себя учеными, полагая, что эта роль является уникальной и сопряженной с особыми обязанностями и возможностями»[17]. На мой взгляд, ситуация была скорее прямо противоположной.

Действительно, кто такой человек науки на заре Нового времени? Вопрос трудный. Ответ на него потребовал бы специального исследования. Здесь же замечу только, что он не был scientist в современном смысле слова. Да и сам этот термин пришел в английский язык только в XIX столетии, а его французский эквивалент – un scientifique – получил широкое распространение и того позже, в начале XX в. Не приходится говорить и о какой-либо ясной социо-культурной роли человека науки в эпоху интеллектуальной (в более популярной, но, на мой взгляд, менее точной терминологии – научной) революции Нового времени, поскольку в этот период отсутствовали какие-либо социальные механизмы поддержки профессиональной научной деятельности. Как справедливо заметил С. Шейпин, «даже минимальный организующий принцип для какой-либо трактовки понятия “человек науки”, а именно: человек науки – это тот, кто занимается изучением Природы, оказывается, если вдуматься, весьма проблематичным»[18], хотя бы потому, что в рамках различных культурных практик (натурфилософия, натуральная история, алхимия, математика и т. д.) концепции «природы» и «природознания» понимались по-разному. Но самое главное – изучение природы не стало в рассматриваемый период самоценным видом человеческой деятельности (по крайней мере, для социальной элиты Англии и других европейских стран). Об этом в начале XVII -го столетия заявил Ф. Бэкон: «… даже в числе тех, кто занимался естественной философией, она едва ли имела хотя бы одного вполне свободного и полностью отдавшегося ей человека (особенно в недавние времена), разве только нам укажут на пример какого-нибудь монаха, размышляющего в своей келье, или знатного вельможу в своем поместье; естественная философия сделалась как бы переходом и мостом к чему-либо другому»[19].

И тем не менее, в Англии XVI – XVII столетий произошли некоторые важные в контексте темы данной статьи процессы, способствовавшие в итоге социализации и институализации «новой науки»: во-первых, понятия «джентльмен» и «ученый» обрели новые грани, что позволило людям науки в какой-то мере вписаться в социальную нишу, предназначенную для хорошо образованных людей, а во-вторых, людям науки удалось-таки найти новые источники одобрения и поддержки своей деятельности за рамками «genteel society»[20]. И произошло не в последнюю очередь благодаря усилиям Ф. Бэкона.

Следует также сказать о политической и социально-экономической ситуации в Англии времен правления Елизаветы Тюдор.

 

 

 

НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА ЭКОНОМИЧЕСКОГО КРИЗИСА

 

Начну с экономических забот и печалей елизаветинского правительства в 1580 – 1590-е годы. Проблемы, вставшие перед ним, были не из легких. Прежде всего, следует принять во внимание «военный фактор». Содержание гарнизонов в Нидерландах и флота в Ла-Манше («English Channel») обходилось короне недешево. Война с Испанией требовала больших затрат. Поэтому правительство постоянно брало деньги в долг у купцов лондонского Сити, и испрашивало у парламентов 1587, 1589 и 1593 годов все возрастающие субсидии на покрытие военных расходов. Парламенты, торговцы Сити и Синоды, хоть и скрепя сердце, но деньги выделяли. За три мирных десятилетия, предшествовавшие англо-испанской войне, начавшейся в 1585 году, правительству удалось укрепить английскую торговлю и английскую экономику в целом, что привело к ослаблению роли Антверпена как главного торгово-финансового центра Северной Европы. Воротилы Сити вполне могли позволить правительству вести войну, дававшую им надежды на усиление своих позиций на Континенте, и к тому же проводимую столь экономным монархом, как Елизавета Тюдор. (Недовольные скупостью королевы «осуждающе ворчали вслед за графом Шрусбери: “Когда она что-то жалует, то каждую кротовую кочку считает горой”»[21]).

Однако сколь бы остро не стоял вопрос о военных расходах, куда большую озабоченность у политической элиты вызывала угроза голода[22]. После тридцати благополучных лет, начиная с 1585 года, из-за неблагоприятных погодных условий урожай пропашных культур резко сократился. Цены на зерно, овес, горох и фасоль, особенно в 1586 году, сильно выросли. Ситуация не улучшилась и в 1587 – 1590 годах[23]. Держать скот стало невыгодным. И знать, и простые крестьяне видели в неурожаях в первую очередь знак Божьего гнева. Впервые за время своего правления Елизавета столкнулась с подобной социально-экономической проблемой. Напряжение усиливалось из года в год, тогда как возможности казны были крайне ограниченными[24]. Надо было как-то успокоить народ и найти виновных. Правительство пыталось регулировать цены на продовольствие и заработки. Был запрещен вывоз любых съестных припасов за границу и приняты жесткие меры против «бродячих солдат (vagrant soldiers)», которые, демобилизовавшись, вместо того, чтобы вернуться в свои деревни, странствовали по городам в поисках пропитания, перебиваясь случайными заработками и воровством, а также против всех прочих бездельников и босяков («vagabonds»), не владевших никаким ремеслом.

Власти рассылали на места статуты и прокламации, касавшиеся регулирования торговли рыбой и хлебом (на это обращалось особое внимание[25]), а также производства и продажи пива и мясомолочных продуктов. Особые правительственные комиссии направлялись в графства с целью изучения причин, вызывавших стремительный рост цен. В качестве таковых обычно назывались следующие: последствия огораживаний пахотных земель, скупка и перекупка зерна, экспорт зерновых культур за пределы королевства, и лишь в последнюю очередь – плохие погодные условия.

Правительство предпринимало меры по выявлению и наказанию спекулянтов. Была введена должность рыночного клерка, контролировавшего уровень цен на продовольствие, его качество, а также объем продаж и покупок. Вводились рыбные дни, что, по мнению властей, могло сократить употребление в пищу большого количества мяса.

Главная задача властей всех уровней в эти годы – не допустить возникновения беспорядков и голодных бунтов. Поэтому число питейных заведений, которые могли стать рассадником недовольства и антиправительственных выступлений, существенно ограничили. В результате, в 1580 – 1590-х годах не произошло ни одного крупномасштабного восстания. Имели место лишь кратковременные локальные мятежи на продовольственной почве, которые быстро пресекались административными, а иногда и экономическими методами (по распоряжению Тайного совета там, где возникал или мог возникнуть бунт, резко снижали цены на продукты и срочно завозили продовольствие).

В этой ситуации политическая элита стала все чаще прислушиваться к словам лорда Бёрли (William Cecil, 1 st Baron Burghley; 1520 – 1598) и сторонникам «peace party» в Тайном совете, которые настаивали на необходимости прекратить войну с Испанией, что дало бы возможность высвободить деньги и продовольствие для решения внутренних проблем.

Страх перед голодом и эпидемиями усиливал апокалипсические настроения среди населения. Появились проповедники, убеждавшие своих соотечественников, что всем им необходимо «быть в постоянной готовности» к началу Страшного суда. Один из них – некий Энтони Мартен (A. Marten; ? – 1597), уподобляя людей садовым деревьям, писал «Мы должны или дать плод, или быть срубленными и брошенными в огонь»[26]. Он убеждал своих читателей и слушателей, что надо не жаловаться на нехватку еды, не роптать и не бунтовать, ибо это всё грех, но думать о грядущем вскоре Втором Пришествии и о спасении души[27].

Впрочем, были и другие идеи. Так, например, английский дипломат и юрист сэр Томас Смит (Sir Thomas Smith; 1513 – 1577) еще до кризиса, между 1562 и 1565 годом, написал трактат (изданный в 1583 году), в котором предлагал ради «общего блага» развивать в стране промышленность и мануфактуры[28]. Путь, конечно, долгий, но надежный. Его поддержал и даже предпринял некоторые практические шаги в этом направлении лорд Бёрли. Елизавета, будучи убежденной протекционисткой, всячески поддерживала «the coomonweal policies». Она, не без выгоды для казны, «поощряла производство и торговлю разумными пошлинами, давала патенты тем, кто приносил на английскую почву новые ремесла и технические новинки, даровала хартии торговым компаниям, чтобы обеспечить своим купцам самые благоприятные условия торговли во всех концах света»[29].

Но, к несчастью, первый неурожайный год стал первым годом войны с Испанией. И хотя неблагоприятный ветер унес галеоны «Непобедимой Армады» в Северное море, а потом шторма у берегов Ирландии и Шотландии потопили еще множество судов, а вместе с ними и надежду Филиппа II завоевать Англию, особых побед и выгод эта война англичанам не принесла. Борьба за господство на море продолжалась до конца царствования Елизаветы.

 

Война, вызванная ею торговая депрессия и продовольственный кризис (после нескольких лет засухи, начались сильные ливни и урожаи гибли на корню) привели к спаду в экономике. Дефицит бюджета был чудовищным. При общем годовом доходе короны около 350 тысяч фунтов стерлингов, на содержание двора, личные нужды королевы и выплаты чиновникам уходило около 85 тысяч. Военные же расходы были просто устрашающими: 4 миллиона фунтов стерлингов за период с 1586 по 1603 год. При этом только флот требовал 200 тысяч в год. Но кроме этого нужны были немалые деньги на содержание армии в Нидерландах (125 тысяч в год) и во Франции (40 тысяч ежегодно). Внешний долг Англии вырос до 400 тысяч фунтов стерлингов. Да, у короны были должники: долг Нидерландов составлял 800 тысяч, Франции – 300 тысяч. То были немалые деньги, но Елизавета не питала никаких надежд когда-либо их получить[30]. В итоге, политика поощрения ремесел, торговли и мануфактур была принесена в жертву краткосрочным интересам придворных, жаждавших денег, пенсий, подарков и прибыльных синекур. Кроме того, централизация власти привела к росту числа чиновников и придворных, что вело к увеличению расходов на управление. Между тем, в условиях кризиса, доходы аристократии и дворянства таяли, а ренты не приносили прежней прибыли. Знать разорялась, закладывала и продавала земли и даже свинец с крыш родовых замков.

При таких расходах на войну и управление государством о каких-либо накоплениях мечтать не приходилось. Более того, Елизавета вынуждена была продавать коронные земли – основной источник поступлений в казну. Парламентарии же продолжали исходить из того, что королева и двор должны жить на свои средства («to live of its own»), не очень заботясь о том, откуда их взять. Действительно, государство не платило жалованья из казны основной массе чиновников, исходя из того, что, во-первых, им платили за службу те высшие должностные лица, которые набирали их в свой штат секретарями, помощниками, клерками, а во-вторых, в ряде случаев «office-holders» получали законную плату и подарки от своих клиентов за оказанные услуги. Кроме того, многие придворные имели монопольные патенты, право даровать которые было исключительно прерогативой короны. И эти патенты служили важнейшей статьей их доходов. К примеру, когда Елизавета в 1600 году, обидевшись на графа Эссекса, который без ее подачек давно сидел бы в долговой яме, не продлила ему монополию на торговлю сладкими винами (а это две с половиной тысячи фунтов стерлингов чистого годового дохода!), Эссекс послал к лорду-казначею своего управляющего, передавшего слова графа: «Если ее величество хочет получить еще большее удовлетворение, пусть лучше отнимет у него жизнь, а не эту лицензию».

Монопольные патенты были задуманы не только как способ поддержать казну (если отдельным придворным такие патенты даровались, то остальные должны были их выкупать), но и как средство для стимулирования технологических усовершенствований. Однако на деле все пошло не так. Владельцы монополий в подавляющем большинстве были заинтересованы в личном обогащении и к нововведениям относились в лучшем случае осторожно и избирательно. Монопольная система устраивала их прежде всего тем, что устраняла конкуренцию в промышленности и торговле. А кроме того, монополисты, не без попустительства членов Тайного совета, могли совершенно не считаться с мнением и требованиями местных властей[31].

Естественно, монополии вызывали широкое недовольство у разных слоев населения и стали предметом острой критики в Парламенте, особенно в 1597 и в 1601 годах. «Они отдают общественные доходы в частные руки, – кричали депутаты. – Нет другого акта королевы, который был бы более вреден ее величеству, ненавистен подданным и опасен для государства, чем акт, дарующий монополии… Монополии тормозят торговлю, так как люди не решаются производить товары и торговать без разрешения владельцев лицензий»[32]. Изобретатели («projectors») и владельцы мануфактур, а также состоятельные купцы и трейдеры жаловались на то, что «монополисты» выступают против нововведений и изменений производственных процессов. Наибольшее число жалоб и наиболее резкие антимонопольные выступления исходили от радикально настроенных пуритан[33].

В середине 1580-х годов появилось множество печатных трактатов, в которых предлагались различные рецепты достижения общественного блага. При всем многообразии подходов авторов объединяла общая исходная установка: в условиях нарастающего кризиса следует заниматься не самобичеванием и самосовершенствованием в ожидании конца света, а позаботиться об улучшении материальных условий жизни, и при этом как можно меньше зависеть от центральной власти, т. е. строить свою жизнь на началах местного самоуправления. Авторами и читателями этих сочинений были в основном «божьи люди (Godly)», т. е. пуритане. В трактатах содержалось множество практических советов: как лечить домашний скот[34], как заниматься рыболовством, как отлавливать вредных животных[35], как лечиться в случае того или иного заболевания[36], как устроить рыбный садок[37], как приготовить то или иное блюдо[38], как ухаживать за землей[39] и т. д.

При этом авторы, как правило, предпочитали говорить не о «commonweal» (для них это понятие было слишком абстрактным), – хотя в действительности речь шла именно об этом, – но о том, что правильное ведение хозяйства и добросовестный труд – это религиозный долг истинного христианина, для которого безделье – страшный грех. Как выразился один из авторов вышеупомянутых трудов, главным его мотивом было «стремление избежать чудовища по имени безделье (seeking to shun that Monster Idleness)»[40].

К концу 1580-х годов недовольство практикой раздачи короной монополий заметно усилилось. И в этом хоре недовольных особенно громко звучали голоса религиозных радикалов.

Пуританское сообщество строго ограничивало свои ряды и было в известной мере обособлено от мира. «Божьи люди» прекрасно сознавали, что «“толпа”, “колоссальная масса неверного и примитивного отребья”, не на их стороне»[41]. И когда речь у них заходила о «народе» и «общем благе», то имелось ввиду не население Англии вообще (и, соответственно, не общенациональное «weal»), но исключительно просвещенные, дисциплинированные, ответственные, динамичные и духовно богатые люди, т. е. «Godly». Их образ жизни был охарактеризован М. Вебером как волюнтаристская (или рациональная) «мирская аскеза (innerweltliche Askese)»[42], предполагавшая постоянный методичный и рациональный контроль поведения человека и его внутреннего мира, ежечасный анализ своих поступков и побуждений[43]. Особый уклад жизни должен, по представлениям пуритан, достигаться не в монастырских кельях и не в религиозных орденах, но в миру. Упорно и рационально работая над своей душой, человек определенным образом должен организовывать свою мирскую (внешнюю) жизнь, в которой профессиональная деятельность должна заполнять практически все человеческое существование[44].

Принципы «мирской аскезы» сказались и на отношении пуритан к знанию. Их круг чтения почти исключительно составляли полезные книги, т. е. литература (как правило, дешевая, не дороже 2 пенсов), содержащая информацию, необходимую для трудолюбивых методичных хаусхолдеров. К примеру, большой успех имели «парацельсианские» сочинения по медицине и (ал)химии с их незамысловатыми рецептами и советами. Эти издания были пронизаны протестантской риторикой, которая дополняла «химическую философию» Парацельса и его английских последователей. Авторы сурово осуждали «древних», т. е. античных, натурфилософов и схоластическую ученость, настаивая на необходимости обращения к свидетельствам простого житейского опыта. Именно простого, профанного опыта! Без его осмысления с привлечением каких-либо «знающих людей», экспертов, как бы мы сегодня сказали[45].

Пуритане были твердо убеждены – «подлинное знание» должно быть назидательно-наставительным и душеполезным («edifying»). Вся остальная наука, не дающая конкретных советов в мирских делах и указаний душеспасительного свойства, считалась не достойной внимания Godly и занятия ею не рассматривались пуританами как легитимные. Более того, истинное знание – это знание, получаемое и распространяемое открыто, публично, когда в этих процессах может участвовать каждый (каждая кухарка), а не только привилегированная интеллектуальная элита, хоронящаяся от мира в кельях и лабораториях. Каждый истинно верующий в состоянии самостоятельно, без ученых посредников и учителей, добраться до сияющих вершин истины, заключенной либо в тексте божественного Откровения, либо в окружающей Природе. Как видим, идея «народной науки», излагающей свои достижения в жанре «how - to - do - it», простой, конкретной и полезной как для «нужд низкой жизни», так и для спасения души (построения светлого будущего и т. п.) – отнюдь не изобретение последующих столетий.

Бэкон резко критиковал позицию пуритан по отношению к знанию: «Они полагают, что ведомы мудростью свыше. Однако я скажу на это словами Св. Иакова: “Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская, ибо где зависть и сварливость, там неустройство и всё худое”»[46].

Как заметил Д. Мартин, «пуританское сообщество бросало вызов официальному тюдоровскому идеалу единого национального сообщества, идеалу общего блага для всего английского народа, объединенного в единую иерархическую структуру, в одно государство с одной Церковью. В Англии времен Реформации, Англии Томаса Кромвеля, королевы Елизаветы, сэра Николаса Бэкона, лорда Бёрли и Джона Витгифта не было места независимым, замкнутым сообществам, составленным исключительно из “равных”. … Правящая элита елизаветинской Англии полностью разделяла тезис Томаса Кромвеля: “Англия – это империя …, управляемая одним верховным главой – монархом, … в коем заключено все политическое тело, совокупность всех людей”»[47].

Указанные в этом разделе реалии и обстоятельства английской жизни в последние десятилетия XVI столетия (перечень которых, разумеется, далеко не полон, и на некоторых других я остановлюсь далее) во многом определили позицию, а также стратегию и modus operandi Ф. Бэкона в его интеллектуальных поисках и карьерных устремлениях. Первая практическая задача, стоявшая перед ним, от решения которой зависело все остальное, состояла в поиске влиятельного при дворе и щедрого патрона, наделенного широкими интересами, но крайне нуждающегося в умном, хорошо образованном, деятельном и циничном советнике-клиенте.

 

 

 

ИХ «ЦЕННОСТЕЙ НЕЗЫБЛЕМАЯ СКА?ЛА»

 

С самого начала своей публичной жизни и Энтони, и Фрэнсис, который по удачному выражению А. И. Герцена, «изощрил свой ум общественными делами» и «на людях выучился мыслить»[48], ловко играли со своими потенциальными патронами, настраивая их друг против друга – Бёрли против Лестера, Лестера против Уолсингема (Sir Francis Walsingham; ок. 1532 – 1590), – но ни от одного из них братья так и не получили долгосрочного патроната, которого ожидали и в котором нуждались. Однако ситуация при дворе со временем менялась и вскоре появилась кандидатура, на которую Бэконы могли сделать и сделали ставку. Речь идет о Роберте Деверё, 2-м графе Эссексе (Robert Devereux, 2nd Earl of Essex; 1565 – 1601).

Р. Деверё был воспитанником лорда Бёрли, пока его мать, Летиция Ноллис (Lettice Knollys; 1543 – 1634), овдовевшая в 1576 году, не вышла спустя два года замуж за Роберта Дадли, 1-го графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester; 1532 – 1588), что шокировало Елизавету[49]. В 1585 году Эссекс отправился вместе с отчимом в Нидерланды завоевывать славу. Там он подружился с сэром Филипом Сидни (Philip Sidney; 1554 – 1586), известным поэтом, а также дипломатом и общественным деятелем[50]. Во время этой кампании Лестер произвел юного графа в рыцари. Кроме того, отчим доверил Роберту командование своей кавалерией. Позднее Эссекс писал другу: «Если Вам случится воевать, помните, что лучше сделать больше, чем недостаточно, ведь за первыми шагами молодого человека наблюдают особенно пристально. Хорошую репутацию, завоеванную однажды, легко удержать, а исправить первое неблагоприятное впечатление непросто»[51].

По мере возвышения нового фаворита, стареющий Лестер отходил на второй план и, вернувшись в 1587 году из Нидерландов, убедился, что его влияние при дворе заметно ослабло. В июне этого года, Елизавета назначила на должность королевского шталмейстера (конюшего; The Master of the Horse), которую ранее занимал Лестер, графа Эссекса. Это была третья по своему значению должность королевского двора, которая давала своему обладателю право личного доступа к королеве. Вскоре, в сентябре 1588 года, граф Лестер умирает от лихорадки. В 1590 году Елизавета сделала Эссексу поистине королевский подарок – она передала ему монополию на торговлю в Англии заморскими сладкими винами, которой раньше владел Лестер. Кроме того, она произвела нового фаворита в кавалеры Ордена Подвязки. После смерти Лестера многие убеждали Эссекса взять все его полномочия[52].

Эссекс был, действительно, натурой харизматической. Современник описывал молодого графа как высокого, привлекательного молодого человека, с чистой кожей, черноглазого, с характерной прической – черные волосы, «тонкие и короткие, за исключением локона под левым ухом, который он лелеял и заплетал, пряча его под гофрированный воротник на шее. Он единственный, кто пользовался услугами брадобрея; волосы на подбородке, шее и щеках, которые росли очень медленно, он обычно подрезал ножницами каждый день». Граф был элегантен, носил при дворе и у себя дома «белую или черную тафту или сатин; две, а иногда и три, пары шелковых чулок с черным шелковым плащом…, черную шляпу с простой черной каймой; стеганый камзол из тафты летом; алый камзол и иногда оба, зимой»[53]. Его характер как нельзя лучше определяют слова шекспировского героя: «Ревнивый к чести, забияка в ссоре, готовый славу бренную искать хоть в пушечном жерле»[54]. Эссекс нашел в Бэконе те качества, которых отсутствовали у него самого, – холодный ум (и вообще, ум, дефицит которого у графа отчасти компенсировался избыточной эмоциональностью), осторожность политика, широкий кругозор и талант мыслителя. Что нашел Бэкон в Эссексе, думаю, после сказанного, объяснять не надо. Объединяла же их общая цель – укрепить (а для Бэкона – получить) высокое положение при дворе. Конечно, ни у кого из них не было иллюзий относительно придворных нравов. Оба прекрасно понимали, что елизаветинский двор – это не только средоточие гуманистической культуры и образованности, но и арена тайных и явных интриг, взаимного шпионажа, доносов, коррупции и сервилизма. В одном из писем Энтони Бэкона приводится весьма популярное в те дни четверостишие, характеризующее нравы двора:

 

Льстить, лицемерить, лгать, угождать –

Вот, Джонни, пути, чтобы здесь процветать!

Коль рабство такое не по тебе,

В деревню, домой возвращайся к себе![55]

Но в деревню никто не хотел.

 

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

 

«Постепенно он [Эссекс] стал одним из тех немногих избранных, кто накоротке допускался в ее [Елизаветы] покои. Его друг и помощник Энтони Бэгот с нескрываемым торжеством писал отцу, что королева ни на шаг не отпускает графа от себя, “только с ним вдвоем просиживает по вечерам за картами или какой-нибудь другой игрой, так что к себе он возвращается только под утро, когда начинают петь птицы”. Что бы это ни означало на самом деле, в глазах всего двора Эссекс стал ее признанным фаворитом. Лунная богиня, повелительница вечерней зари, пятидесятичетырехлетняя Цинтия избрала себе нового, двадцатилетнего поклонника, как всегда безошибочно угадав в нем лучшего и достойнейшего. …

Но если кто-нибудь, и в первую очередь сам юноша, полагал, что ему не придется делить ее расположение с другими, он горько заблуждался. Она по-прежнему играла с поклонниками в кошки-мышки, держа всех в мягких кошачьих лапах, то поощряя, то награждая неожиданными шлепками. Один из елизаветинских царедворцев, Р. Наунтон, как-то проницательно заметил: “Она управляла… при помощи группировок и партий, которые сама же и создавала, поддерживала или ослабляла в зависимости от того, что подсказывал ее рассудок… Она была абсолютной и суверенной хозяйкой своих милостей, и все те, кому она оказывала расположение, были не более чем держатели по ее воле и зависели только от ее прихоти и собственного поведения”»[56].

 

Фрэнсис Бэкон в описанной ситуации возвышения нового фаворита проявил характерную для него прозорливость, прекрасно понимая, что для получения возможности проявить свои способности необходимо доверие королевы, добиться которого можно было только удачным выбором патрона. Не став дожидаться смерти Лестера, Бэкон открыто продемонстрировал свою поддержку Эссексу, рассчитывая на патронат юного графа. Это ясно видно из письма Бэкона Лестеру от 11 июня 1588 года, за три месяца до смерти герцога. Бэкон просит Лестера поддержать прошение Эссекса о его (Бэкона) продвижении по службе. Из этого письма видно также, что именно Эссекс стал основной движущей силой в карьере будущего Лорда-канцлера Англии[57].

Их тесное сотрудничество началось, по-видимому, в 1690 году, или в начале 1691 (хотя начало патроната Эссекса относится ко второй половине 1680-х годов). Спустя четырнадцать лет, Бэкон напишет об Эссексе: «я тогда считал его самым подходящем инструментом, необходимым для блага государства (the fittest instrument to do good to the state). И поэтому я усердно работал для него, работал так, как, я думаю, редко случается у людей, ибо я не только трудился со всем усердием и тщанием над тем, что он мне поручал, – касалось ли то совета или чего другого, – но и, пренебрегая службой Королеве, заботами о моем будущем и, некоторым образом, моим призванием, неустанно давал ему советы и раздумывал, в меру своего понимания, своей способности суждения и своей памяти, обо всем, что могло иметь отношение к чести, состоянию и службе его светлости»[58]. Действительно, Бэкон составляет для Эссекса многочисленные проекты и предложения, которые последний от своего имени представляет королеве. Но надо отдать должное и графу. Он употребляет все свое влияние, чтобы обеспечить продвижения Бэкона по служебной лестнице. Да и сам Бэкон не сидел сложа руки. Еще до сближения с графом он кое-чего добился. К примеру, ему дают правительственные поручения. Скажем, в августе 1588 года, он был включен в состав комиссии из девяти человек, которая должна была опросить католиков, захваченных в плен после разгрома «Великой и славнейшей армады»[59]; в декабре того же года его, вместе с тремя юристами Грейс-Инн, привлекают к экспертизе проекта выявления «излишних или неудачных (defective)» законов, которые могли бы быть отменены или изменены. Последнее поручение свидетельствовало о том, что de facto Бэкон стал юридическим советником короны[60].

Более того, в последующие пять лет он становится все более заметной фигурой в английских парламентских, адвокатских и политических кругах. Удачный патронат, а также личные таланты и усилия приносят свои плоды. 29 октября 1589 года лорд Бёрли делает следующую пометку в своем дневнике: «пожалование Фрэнсису Бэкону должности клерка Совета в Звездной Палате (a grant of the office of the Clerk of the Councel in the Star Chamber to Francis Bacon)». И действительно, соответствующее свидетельство (patent) было выдано 16 ноября того же года[61].

Это, правда, не означало, что теперь Бэкон мог в ближайшую среду или пятницу направиться в Вестминстер на заседание Звездной Палаты. Отнюдь! Речь шла всего лишь о том, что он может быть номинирован на должность клерка (секретаря) Звездной Палаты, когда эта место станет вакантным. В случае успеха его годовой доход составил бы около 1600 фунтов. Правда, должность была весьма хлопотная. Советники и Chief Justices посещали Палату дважды в неделю, тогда как все технические и канцелярско-бюрократические работы и заботы ложились на плечи клерка. Однако ждать этого назначения пришлось почти 20 лет, до 1608 года.

Помимо юриспруденции Бэкон уделял немало времени написанию различных сочинений «на злобу дня». Так, например, в 1588 году, во время острой полемики между пуританами и англиканским истеблишментом (вошедшей в историю под названием «Martin Marprelate Controversy»), он пишет трактат «An Advertisement Touching the Controversies of the Church of England». Труд этот не был опубликован при жизни автора, но 14 рукописных копий ходили по рукам. Бэкон старался дистанцироваться и от англиканской церкви, и от нонконформистских течений, возражая против отождествления пуританизма с радикальными сектами, такими как ариане, донатисты, анабаптисты, фамилисты и многие другие[62]. Выбор Бэконом «среднего пути» в религиозной полемике снискал ему симпатии и критику с обеих сторон.

Он также принял активное участие в работе парламента 1589 года, в котором представлял интересы Ливерпуля. Парламент был созван в связи с острой необходимостью в деньгах на продолжение войны с Испанией. На этом эпизоде биографии Бэкона стоит остановиться детальней.

После провала миссии «Непобедимой Армады» Елизавета решила нанести по испанцам решающий, как она надеялась, удар, в чем ее активно поддерживал Ф. Уолсингем. Обстановка вроде бы благоприятствовала замыслу Ее Величества: Испания на какое-то время осталась практически без флота, остатки «Армады» были сконцентрированы в Сантандере и Сан-Себастьяне, рейды этих портов были слабо укреплены, и искушение добить и дожечь все, что осталось от флота герцога Медины-Сидонии[63], было крайне велико.

Кроме того, королева планировала атаковать испанский «серебряный флот», т. е. конвой, сопровождавший корабли с серебром из Америки, которые после поражения «Армады» оказались беззащитными. Однако два обстоятельства помешали ей реализовать этот замысел: сыпной тиф, выкосивший половину экипажей английского флота, и плачевное состояние казны[64]. Да, финансовое положение страны к концу 1580-х годов улучшилось: если в 1558 году, когда Елизавета стала королевой, государственный долг составлял около 3 миллионов фунтов стерлингов (при госбюджете в полмиллиона фунтов), то к 1588 году он сократился до 100 тысяч. И тем не менее к финансированию каких-либо дорогостоящих военных предприятий английская казна была явно не готова. Королева даже не смогла расплатиться с моряками, участвовавшими в боевых действиях против «Армады». Преемник Елизаветы на английском троне – Яков I Стюарт, – принимая в 1603 году бразды правления, вынужден был признать, что продолжающаяся восемнадцатый год война иссушила английскую торговлю и сделала страну нищей. Выступая в Палате лордов на первом парламенте Якова (1604) Бэкон докладывал, что государственные издержки за последние четыре года правления Елизаветы составили 2 200 000 ф. ст., что вынуждает правительство увеличивать пошлины.

Тогда, в 1589 году, парламентарии согласились удвоить налоги, но ясно дали понять, что это согласие не может служить прецедентом[65]. Бэкону поручили составить соответствующий текст, который впоследствии был включен в преамбулу парламентского билля[66].

Кроме того, Бэкон весьма успешно участвовал в работе различных парламентских комитетов, что способствовало повышению его авторитета[67].

Однако содержание всего им написанного в это время им самим не контролировалось, то была работа на заказ. Кроме того, весь этот разнообразный по тематике материал не поддавался никакой систематизации и, как заметил Бэкон, «hardliest reduced to axiom»[68], тогда как молодого юриста привлекали более масштабные задачи, решение которых требовало самостоятельного мышления. Но в этом отношении патронат сэра Роберта принес Бэкону много меньше ожидаемого, хотя граф старался.

Поскольку попытки Лестера и Сидни продвинуть Эссекса были вполне очевидны, и благосклонность к нему королевы была явлена открыто, многие при дворе и за его пределами смотрели на молодого человека как на своего возможного защитника, к которому можно было обращаться с петициями, просьбами, а также за патронатом. После смерти графа Лестера, всегда поддерживавшего пуритан, многие уговаривали Эссекса превзойти покойного в своем попечении о них («not only to succeed him but to overgoe him in his care in this»[69]). И тот благосклонно принял это предложение. Он, действительно, делал все возможное, чтобы поддержать радикальных пуритан, и те платили ему взаимностью. Как заметил современник, «both soldiers and puritans wholly rely upon him»[70].

В контексте нашей темы нелишне отметить, что сэр Роберт унаследовал не только должность и винную монополию Лестера, но и роль патрона науки и образования. В свое время Лестер предпринял усилия, чтобы продвинуть Эссекса на должность канцлера Оксфордского университета (хотя было очевидно, что сэр Роберт был, мягко говоря, не самой подходящей кандидатурой на этот пост; он и сам это сознавал, справедливо полагая, что наибольшую пользу принес бы на поле боя, а не занимаясь политикой и дипломатией). Видимо, Лестер, принимая во внимание, что канцлером Кэмбриджа являлся граф Бёрдли, намеревался, таким образом, дать своему сопернику «симметричный ответ». Впрочем, хлопоты Лестера ни к чему не привели. Разве что некоторые оксфордские профессора, посвящавшие ранее свои ученые труды Лестеру, отныне стали посвящать их Эссексу. Так, например, Альберико Джентили (Alberico Gentili; lat. Albericus Gentilis; 1552 – 1608), итальянский юрист, эмигрировавший по причине своих протестантских убеждений в Англию, где стал Regius Professor гражданского права в Оксфорде, посвящал свои сочинения разным людям в такой последовательности: в 1582 году – Лестеру (который был его патроном), в 1585 – Ф. Сидни, в 1587 – Ф. Уолсингему, в 1589 и 1590 – Эссексу (причем последний стал крестным отцом сына оксфордского профессора).

После смерти Лестера Эссекс, который в свою очередь тоже нуждался в надежном патронате, сближается с секретарем Уолсингемом. Кроме всего прочего, такое сближение стимулировалось следующим обстоятельством. Сэр Филип Сидни, жемчужина елизаветинского двора, умирая от ран, полученных в перестрелке при Зютфене (нидерл. Zutphen), завещал своему «любимому и самому благородному лорду, графу Эссексу лучшую шпагу»[71], что было символом правопреемства, а заодно просил позаботиться о своей жене – прелестной Фрэнсис Уолсингем, дочери госсекретаря, – а точнее, жениться на леди Фрэнсис[72], которая в то время ждала ребенка и вот-вот должна была родить.

 

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

 

«Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил завет Филипа Сидни и через шесть месяцев женился на его вдове. Сдержав слово, он тем не менее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, вместе с ее дочерью от Сидни (Елизаветой, впоследствии ставшей женой Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда [ Roger Manners, 5th Earl of Rutland; 1576 –1612], которого некоторые считают подлинным автором шекспировских пьес. – И. Д.), и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем умер (апрель 1590 года. – И. Д.), молодая женщина осталась без покровителя, и муж, естественно, должен был взять на себя заботу о ней. Об их браке стало известно, к тому же графиня Эссекс снова готовилась стать матерью[73]. Реакцию Елизаветы было нетрудно предугадать»[74].

 

Эссекс попал в опалу. Супругам было запрещено появляться при дворе. Однако граф решил вернуть расположение Елизаветы. С этой целью он принял участие в рыцарском турнире. Такие турниры с 1570 года ежегодно устраивались в День восшествия королевы на престол (Accession Day; 17 ноября) и представляли собой пышные театрализованные зрелища, хотя их предназначение отнюдь не сводилось к развлечению королевы и двора: турниры демонстрировали отношения сюзерена и подданных, позволяя последним заявить о своей позиции, в том числе и по вопросам текущей политики, urbi et orbi, на них приглашались иностранные послы и почетные гости, что превращало ристалища в своеобразное средство внутренней и внешней пропаганды. Как писал Ф. Бэкон в эссе «О разыгрывании масок и триумфальных процессиях», «что до поединков, турниров и ристалищ, то блеск их по большей части состоит в выездах, когда сражающиеся выходят на поле боя; особенно, когда колесницы их влекомы странными созданиями: львами, медведями, верблюдами и т. п.; в девизах, что возглашают они, выходя на бой, и в великолепии их доспехов и коней»[75].

Вместе с тем турниры принимали форму сложной символической саморепрезентации участников, многослойной игры со смыслами. Так, в поэме «Полигимния (Polyhymnia)» Джорджа Пила (George Peele; 1556 – 1596), посвященной турниру 1590 года, описывается выезд на ристалище графа Эссекса в траурных доспехах:

 

...в иссиня-черном,

Будучи влеком угольно-черными конями

В колеснице, которая была эмблемой скорби,

Ей управляло сумрачное Время, горько рыдая...

Юный Эссекс, триждославный, цвет рыцарства,

В мощном доспехе – траурного цвета,

С черным плюмажем, крылу ворона под стать,

И на доспехе черном играл свет,

Как на волнах тенистого потока;

И черны были копья его – так черны, как черны

Древки знамен, несомых плакальщиками на похоронах,

И свита вся была одета в траур;

Оплакивал же граф того, кто был

Сладчайшим Сидни, пастухом в лугах зеленых,

Ученейшим из рыцарей, и чьим наследником

В любви и в ратном деле стал граф Эссекс...

(Пер. А. Нестерова)

 

Особое значение на таких турнирах придавалось импрессе – щиту с росписью девизов, с которым рыцарь выезжал на ристалище. Своей импрессой для турнира 1590 года Эссекс избрал латинский стих: «Ра r nulla figura dolori» («Нет образа, [чтобы] выразить скорбь»).

«То, как Эссекс обставил свое появление на турнире, должно было показать королеве: oн скорбит и об ушедшем друге, и o своей опале. Вокруг Сидни к тому времени уже сложился настоящий культ: рыцарь, поэт, идеальный придворный – он стал образцом для подражания, и столь глубокая верность памяти друга не могла не тронуть сердца всех, кто помнил Сидни, на что Эссекс и рассчитывал»[76].

Вскоре он, в отличие от Фрэнсис Уолсингем, был прощен. Графу удалось-таки убедить Елизавету, что нарушить волю умирающего он не мог, но он всегда был и останется самым верным поклонником своей королевы и только ей принадлежат его любовь и верность.

У Эссекса, разумеется, было много причин упорно искать прощения. Конечно, при определенном напряжении фантазии, можно допустить, что двадцатипятилетний Роберт пылал нежной страстью к пятидесятисемилетней королеве, но скорее причины были сугубо меркантильного свойства. И среди них следует упомянуть одну, важную для дальнейшего.

6 апреля 1590 года скончался сэр Фрэнсис Уолсингем, государственный секретарь, член Тайного совета, начальник разведки и контрразведки Англии. Его смерть сильно ударила по карьерным перспективам Эссекса, а, следовательно, и Бэкона. Граф остался без поддержки и дружеских советов опытного придворного и политика. Конечно, он пользовался покровительством королевы, но это имело и свою оборотную сторону – обилие завистников и врагов. О его браке с дочерью покойного секретаря в любой момент могло стать и, в итоге, стало известно Елизавете, что не предвещало ничего хорошего, как и показали дальнейшие события. К тому же Эссекс активно поддерживал «божьих людей» (пуритан), в том числе и крайне радикально настроенных, тогда как Елизавета относилась к ним все более враждебно.

 

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

 

«Благодаря пуританской агитации религиозные вопросы в 80–90-х годах стали подниматься в каждом парламенте. Депутатам передавали десятки петиций с мест о неудовлетворительном положении в англиканской церкви, о небрежности плохо образованных священников, которые не живут в своих приходах и не заботятся о своей пастве. За стенами парламента волновались возбуждаемые пуританами толпы, да и в самой палате общин у них было сильное лобби. Раз за разом предлагались билли о переустройстве англиканской церкви на кальвинистских началах и принятии женевского молитвенника. И раз за разом эти волны лихорадочной активности, захватывавшие нижнюю палату, разбивались о непоколебимое королевское “ veto”. Елизавету возмущало уже то, что они вторгаются в сферу ее компетенции как главы церкви, и, потеряв терпение, она стала прямо указывать парламентариям, что дела устройства церкви не должны их касаться. … Утвердившись в мысли, что пуритане представляют угрозу для ее правления, она перешла в наступление. В заключительной речи при закрытии парламента 1585 года Елизавета заявила, что они – её враги, и не менее опасные, чем «паписты», но королева заставит их подчиниться, ибо не может быть так, что “каждый по своему усмотрению будет судить о законности королевского управления, прикрываясь при этом словом Божьим”»[77].

 

Чтобы удержаться при дворе и еще более укрепить там свои позиции, одних воинских подвигов было недостаточно. Эссекс был исполнен решимости добиваться места в Тайном совете. Но необходимых ресурсов (обширных земельных владений, высоких постов и т. п.) у него не было[78]. И тут графу пришла в голову замечательная мысль. Его покойный тесть – Уолсингем – хотя и был сыном преуспевающего лондонского юриста, и уже в молодости имел некоторые связи при дворе (по линии матери и благодаря дружбе с графом Бедфордом (Francis Russell, 2nd Earl of Bedford; 1527 – 1585), однако, свою карьеру сделал в основном как spymaster, создав обширную разведывательную сеть в Англии и на Континенте. Благодаря этой сети и своевременно получаемой важной информации Уолсингем стал для Елизаветы совершенно незаменимым человеком, хотя его суровый, непреклонный пуританизм сильно ее раздражал. Эссекс учел опыт тестя и к осени 1590 года создал свою «foreign intelligence», используя в качестве информаторов собственных слуг и оставшихся без работы бывших агентов Уолсингема. Кроме того, в июле 1591 года, его давний друг сэр Генри Унтон (Sir Henry Unton [ Umpton]; 1557 – 1596) был назначен, не без протекции Эссекса, послом во Францию, откуда постоянно передавал последнему важные сведения. Таким образом граф надеялся проложить себе путь к вершинам политической власти и первым шагом на этом пути должно было стать примирение с королевой.

Бэкон, как и многие другие, снабжавшие Уолсингема разведывательными данными, надеялись продолжить свою деятельность, но уже, как бы сейчас сказали, в ином формате. К апрелю 1591 года Бэкон и Эссекс договорились, что первый займется организацией новой шпионской сети для второго. Точнее, речь шла о реанимации сети, созданной Уолсингемом. Бэкон энергично взялся за дело и к июлю 1591 года к его патрону потекли разнообразные сведения, главным образом, о настроениях и замыслах католических священников и иезуитов. Разумеется, совместное воровство чужих секретов сильно сближает, не говоря уж о том, что оба мечтали об одном: собирая, систематизируя и анализируя получаемую информацию, пробиться к власти, занять «senior places» в королевстве.

К началу 1590-х годов репрессии против пуритан достигли такого накала, что даже Эссекс – возможно, и без советов Бэкона, – понял, что продолжать заигрывать с «божьими людьми» опасно. К тому же Бэкон в это время создал для своего патрона неплохую разведывательную сеть. Однако в этом деле у Эссекса и его советника были мощные конкуренты – лорд Бёрли и его сын Роберт Сесил (Robert Cecil; 1563 – 1612), сменивший умершего Уолсингема на посту госсекретаря, и вскоре, в 1591 году, ставший самым молодым членом Тайного совета.

К 1592 году соперничество между Эссексом и Сесилами достигло такой остроты, что лорд Бёрли попросил Бэкона, своего племянника[79], высказаться по поводу его (Бэкона) политических предпочтений и намерений. Сэр Уильям, естественно, настаивал, чтобы Фрэнсис встал на сторону Сесилов. Бэкон ответил дяде пространным письмом, безукоризненно вежливым по форме, но очень жестким по сути. Он с самого начала напомнил о своем бедственном положении («my poor estate»), между тем как ему пошел уже тридцать второй год («Я становлюсь старым, к тридцать одному году уже много песка накопилось в песочных часах»[80]). Бэкон откровенно льстил дяди, именуя его «Титаном государства, честью моего дома (the Atlas of this commonwealth, the honour of my house)» и т. д. и тут же добавил «ложку дегтя», назвав лорда Бёрли «a second founder of my poor estate»[81], т. е. вторым источником своего бедственного положения (что имелось в виду под первым источником бед амбициозного старшины юридической корпорации неясно, возможно неблагоприятная для Бэкона история с завещанием его отца[82]). Тем самым Бэкон напомнил Сесилу, что тот, влиятельнейший вельможа Англии, не сделал для своего одаренного племянника то, что последний по праву заслуживает. И правда, сэра Уильяма куда больше волновала карьера собственного сына Роберта.

А ведь молодому юристу всегда так хотелось быть полезным Ее Величеству! И вместо дел государственного масштаба, достойных его талантов и знаний, он занимается всякой ерундой в Грейс-Инн. «Я отлично вижу, – писал он Сесилу в другом, более раннем письме, – что суд … станет моим катафалком скорее, чем потерпят крах мое бедное положение или моя репутация»[83]. Нет, он не претендует на высшие должности, ему хотелось бы приносить пользу короне «in some middle place»[84]. И далее Бэкон поясняет, о какой именно пользе идет речь:

 

«Моим всегдашним намерением было в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы выполнять, служить Ее Величеству, но не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей. <...> Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня; и, хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем не менее, мое здоровье не должно расстраиваться, а моя деятельность оказаться бесплодной. Наконец, я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь
умерены гражданские, так как я все знание сделал своей областью (I have taken all knowledge to be my province). О, если бы я мог очистить его от двух сортов разбойников, из которых один с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а другой с помощью слепых (blind) экспериментов, традиционных предрассудков и обманов[85] добились так много трофеев! Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях (industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries) я добился бы наилучшего состояния этой области (province). Вызвано ли это любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от этого. И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться не одним собственным умом, но многими (place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man ' s own)[86]; это как раз то, что меня сейчас волнует более всего. Что же касается вашей светлости, то, возможно, в такой должности вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем в любой другой. И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком»[87].

Все сказанное Бэконом в этом письме очень значимо и имеет богатый контекст и подтекст. Во-первых, о чем, собственно, он печется? О должности. Разумеется, о хорошо оплачиваемой и/или дающей хороший доход придворной должности, поскольку, как писал первый биограф и духовник Бэкона Уильям Роули (W. Rawley; ок. 1588 – 1667), королева поощряла молодого человека «щедростью своей улыбки, но никогда щедростью своей руки», а при графе Эссексе Бэкон был, по выражению того же Роули, «in a sort a private and free counseller»[88]. И что же это за должность? А это, как бы мы сегодня сказали, должность «министра по делам науки». Т. е. Бэкон уверял Сесила, что не собирается участвовать в заурядной scramble for posts, ибо его «целиком увлекает созерцательная планета», а потому речь идет о «скромной должности» ответственного за … «все знание».

Замечу, что Бэкон употребил термин province. В то время под латинским термином provincia подразумевали некую административную единицу, а также обязанности управлявшего ею должностного лица. К примеру, «Словарь» Т. Элиота так определяет этот термин: «Провинцией (Province) называли страны, находившиеся вдали от Рима, которые римляне присоединяли и в которых правили только их наместники (officers). Провинцией (Provincia) иногда называли правление или власть наместника, а также [его] должность; и тоже относится к стране или к королевству»[89]. Видимо, Бэкон выбором этого термина хотел подчеркнуть, что «knowledge» должно быть provincia государства, а он – ее управителем. И в этом качестве он бы навел в вверенной ему стране («countraye») должный порядок, очистив ее для начала от двух упомянутых им типов разбойников (т. е. от университетских схоластов с их силлогизмами и диалектикой, и от множества оккультистов, магов, парацельсистов и «божьих людей» с их убогими профанными познаниями), а затем введя там такие замечательные новшества как «тщательные наблюдения, обоснованные заключения и полезные изобретения и открытия», результатом чего станет «the best state» этой провинции, а, следовательно, и всей империи[90]. В отличии от пуритан Бэкон под «полезными (profitable)» знаниями понимал знания полезные для всех, для всего государства, и полученные по определенной методе людьми, профессионально занимающимися изучением природы, деятельность которых определенным образом организована и контролируется государством. Тем самым, интеллектуальная деятельность фактически приравнивалась к любой другой иерархически организованной коллективной работе. Тогда, в 1592 году, Бэкон имел еще смутные представления о конкретных путях и формах организации научных исследований, и только в «Новой Атлантиде» его ранние идеи получили детальное развитие.

Во-вторых, будучи человеком умным, тонким, дальновидным и трезво оценивающим людей, Бэкон прекрасно понимал кому, когда и что следует говорить и писать. Если графу Эссексу, который при всех своих достоинствах не обладал ни теми пороками, которые дают возможность долго держаться на вершинах власти, ни должным государственным умом (да и умом вообще), Бэкон советовал по большей части, как вести себя с королевой и при дворе (плюс некоторые политически рекомендации)[91], то с Сесилом, человеком совсем иного масштаба, наделенным действительно государственным умом, Бэкон делился теми своими идеями, которые, как он надеялся, могли заинтересовать лорда-казначея. На чем основывалась такая надежда?

 

 

 

БОРЬБА ЗА ПАТЕНТ

 

Уильям Сесил был не только хорошо образованным человеком, он до конца жизни сохранял глубокий интерес к натурфилософии и технике. Скажем, узнав о вспышке сверхновой звезды в созвездии Кассиопея (1572), он попросил Томаса Диггеса (Thomas Digges; 1546 – 1595), математика и астронома, составить отчет об этом событии. В садах лорда Бёрли произрастали редкие растения, привезенные из разных уголков мира[92]. Некоторые современники сравнивали хаусхолд Сесила с университетом[93]. Но этого мало. Сесил внес большой вклад в организацию научных исследований и технических разработок в стране при полной поддержке со стороны королевы, что дало основание некоторым историкам говорить о формировании «Elizabethan Big Science»[94], которая включала множество широкомасштабных технических и военно-технических проектов – от усовершенствования монетного дела путем улучшения очистки металлов и применения более точных пробирных определений, до исследовательских морских экспедиций и реконструкции гавани Дувра. В этих проектах участвовали представители разных слоев населения – от полуграмотных подмастерьев до аристократов и людей с университетским образованием. Именно состоятельные участники этих проектов играли, как правило, роль инвесторов, но отнюдь не корона[95]. Лондонское Сити, ставшее центром технического и технологического опыта, было напичкано литейными, стекловаренными и керамическими мастерскими, верфями, печами и т. д. Кроме того, в Лондоне проживало большое количество состоятельных людей, готовых вкладывать деньги в развитие новых и усовершенствование существующих производств. И разумеется, проживание в столице упрощало доступ к представителям власти и государственной бюрократии.

Проекты сначала попадали в руки Сесила, который проводил их тщательную и всестороннюю экспертизу (привлекая для нее специалистов разного профиля), а уже затем – на стол королевы, которая подписывала (или не подписывала) патентную грамоту. Иными словами, Сесил играл роль главного «patronage broker» королевы[96]. Именно лорд Бёрли, наделенный глубоким и острым умом, открытостью всему новому, особенно в натурфилософии и технике, а также тонким политическим чутьем, пользовавшийся полным доверием Елизаветы, в течение сорока лет занимавший сначала пост государственного секретаря (1558 – 1572), а затем лорда-казначея Англии (1572 – 1598), оказал сильное влияние на королеву и ее окружение, формируя у них новый взгляд на то, какой должна стать Англия и каково должно быть ее место в мире. Укрепление экономической, технологической, колониальной и военной мощи империи и, как следствие, усиление ее политического влияния стало главной заботой Сесила. Поэтому он не жалел времени на организацию экспертизы всевозможных проектов и изобретений. Проекты же, как я уже упоминал, были самые разные: одни авторы предлагали новый тип зернодробилки и прочих сельскохозяйственных машин, другие – мощное стенобитное орудие и иную военную технику, третьи – проекты путешествий в самые отдаленные части света, четвертые (их было особенно много) – способы трансмутации неблагородных металлов в медь, серебро и золото, а также новые методы очистки соли, производства пороха, и пути усовершенствования горного дела, анализа и обработки руд. Лорд Бёрли со вниманием относился ко всем проектам, представлявшимся ему разумными, хотя последнее слово, разумеется, было за экспертами. Но, разумеется, у него были свои приоритеты: морские исследовательские путешествия, эксплуатация минеральных ресурсов страны и подконтрольных ей территорий, военно-технические вопросы, развитие новых производств (стекловаренного, солевого, инструментального и т. д.), оснащенных новой техникой[97]. Предлагаемым проектам нужно было сначала дать экспертную оценку, причем экспертиза должна была быть многоплановая: научная, техническая, экономическая и т. д. Реализация же одобренного проекта требовала слаженных усилий множества людей – от простых рабочих до инвесторов.

Возможность получить королевский патент определялась разнообразными факторами: достоинством самого проекта, ясностью и убедительностью изложения его основных идей, рыночной конъюнктурой, нужными связями в деловых кругах и при дворе, степенью совпадения целей между инвесторами и исполнителями и т. д.

Елизавета, восходя в сентябре 1558 года на английский трон, столкнулась с ужасающим положением государственных финансов, высоким уровнем бедности, торговым дисбалансом и внешними угрозами (многие государи на Континенте полагали, что очередное женское правление – Елизавета была второй после Марии I коронованной незамужней королевой Англии – окажется недолгим и слабым, что усиливало их геополитические амбиции[98]). Поэтому укрепление экономической мощи страны – в первую очередь путем реализации технологических проектов, тем самым развивая и модернизируя производство – было ее главной задачей. Однако для ее решения требовался, – что хорошо понимал Сесил и что ему удалось внушить королеве, – новый подход к природознанию («natural knowledge»): средневековый идеал одинокого натурфилософа, уединившегося от мира в своем кабинете, келье или лаборатории, безвозвратно отходил в прошлое. Натурфилософские и математические познания требовались торговцам, кормчим, мастерам-инструментальщикам, литейщикам, горным мастерам, плотникам, пробирщикам и многим, многим другим.

Елизавета неизменно поддерживала изобретателей и инвесторов. Однако ее патронат имел свои особенности. Во-первых, королева без особого энтузиазма относилась к тем, кто проявлял в основном чисто натурфилософский, а не практический интерес к изучению природы. К примеру, она неоднократно обещала Джону Ди различные должности и хорошее жалованье, даже годовое пособие в 200 фунтов (не из королевской казны, разумеется, но из доходов епископства Оксфорда), но все ограничилось только случайными подачками, ничего не значащим званием «философа королевы» («the name of hyr Philosopher») и заверением защищать Ди от врагов его «rare studies and philosophical exercises». В итоге, философ получил место ректора (Warden) Christ's College в Манчестере (1595), где ему пришлось нелегко, т. к. коллеги относились к нему как к колдуну. Разочарованный Ди записал в своем дневнике: «Ее Величество дарила меня только словами, тогда как плоды всегда доставались другим»[99]. Дело, однако, не в равнодушии Елизаветы к науке. Она просто не считала возможным держать кого-либо при дворе на оплачиваемой должности только на том основании, что она даровала этому лицу звание «философа королевы». При елизаветинском дворе ценилась польза (utility), тогда как на Континенте патронат зачастую носил показной характер и служил укреплению образа властителя, укреплению его репутации. В исторической литературе такой тип патроната получил название «ostentatious patronage»[100]. Такая форма патроната получила наибольшее распространение в небольших и политически зависимых от мощных держав (Франции, Империи, Испании) государственных образованиях (главным образом, в итальянских и немецких государствах), т. е. там, где государь (король, герцог, граф и т. д.) в силу объективных обстоятельств не мог иметь каких-либо реальных политических имперских амбиций и обширных экспансионистских замыслов. Поэтому представителям семейств Медичи во Флоренции, Эсте в Ферраре, ландграфам Гессен-Кассельским и т. д. приходилось создавать, укреплять и поддерживать свой имидж не в завоевательных походах, а в сфере культуры, науки и образования. Культурная компетитивность стала для них суррогатом военно-династической. Поэтому крайне озабоченные своим престижем, своей репутацией, своей известностью мелкие европейские монархи много внимания уделяли блеску своего правления, тогда как талантливые ученые, живописцы, архитекторы, поэты, музыканты служили едва ли не главными украшениями таких дворов, ибо достоинства клиента бросали отсвет на их патрона, свидетельствуя о его интеллекте и мудрости, тем самым укрепляя его власть. Разумеется, придворные астрологи, алхимики, инженеры и математики (Галилео Галилей, Корнелий Агриппа Неттесгеймский, Джамбаттиста делла Порта, Иоганн Кеплер, Улисс Альдрованди и многие другие) привлекались их патронами к решению многих практических проблем, от составления гороскопов до создания фортификационных укреплений и с нашей сегодняшней точки зрения эта их деятельность (особенно, в ее технической ипостаси плюс чисто научные достижения) представляется едва ли не главной, тогда как с точки зрения правителей того времени, главным было укрепление репутации и славы их патрона. Более того, в рамках придворной культуры особенно ценились новизна и нетрадиционные мнения, суждения и подходы (неоплатоническая философия, магия, коперниканская астрономия, ятрохимия Парацельса и т. п. интеллектуальные раритеты и практики), т. е. то, что отвергалось университетской культурой и церковью. Речи и дела придворного интеллектуала или мастера должны были впечатлять, поражать воображение. Вопросы же «на чьей стороне истина?» и «какую практическую пользу могут принести выдвигаемые идеи и проекты?» в рамках этого «показного» патроната отходили на второй план.

Иная ситуация складывалась в больших государствах с мощной централизованной властью, которая могла держать при себе бандитов типа Ф. Дрейка, Д. Хокинса, У. Рэли и им подобных, вести дорогостоящие и длительные завоевательные войны и организовывать дальние заморские экспедиции. Государственные заботы Елизаветы Тюдор были совсем иного характера и масштаба, нежели, скажем, Козимо I де Медичи. Елизавета была озабочена расширением английских колониальных владений в Новом Свете, отражением угрозы со стороны Испании, грабежом испанских кораблей, перевозивших серебро и золото из Америки, подчинением Ирландии, поддержкой войсками и деньгами антигабсбургского восстания в Нидерландах, развитием заморской торговли и т. д. И на все это нужны были деньги и немалые. Поэтому в Англии патронатная политика монарха была ориентирована в первую очередь на поддержку практически значимых проектов, – то был, по терминологии С. Памфри и Ф. Добарна, «utilitarian patronage»[101], – тогда как вести культурные игрища a la Medici короне было просто не по карману. Конечно, День восшествия на трон впечатлял своим размахом, но финансировался этот роскошный праздник не из королевской казны[102]. К тому же Англия была не особо богата природными ресурсами, главным образом, это были лес, уголь и свинец, да и их запасы по мере использования истощались. Навигационные инструменты, горные и сельскохозяйственные машины, картографическое оборудование и т. д. рассматривались английским правительством не только и даже не столько как чисто научный и технический инструментарий, но в первую очередь как политический, военный и экономический ресурс государства. Разумеется, правитель большого и мощного государства заботился о своем престиже, имидже и символах величия[103], но как патрон он добивался нужного ему результата иными средствами – ему был важен практический итог деятельности его клиента (который, кстати, мог быть выходцем из социальных низов), а не умение последнего искусно поддерживать застольный интеллектуальный диспут на отвлеченные темы. Для такого монарха натурфилософия и математика – это не otium, но negotium, не нечто абстрактно-спекулятивное, но конкретно-утилитарное.

Разумеется, два указанных типа патроната не существовали изолированно, в «чистом» виде. Как правило, имело место сочетание в той или иной пропорции разных патронатных мотиваций и стратегий. Медичи учитывали полезность предлагавшихся им проектов, поскольку в случае их успешной реализации это могло принести экономическую или военную пользу Великому герцогству. В свою очередь Галилей предлагал свой телескоп Венецианскому сенату в первую очередь как практически важный инструмент, а флорентийскому двору – преимущественно как натурфилософский, с помощью которого он открыл спутники Юпитера, названные им «Медицейскими звездами» в честь тосканской правящей династии. Козимо II де Медичи мог бы с гордостью сказать Елизавете, что у него при дворе в качестве «первого математика и философа Великого герцога Тосканского (Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana)» служит Галилео Галилей, жалованье которого в полтора раза больше, чем у великогерцогского госсекретаря. На что Елизавета могла бы резонно возразить: в ее Англии с Галилеем, окажись тот в Лондоне с каким-либо проектом, разбирался бы лорд Бёрли, который помог бы найти инвестора для реализации конкретного и прошедшего соответствующую экспертизу проекта вышеозначенного Галилея. И этот Галилей получил бы конкретное вознаграждение за конкретное изобретение, но никак не за то, что он открыл спутники Юпитера и выяснил, какая из двух главнейших систем мира лучше – птолемеева или коперникова, ибо ни ту, ни другую невозможно продать на open market.

Во-вторых, Елизавета сама крайне редко выступала в роли патрона по отношению к авторам всевозможных проектов. Она предпочитала не иметь с ними дело лично[104]. Эту роль, т. е. роль посредников между автором проекта и короной (роль «patron - brokers») брали на себя люди из ее ближайшего окружения, пользовавшиеся доверием и прямым патронатом королевы: У. Сесил; Роберт Дадли, 1-й граф Лестер; его племянник сэр Филип Сидни; Генри Перси, 9-й граф Нортумберленд (H. Percy, 9th Earl of Northumberland; 1564 – 1632); Чарльз Говард, лорд Эффингем (Ch. Howard, 1st Earl of Nottingham, известный также как Howard of Effingham; 1536 –1624); Роберт Деверё, 2-й граф Эссекс; Бланш Перри (B. Parry; 1507/8 – 1590)[105] и некоторые другие. (Замечу попутно, что патронатные отношения и в Англии, и на Континенте составляли сложную сеть, когда патрон одного лица был клиентом другого).

Сесил, пожалуй, более, чем кто-либо из узкого круга приближенных Елизаветы, занимался поступавшими проектами и изобретениями. В отличии от большинства других высокопоставленных придворных он охотно беседовал с заявителями, многие из которых были простыми ремесленниками или мастерами. Он искал среди них технически грамотных и досконально знающих свое дело людей. При этом лорда Бёрли нисколько не смущало не только низкое социальное положение собеседника, но и то, где тот в данный момент находился – в бедной лачуге, в больнице или в тюрьме. К примеру, Сесил в интересом слушал заключенного фальшивомонетчика, некоего Джона Пауэла, который объяснял, какие меры надо принять, чтобы предотвратить те преступления, за которые его посадили в тюрьму. Там же, в тюрьме, Сесил побеседовал с еще одним фальшивомонетчиком, дважды судимым Илоем Мистрелем, крайне изумленным, что столь важная особа явилась в тюрьму, в единственной целью обсудить кое-какие «секреты мастерства» с некоторыми ее обитателями. После разговора с Сесилом оба «умельца» были освобождены, взяты на работу в Королевский Монетный двор, причем, Мистрел получил возможность чеканить монету на станке своей конструкции и делать пробирный анализ образцов породы из медных рудников по своей методе.

Разумеется, собеседники Сесила делились с ним своими секретами отнюдь не по альтруистическим мотивам и уж подавно не потому, разделяли концепцию «общего блага». У каждого была своя цель и надежда. Как правило, они надеялись, что лорд Бёрли поможет получить королевский патент, что позволит им извлекать прибыль от его реализации и вытеснить конкурентов[106]. Особый интерес к получению патента проявляли иммигранты, поскольку на их предпринимательскую деятельность в Сити распространялись весьма значительные ограничения, патент же позволял не только преодолеть их, но и открывал путь к натурализации в Англии (к английскому гражданству, как бы мы сейчас сказали), особенно, если их проекты касались усовершенствования военной техники, водоснабжения, пожарной безопасности и чеканки монет.

Вообще, Елизавета была по своей натуре прагматиком, и всякие квазипатриотические вопли – мол, почему тут иностранец руководит какими-то работами, она пресекала немедленно и жестко. Например, узнав, что некоторые мастера (англичане) из Сити, – красильщики и пивовары, – ссылаясь на ущемление их прав и привилегий, препятствуют реализации важного проекта итальянца Якопо Акончо (Iacopo Aconcio; 1492 – 1566), получившего патент на строительство железоплавильных печей (дело стратегической важности для государства!), королева распорядилась отозвать у этих мастеров права на занятия их ремеслом[107].

Не менее прагматически был настроен и Сесил. Каждую заявку он оценивал с трех точек зрения: ее практической полезности, ее экономичности и ее новизны. Первый критерий был наиболее важным. Так, например, некий Эдмунд Джентилл (E. Jentill), осужденный фальшивомонетчик, предложил массу интересных вещей, в частности, инструмент, позволяющий определить расстояние до удаленного предмета, а также его размеры; «эвклидовый циркуль», с помощью которого можно было чертить различные геометрические фигуры и др. Джентиллу не нужен был патент, он хотел, чтобы его выпустили из тюрьмы, ибо, по его уверениям, он попал туда не по причине своей греховности или распущенности, но исключительно из любви к семье и механическим искусствам.

В случае одобрения проекта Сесил составлял юридическое деловое соглашение с автором, в котором он неизменно и твердо отстаивал интересы короны и которое по своей сути и стилистике совершенно не вмещалось в традиции европейской патронатной практики, ритуализованной и слабо вербализованной. Фактически с автором проекта или изобретателем, а также с инвестором заключался контракт на условиях, выгодных прежде всего государству. При этом даруемые привилегии ставились в прямую зависимость от эффективности конечного результата. В контракте оговаривались сроки реализации проекта и издержки на его осуществление, а также количество англичан, которые должны будут овладеть новой техникой или новым методом[108]. Как правило, на получение патента уходило много времени (месяцы, иногда годы), поскольку проект должен был пройти через множество экспертиз, канцелярий и обсужден в Тайном Совете. Конечно, если в проекте участвовал кто-то из ближнего круга Елизаветы (скажем, тот же Сесил, как это было в случае с проектом трансмутации неблагородных металлов в медь и ртуть, предложенном сэром Томасом Смитом, не забывшим привлечь к делу не только лорда Бёрли, но и графа Лестера), то дело заметно ускорялось (сэр Томас получил подпись Ее Величества уже к вечеру)[109]. Ускорялось оно и в случае привлечения кого-либо из влиятельных лиц лондонского Сити или придворных кругов.

Поскольку число обращений неуклонно росло, Сесилу пришлось искать новые формы организации процесса сбора информации, относящейся к предлагаемым проектам и изобретениям и более эффективный порядок рассмотрения заявок. Прежде всего следовало научиться быстро отсеивать неграмотные, мошеннические и неоправданно дорогие проекты. С этой целью, а также для объективной оценки заслуживающих внимания предложений, Сесил создал сеть информаторов, наподобие разведывательной. Собственно, это и была разведка, только не политическая, а, так сказать, научно-техническая. Джоан Тирск удачно назвала информаторов лорда Бёрли «roving reporters», т. е. «бродячими осведомителями»[110]. Эти агенты собирали всю информацию, которая могла иметь отношение к заявленному проекту: сведения об авторе (изобретателе), мнения специалистов (мастеров, техников)[111], данные по аналогичным предложениям или изобретениям, экономические оценки реализации проекта и т. п. Кроме того, они собирали сведения о технических и технологических нововведениях, которые использовались на местах и на которые никто не подавал заявок, а также слухи о возможных заявлениях. Разумеется, информатор должен был сам хорошо разбираться во многих технических вопросах. Учитывая, что далеко не все собеседники агентов Сесила готовы были выкладывать секреты производства (тем более бесплатно), работа «бродячих осведомителей» очень походила на работу шпиона, а не современного эксперта патентного бюро[112]. По мере роста количества и разнообразия заявок, росло и число агентов, каждый из которых уже имел какую-то специализацию: кто-то «курировал» химические проекты, кто-то металлургию и монетное дело и т. д.

Наиболее активными информаторами Сесила были Армагил Ваад (Armagil Waad или Armigill Wade; ок. 1511 – 1568) и Уильям Хёрль (William Herle; ум. 1588). Первый был хорошо знаком с миром торговли, получил монополию на добычу серы и изготовление льняного масла, имел многочисленные связи в лондонском Сити, участвовал в ряде морских экспедиций, выполнял дипломатические и разведывательные (в жанре военно-политической разведки) поручения. Что же касается Хёрля, то он много чем занимался, в частности, дипломатией, торговлей, пиратством, но вдохновенней всего – шпионажем. Попав в тюрьму, он, чтобы не скучать, предложил свои услуги в качестве «тюремного шпиона» и, надо сказать, весьма в том преуспел. После смерти Ваада, Сесил решил использовать таланты этого проходимца для поиска потенциальных претендентов на получение патента на изобретение или производство чего-либо полезного для государства, а также для сбора информации о представленных проектах и их авторах. И уже вскоре Хёрль порекомендовал лорду Бёрли поддержать петицию валлонского иммигранта Ф. Франкарда (Francis Franckard), который разработал новый метод получения соли[113].

Однако уже из сказанного видно, что вся эта многогранная и многотрудная деятельность имела свои особенности, из которых отмечу лишь две самые главные, одна касается Сесила, другая – просителей:

– лорд Бёрли сосредоточился практически полностью на прикладных (технико-технологических) аспектах модернизационного потенциала науки (навигация, военное дело, водоснабжение, геодезия, картография, пробирное искусство и т. п.);

– цель авторов проектов (а их предложения учитывали характер спроса) заключалась не в исследовании природы (т. е. не в развитии фундаментальной науки, как бы сегодня сказали), но извлечение прибыли от использования технических и технологических инноваций и эксплуатации природных сил и богатств.

Вместе с тем, при Елизавете сформировалась важная для развития английской экономики социопрофессиональная группа, представителей которой я, следуя терминологии Эрика Эша, буду называть «экспертами-посредниками (expert mediators)»[114]. На этой группе следует остановиться детальней. В качестве примера, возьму ситуацию в английском флоте во времена Тюдоров.

 

 

 

ОКЕАНИЧЕСКИЙ БРОСОК

 

В 1485 – 1547 годах, т. е. в период правления Генриха VII, а затем его сына – Генриха VIII, после долгого перерыва начинается возрождение английского флота[115]. Более того, начинается становление постоянного военного флота Англии и системы управления им[116]. Генрих VII, избегавший участия в дорогостоящих военных кампаниях на Континенте и накопивший огромные деньги в казне[117] (главным образом, путем конфискаций земель и средств у политических противников), стал выдавать субсидии на строительство кораблей – пять шиллингов на каждую тонну водоизмещения. Он также поощрял торговлю без посредников, разрешая ввозить и вывозить некоторые виды товаров только на кораблях, принадлежавших англичанам. В 1495 году в Портсмуте был построен первый в стране сухой док[118]. При Генрихе VIII судостроение еще более увеличилось, в частности, в том же Портсмуте он основал первую из своих больших королевских верфей[119]. В результате, к середине 1510-х годов королевство уже располагало постоянным военным флотом, ядром которого являлись мощные королевские корабли. Его появление, во-первых, стимулировало создание разветвленной инфраструктуры, включавшей систему военных баз, сухих доков новой конструкции, складов, ремонтных мастерских и т. д. (главными местами расположения этих объектов стали преимущественно районы Портсмута и Темзы); а во-вторых, повлекло за собой рождение системы постоянной администрации, занимавшейся обслуживанием и поддержкой растущих военно-морских сил. За шестьдесят с лишним лет, от начала правления Генриха VII до смерти Генриха VIII, королевский флот претерпел радикальные изменения и трансформировался из «события», каковым выглядели его сборы в XV в., в государственный институт.

В определенном отношении флот при первых Тюдорах стал одним из многочисленных средств репрезентации власти новой династии. Ускоренное строительство королевских кораблей (к 1546 г. в составе флота насчитывалось 53 корабля) должно было снизить зависимость короны в военно-морских силах от своих подданных. Даже исполненные глубокого символизма названия королевских флагманов и больших кораблей способствовали утверждению престижа нового политического режима. Два мощнейших, не имевших аналогов в Англии, корабля Генриха VII, построенные не столько для участия в войне, сколько в целях демонстрации силы и власти монарха, назывались «Регент» («Regent») и «Суверен» («Sovereign»). В июне 1514 года в Вулвиче[120] было окончено строительство большого (водоизмещением 1000 тонн) четырехмачтового (не считая бушприта) военного корабля (каракки) «Генрих милостью Божьей» (Henry G race a Dieu), который в народе называли «Большой Гарри» (The Great Harry) и который впоследствии был переименован в «Имперский Генрих» («Henry Imperial»). Вооружение его состояло, кроме многочисленных легких орудий, из 13 тяжелых пушек (от 18 до 42 фунтового калибра), которые были установлены на нижней палубе, и еще восьми бронзовых орудий от 3 до 9 фунтов[121]. Экипаж насчитывал 700 человек: 300 матросов, 50 артиллеристов и 350 солдат и офицеров.

Мощные королевские корабли стали ядром английского военно-морского флота. Однако при необходимости Генрих VIII не стеснялся привлекать ресурсы владельцев частных судов.

Кроме того, для руководства морскими делами Генрих VIII в 1546 году создал коллегиальный орган – Совет Морских Дел (Council of the Marine, позднее переименованный в Navy Board), в состав которого, в частности, вошли: глава военно-морских вооружений; инспектор (такелажник) кораблей, наблюдавший за качеством провизии, состоянием складов и пристаней, и проводивший инвентаризацию кораблей, возвращающихся в порт; вице-адмирал (лейтенант), игравший роль представителя лорда-адмирала в Совете и координатора работы остальных офицеров, а также Казначей флота.

Уже в начале первой при Генрихе VIII англо-французской войны 1512 – 1514 годов помимо традиционных для Средневековья задач по переброске войск на Континент перед военно-морскими силами были поставлены задачи по обеспечению независимых от сухопутной армии военных действий, что было для того времени ново[122]. И после окончания войны Англия продолжала усиливать свою военно-морскую мощь. С этих пор практически забытая практика патрулирования проливов приобретает относительно регулярную основу даже в мирное время.

Внешнеполитическая обстановка способствовала оформлению новой концепции флота в политической мысли и общественном сознании первой половины XVI в. Идея о ключевой роли военного флота в деле защиты государства, спорадически формулировавшаяся еще в эпоху Столетней войны, получает дальнейшее развитие. Парламент, созванный в первый год правления Генриха VII, понимая, что без воссоздания флота в течение короткого времени у королевства «не будет ни способности, ни силы защитить себя», принимает Навигационный Акт, в котором, как и в последующих актах Генриха VIII, флот рассматривается не только как сила, способная обеспечить независимость государства, но и как залог успешного процветания страны. И, разумеется, морские амбиции первых Тюдоров не в последнюю очередь определялись их «имперскими» претензиями. Английские и испанские документы рисуют картину устойчивого роста количества дальних плаваний англичан в XVI веке. Правда, Генрих VIII отказался от попыток осуществления столь амбициозных проектов в пользу укрепления позиций английского флота в проливах и планомерного усиления английской береговой линии.

Однако несмотря на существенный прогресс в развитии английского военно-морского флота при первых Тюдорах, собственно военные корабли времен Генриха VIII и Эдуарда VI не отличались ни быстроходностью, ни высокими морскими качествами.

Между тем уже 1548 год, первый год правления Эдуарда VI, внес значительные коррективы в морскую политику. В Англии расцветает литература, пропагандирующая заморские экспедиции, торговую и колониальную экспансию. Однако выход английского флота из проливов в открытые моря требовал привлечения огромных финансовых ресурсов, что должно было стать неподъемной ношей для истощенной государственной казны. Финансирование флота было урезано. Население все чаще саботировало призывы короны к сбору корабельных денег. Низкая оплата матросов приводила к массовым отказам служить на королевских кораблях[123].

Кроме того, выход в океан требовал качественно нового флота и качественно иной подготовки экипажа (что относится, разумеется, не только к Англии, но и ко всем державам, участвовавшим в «океаническом броске Европы»[124]). Плавания галер и парусных судов проходило вдоль прибрежной линии или в открытом море по хорошо известным и веками эксплуатировавшимся маршрутам. И если вождение корабля вдоль берегов требовало опыта, основанного на владении определенной информацией (которая содержалась в специальных руководствах, лоцманских книгах, а также передавалась изустно), но не требовало наблюдений звезд и Солнца (т. е. астрономических и математических знаний и умения пользоваться навигационными приборами и методами), то плавание в открытом море требовало иных знаний и навыков. «Бурная штормовая Атлантика предполагала совершенно иные условия … и требовала иного навигационного опыта от людей, не привыкших к многомесячному пребыванию в открытом море. “Цепляясь за побережье, они знать не желают о карте или игле”, – в сердцах говорил еще на заре [океанской] экспансии о мастерах каботажного плавания, итальянцах, португальский принц Энрике-Навигатор (Генрих Мореплаватель). … Континент, во времена Античности и Средневековья тяготевший к Средиземному морю, начинает переносить свои интересы в Океан. Два … столетия (т. е. XVI – XVII века. – И. Д.) стали, по определению Ф. Броделя, свидетелями наступающей “смерти Средиземноморья”, превращения европейской экономики из средиземноморской в атлантическую. … Стоит ли удивляться, что подобное смещение акцентов нашло своеобразное отражение в смене навигационных школ и приобретениями иберийскими и североевропейскими моряками все большего влияния на навигационное знание.... Навигаторы, мореплаватели, кормчие, моряки на заре Нового времени – это люди, располагавшие целым арсеналом постоянно совершенствовавшихся инструментов и приборов, позволявших выходить в открытое море, ориентируясь по небесным светилам»[125].

Теперь о другой стороне развития военно-морского флота в Европе вообще, и в Англии в особенности. Поскольку к началу XVI столетия функция флота в военном деле изменилась, – суда перестали применять только как транспорт для переброски армий или как боевое подсобное средство, – и морские бои стали продолжением сухопутных кампаний, перенесенных на море, а флот стал мощной стратегической и тактической силой, вопрос о вооружении военных судов приобрел особую важность.

На протяжении XVI в. в процессе стремительного роста английского флота и его инфраструктуры, в строй входили новые модернизированные корабли, несшие большое количество дальнобойных орудий. Размещение пушек на борту корабля было важной вехой в военно-морской истории.

 

Здесь уместно сказать несколько слов о развитии артиллерии при первых Тюдорах. Наличие мощной артиллерии служило не только чисто военным целям, но и было свидетельством и символом величия, богатства и престижа монарха[126]. Слава Генриха VIII как патрона артиллерии быстро вышла за пределы Англии и не случайно итальянский математик и инженер Никколо Тарталья (Niccolo Fontana Tartaglia; 1499 – 1557) посвятил свой основополагающий трактат об артиллерии и порохе именно английскому королю[127].

Артиллерия Генриха VIII поражала его современников. По словам венецианского посла в Англии, «король Генрих располагает таким арсеналом, что может завоевать ад»[128]. Однако, несмотря на усилия правительства развивать литье пушек в английских мастерских, б ольшая часть артиллерии закупалась на Континенте, главным образом, во Франции и в Нидерландах. И не потому, что иностранные пушки были лучше, но потому, что они обходились дешевле[129]. Были, разумеется, литейные пушечные мастерские и в Англии, – и в правление Генриха VIII их число увеличилось, – но работали там по преимуществу иностранные мастера. Важно также, что изменения носили не только количественный характер[130].

В начале XVI столетия большинство орудий изготавливалось из железа путем сварки (горячей ковки) собранных в трубу железных пластин, охваченных железными же обручами. Производство таких пушек было чрезвычайно трудоемким и медленным процессом, а сами орудия – дорогими и тяжелыми (а потому трудными для транспортировки). Поэтому постепенно их начали заменять бронзовыми, которые были много легче, хотя все еще дорогими. Генрих VIII даже издал закон, запрещавший вывоз за пределы королевства «металл колоколов и пушек», т. е. медь (которую тогда Англия импортировала[131]) и бронзу[132]. Но к началу 1540-х годов, когда ясно обозначилась перспектива большой войны с Францией, потребность в более дешевых пушках стала настоятельной. И тогда появились чугунные орудия[133]. Однако переход на них был непростым. Одно дело отлить чугунное пушечное ядро, и совсем другое – пушку. Низкое качество чугунных стволов приводило к их частым разрывам. И тем не менее при Генрихе VIII начинают закупать за границей и отливать свои чугунные пушки, более дешевые, чем бронзовые. По некоторым данным[134] в Англии первое цельнолитое чугунное орудие было отлито в 1543 году в литейной мастерской деревушки Бакстед (Buxted) в восточном Сассексе Рефом Ходжем (Rafe Hoge) и Питером Боудом (Peter Bawd или Bawde). Последний был выходцем из Франции. В итоге, английские чугунные цельнолитые орудия до начала XVII века считались лучшими в Европе.

 

Развитие артиллерии, разумеется, сказалось на вооружении английских боевых кораблей. Поначалу, в первой половине XIV века, орудия устанавливали на палубе. «Внедрение артиллерии на кораблях проходило более медленными темпами, чем на суше. Примитивность пушек небольшого калибра, сильная отдача орудия в стесненном пространстве, отсутствие систем прицеливания, заменяемых грубой наводкой – все это делало стрельбу опасной не столько для противника, сколько для стрелявшего. Просмоленная деревянная обшивка корабля легко могла воспламениться от огня, вырывавшегося при стрельбе со всех сторон, или от пороха, складировавшегося на палубе в открытой бочке. … Огромную роль в модернизации корабельной артиллерии сыграло прорезание пушечных портов в борту судна»[135]. В результате, боевая мощь кораблей заметно возросла, поскольку бортовая установка артиллерии позволяла увеличить количество и калибр пушек, концентрировать огневую мощь за счет распределения однокалиберных орудий по батарейным палубам и вести залповый огонь. «Применение артиллерии на море послужило толчком к изменению тактики морского боя – вытеснению абордажа как основного средства ведения сражения и установлению “линии баталии” и боя на параллельных курсах в кильватерных колоннах. … Особое значение при внедрении артиллерии приобрели два аспекта: фактор первого выстрела и формирование четкой структуры военно-морских сил. При малой скорострельности и короткой дистанции убойная сила первого залпа морского колосса могла решить исход столкновения. С опорой на это и строились новые доктрины. … Модернизация артиллерии привела к совершенствованию структуры военно-морских сил. Неуклюжие, малоподвижные боевые корабли, начиненные разнообразными пушками, были непригодны для быстрых крейсерских операций, разведывательных рейдов, конвоирования торговых флотов и т. д.»[136]. Но в Англии разделение кораблей по рангам в соответствии с их предназначением произошло только в начале XVII столетия.

Таким образом, исход морских сражений во многом определялся военно-техническим фактором (и разумеется, экономической мощью государства, поскольку создание сильного флота было весьма дорогостоящим предприятием). К примеру, испано-английское противостояние, вылившееся в войну 1587 – 1603 годов, включало и жесткую военно-техническую конкуренцию между странами.

С приходом к власти Елизаветы был взят курс на укрепление централизованного национального государства, на выстраивание вертикали власти и укрепление экономической и военной мощи страны. В деле строительства постоянного военно-морского флота, как и во многих других делах, Елизавета воспользовалась плодами усилий своих предшественников, а также зарубежными достижениями. Английские корабелы, опираясь на опыт голландцев, французов, испанцев и португальцев, разработали и построили свой, принципиально новый тип корабля — английский галеон, который одинаково успешно мог использоваться как в торговых, так и в военных целях. Существенно уступая испанским торговым кораблям в грузоподъемности (200 тонн вместо 800–1000 тонн), галеон вместе с тем был гораздо быстрее и маневреннее, что снижало затраты времени на перевозку и разгрузку и в целом делало английские морские перевозки более рентабельными, чем испанские. При этом галеоны несли такие же мощные пушки, как большие испанские корабли, что делало их весьма опасными в морских сражениях.

Благодаря реформам Royal Navy, проведенным казначеем королевского флота Джоном Хокинсом (John Hawkins или Hawkyns; 1532 – 1595)[137] был заметно увеличен бюджет флота и с 1583 года стали строиться новые корабли и полностью реконструироваться имеющиеся. Причем Хокинс исходил из «новой философии морского сражения»[138]: корабли должны быть маневренными, с сравнительно небольшой командой, но с хорошей артиллерией, их задача в бою – держать корабли противника на расстоянии под огнем пушек, лишая его тем самым возможности маневрировать и идти на абордаж[139].

Как писал английский историк Майкл Льюис, «Испанцы располагали армией, способной идти на абордаж. При этом они прекрасно знали, как ходят наши корабли (и не сам ли король их об этом предупреждал?) и отдавали себе отчет в том, что эти корабли не будут стоять на месте, дожидаясь абордажной схватки. Поэтому было решено заставить их стоять, а необходимым для этого средством стали тяжелые (хотя и недостаточно дальнобойные) пушки, которые могли бы лишить их способности к передвижению. В свою очередь англичане, как справедливо полагал Филипп, и не думали стоять, предполагая за счет быстроты и умелого кораблевождения держать дистанцию и от испанских солдат, и от испанских пушек. Поэтому они располагали дальнобойными (но легкими) пушками типа кулеврин, почти не имея других артиллерийских средств»[140].

Кроме того, к началу 1580-х годов английские моряки приобрели богатый опыт плавания в различных широтах и в разных погодных условиях, а кормчие и капитаны научились пользоваться навигационным оборудованием и картами. Все это, разумеется, сказалось в сражениях с «Непобедимой армадой» (31 июля – 6 августа 1588 года), хотя требует некоторых оговорок[141]. Однако в любом случае создание современного флота и артиллерии, подготовка квалифицированных кадров, эксплуатация природных ресурсов, административные реформы и т. д. все это вместе взятое позволило англичанам не только отстоять свою независимость, но и создать предпосылки для последующего экономического роста страны.

 

 

 

ЭКСПЕРТЫ – ПОСРЕДНИКИ

 

Процессы централизации власти, происходившие в начале Нового времени не только в Англии, сопровождались технической и технологической модернизацией, что требовало не только развитого бюрократического аппарата, но и формирования в его структурах особой социальной группы лиц, сведущих в математике, натурфилософии, минералогии, химии, горном деле и прикладных («механических», как их часто называли) «искусствах». К примеру, кормчие и капитаны, прокладывая курс в открытом море, опирались на астрономические и математические знания, а не на традиционный «dead reckoning». Этих специалистов можно было встретить в разных концах Европы. Именно они критически оценивали разнообразные технические проекты и изобретения, руководили строительством дамб в северной Италии, гидротехнических сооружений в Нидерландах, каналов во Франции, прибрежной фортификации в Англии и т. д. Эти люди, становясь винтиками государственной машины, служили посредниками, «the intellectual, social, and managerial bridge»[142], между властями (представители которых выступали в роли патронов) и объектами контроля и экспертизы, от изобретателей и мастеров до простых рабочих. Главная отличительная черта такого эксперта-посредника – его способность разбираться в тонких, сложных и важных вопросах полезного (технико-технологического) знания, которое он мог поставить на службу своему патрону. Иными словами, эксперты курировали ту область государственного управления, которая традиционно не входила в сферу прямого регулирования со стороны властей.

Кем же были эти эксперты-посредники, они же – клиенты влиятельных патронов? И каким образом происходил их отбор? Ведь никаких институтов, дававших научно-техническое образование, тогда не существовало, и профессионального инженерного сообщества тоже не было. Начну с этимологии.

В XVI столетии термин expert претерпел некоторую трансформацию, на первый взгляд незначительную. Традиционно, как и латинское существительное expertus, от которого произошло английское expert, означало «лично изведавший, знающий по опыту, опытный, проверенный»[143]. Так, например, об одном моряке говорилось, что он был «so unexpert of the sea, as he was never further from England than France, and Ireland»[144], т. е. имелось в виду, что этот человек не имел опыта далеких океанических экспедиций, но что касается плаваний во Францию и Ирландию, он мог быть вполне опытным моряком. Но постепенно термин expert стал обозначать не только наличие опыта в каком-то деле, но и «мастерство, искусность, умение, навык» и т. п., т. е. то, что выражается английским словом «skill» – умение что-то делать хорошо. Термин «skill» имеет более широкий смысл, чем expert, ведь для того, чтобы что-то сделать хорошо, не всегда требуется делать это предварительно много-много раз (скажем, человек может от природы обладать прекрасным голосом и слухом). В XVI столетии под словом expert стали все чаще понимать того, кто сам умеет что-то хорошо делать, а иногда, – и все чаще, – того, кто просто знает, как надо что-то сделать хорошо, даже, если он сам сделать этого не может никак. (Подобно тому, как музыкальный критик знает, что такое хорошее пение или хороший балет и потому может считаться экспертом, хотя сам не поет и не танцует). Скажем, про одного немецкого горного мастера, работавшего в Англии, было сказано, что он «очень хороший эксперт» в своем деле, поскольку обладает «knowledge and understanding» горного промысла[145]. В данном случае мастер действительно имел большой опыт работы и был хорошим практиком, но акцент на «знании и понимании» им технологического процесса весьма показателен. Постепенно наличие «hand - on experience» перестает быть непременным условием для обретения статуса эксперта, а затем становится вообще необязательным, достаточно книжного и изустно передаваемого знания. Наоборот, какой-нибудь необразованный ремесленник мог делать прекрасные вещи, но не обладал глубокими «knowledge and understanding» своего ремесла и потому не мог считаться экспертом. А кто-то, кто никогда не занимался лично каким-то делом («искусством»), но зато хорошо рассуждал о нем, вполне мог считаться в глазах потенциального патрона надежным экспертом, поскольку его знание и понимание вещей, их природы и свойств, стояло выше вульгарного эмпиризма простых практиков. Ведь патрону, – а им чаще всего был королевский чиновник, богатый купец или корпоративный инвестор, – детали были неважны: может эксперт помочь реализовать проект как можно лучше и дешевле – прекрасно, большего и не требуется! Хороший эксперт – это тот, кто умеет транслировать свое знание в эффективное действие.

Но если так, почему же тогда просто не обратиться к практикам, хорошо знающим свое дело, пусть даже не шибко образованным и смутно представляющим «научные» основания своего ремесла? Прежде всего, потому, что большинство патронов имели университетское образование и усвоили в той или иной мере гуманистическую традицию, в соответствии с которой, образование – это ключ к деятельной и полезной государству жизни. Университетские гуманисты, точнее, некоторая их часть, наделенная натурфилософскими, математическими и техническими интересами[146], полагали, что полезное знание следует отделить от его исходных носителей – мало- или необразованных практиков и сделать доступным образованным классам. Поэтому у значительной части английский патронов уживалось два умонастроения – ориентация на пользу и выгоду с одной стороны, и уважительное отношение к указанной выше ветви гуманистического тренда (т. е. отношение к образованию как способу достижения практических целей) с другой. Отсюда – предпочтение экспертам-«теоретикам».

Вместе с тем, было бы неправильно представлять эксперта как ищущего патроната проныру-парвеню, знающего обо всем понемногу. Это, вообще говоря, не так. К примеру, как уже упоминалось выше, во второй половине XVI столетия в Англии в навигационном деле стали использоваться различные инструменты и методы, требовавшие определенной математической подготовки. В этой ситуации роль математически образованных экспертов заметно возросла. Они не только популярно разъясняли своим богатым патронам (чье богатство часто напрямую зависело от надежности морских сообщений и поиска новых торговых путей) суть и преимущество новых навигационных методов, но и выступали с публичными лекциями по математике, астрономии и навигации, а также составляли руководства по использованию математических подходов в практике мореплавания. Естественно, появление новой социопрофессиональной группы экспертов понижало социальный и интеллектуальный статус моряков.

Важным вопросом, дебатировавшимся в образованных кругах елизаветинской Англии, был вопрос об отношении к практическому знанию, а точнее, к тому, должно ли оно храниться в тайне или же стать открытым. В контексте позднесредневекового урбанизма не только увеличилось количество ремесленников и возросла их экономическая значимость, но и произошло важное изменение в их отношении к собственному труду: у них выработалось отношение к «секретам их мастерства» как к личной или корпоративной собственности, что П. Лонг, охарактеризовала как «proprietary attitudes toward intangible craft knowledge»[147]. Однако параллельно, в XV – XVI веках, в контексте патронатно-клиентских связей сформировалось прямо противоположное отношение к «c raft k nowledge»: контроль патрона над этим знанием оказывался более выгодным делом, нежели занятие самим ремеслом. Стали появляться (и во все большем количестве) сочинения о том или ином ремесле, предназначавшиеся не в помощь тем, кто им занимался, но для привлечения внимания перспективных патронов, а заодно – для демонстрации осведомленности автора не только с секретами данного ремесла, но и с его, так сказать, теоретическими основаниями. Именно образованные и просвещенные (и, как правило, вполне состоятельные) читатели составляли основу аудитории этой humanist - inspired литературы. Тем самым «низкое» ремесленное знание подавалось потенциальным патронам в красивой упаковке гуманистической эрудиции и культуры, т. е. как предмет вполне достойный внимания джентльмена. Эти патроны имели в своем распоряжении обширные земельные владения, и/или корпорации, и/или выгодные монопольные патенты, но чтобы всем этим эффективно управлять и получать хороший доход, нужны были эксперты-посредники, посредники между патронами и непосредственными исполнителями (рабочими, ремесленниками и т. д.). Однако для реализации масштабного проекта кругозор простого ремесленника оказывался слишком узким, тогда как эксперты-посредники в большинстве своем были продуктами гуманистического воспитания в его «научно-технической» ипостаси и уважали идеал хорошо и всесторонне образованного man of action. К тому же широта познаний претендентов на роль экспертов (разумеется, в ущерб глубине) делала их практически универсалами, поскольку они могли курировать разные по характеру проекты.

 

 

 

«ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ ТО, ЧТО ОН ЗНАЕТ»

 

Мне представляется, что с учетом сказанного о социальном статусе экспертов и об отношении лорда Бёрли к projectors, смысл цитированного выше письма Бэкона 1592 года приобретает новые и важные грани. Действительно, если Бёрли сосредоточился, главным образом, на экспертизе полезных для государства технико-технологических проектов и помощи в их реализации, т. е. проявлял заботу о «плодоносных» аспектах исследовательского поиска и изобретательской активности, взяв на себя роль, так сказать, министра по техническим инновациям, то Бэкон предлагал нечто совсем иное, нечто большее и масштабное: руководство научно-технической политикой королевства (претендуя на должность, так сказать, министра по делам науки и техники), что в свою очередь предполагало глубокую реформу натурфилософских изысканий.

Фактически Бэкон заявил Сесилу: то, что делает ваше сиятельство крайне полезно и важно для общественного блага и укрепления мощи Англии, но … этого недостаточно, ибо недостаточно «собирать все опыты искусств единственно для того, чтобы таким путем достичь еще большего совершенства каждого из них»[148], нужна более глубокая реформа, затрагивающая и мотивации, и методологию, и организацию изучения природы под эгидой государства, реформа, осуществить которую может только он – Фрэнсис Бэкон. Связь между «светоносными» и «плодоносными» знаниями не должна сводиться в гуманистическому идеалу натурфилософски образованного эксперта-посредника, она должна быть более глубокой и системной, основанной на надлежащем методе. Спустя без малого тридцать лет Бэкон напишет в «Новом Органоне»: «Не будучи основателями школы, мы равным образом и не раздаем щедрых обещаний относительно частных практических результатов. Однако тут кто-нибудь может возразить, что мы, столь часто упоминая о практике и все приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь практические результаты. Но наш путь и наш метод (как мы часто ясно говорили и как я бы хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы»[149]. Поэтому, – возвращаюсь к письму Сесилу, – он, Ф. Бэкон, не претендует ни на какие имеющиеся посты и должности, ему нужна совсем иная должность, «some middle place», крайне необходимая для процветания королевства, но, увы, не предусмотренная действующим регламентом.

В том же 1592 году, когда Бэкон изложил свои планы и намерения лорду Бёрли, он получил возможность представить свои идеи (правда, в аллегорической форме) Елизавете на очередном Accession Day. По этому случаю Бэкон сочинил (возможно для Эссекса) небольшую пьесу-маску в жанре «зеркало для государя»[150] под названием «Of Tribute, Or Giving what is Due»[151]. Как правило, в произведениях такого жанра персонажи обсуждали добродетели, которыми должен быть наделен правитель.

Сюжет маски незамысловат: принц просит троих своих спутников высказать мнение о том, какое из качеств правителя достойно наибольшей похвалы («can most worthiest praise»). Первый отвечает, что наиболее достойное государя качество – это великодушие, второй полагает, что чувство («любовь»), по мнению же третьего – знание. Причем каждый подробно обосновывает свой выбор. После этого герои обращаются к их повелителю (подразумевается, что им является граф Эссекс[152]) и тот произносит длинную хвалебную речь о «наидостойнейшей персоне», т. е. о королеве Елизавете.

Первые два ответа типичны для указанного жанра и, фактически, пересказывают рассуждения, почерпнутые из «The Governour» Томаса Элиота и «Il Libro del Cortegiano» Б. Кастильоне. Бэкон, разумеется, хорошо знал эти книги, весьма популярные в Англии, тем более, что сэр Томас Хоби, переведший в 1561 году трактат Кастильоне, был женат на Елизавете Кук (E. Cooke; 1527 – 1607), родной сестре матери Ф. Бэкона Анны Кук (A. Cooke; ок. 1528 – 1610). Однако сочинение Бэкона включало необычный для такого рода pageants (или «devices», как их еще называли) элемент: хвалебную речь, прославлявшую могущество натуральной философии («In Praise of Knowledge»), которая должна была занять достойное место в кругу интересов правителя и его окружения. «Что может доставить человеческому уму большее счастье, – риторически вопрошает персонаж Бэкона, защищающий натурфилософское познание, – чем способность подняться над путаницей вещей и человеческими ошибками, приобщившись к порядку природы?»[153] Иными словами, истинного счастья мы достигаем, когда наш интеллект поднимается над всем мирским и обыденным, обретая «God ' s - eye - view» на природу и человека. Этот аргумент в пользу «contemplative life», разумеется, был не нов. Скажем, по Платону, знает только тот, кто созерцает истину. Как сказано в «Федоне», «если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же – только после смерти. Ну, конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими, такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено»[154].

Однако Бэкон, признавая важность исследования природных явлений, делает акцент на их практической значимости, на их способности «обеспечивать человеческую жизнь (to endow the life of man) бесконечным многообразием товаров (commodities)»[155]. Заметим, Бэкон не случайно использует выражение «to endow the life of man», а не «endowing men» (т. е. обеспечивать человеческую жизнь, а не обеспечивать людей полезными товарами). Этим он, по-видимому, хотел подчеркнуть, что само по себе изучение природы – это не способ улучшить человеческие нравы и характеры, это способ сделать жизнь человека более комфортной и соответственно привести к материальному процветанию нации, не более. И эта цель, которая многим его современникам, скажем, из числа французских моралистов, казалась «низкой» и недостойной истинного философа, по глубокому убеждению Бэкона, вполне достойна каждого образованного человека, ибо «человек есть то, что он знает»[156].

Но Бэкон поразил аудиторию не только заявлением, что натурфилософия – это государево дело, да еще из разряда первостепенных. Он заявил также, что имеющееся знание и наличные практики изучения природы безнадежно устарели и не могут ни привести к открытиям («discoverie»), ни принести пользу («benefitt»), ни способствовать производству товаров («commodities»).

«Вся нынешняя философия природы, – утверждал Бэкон, – либо философия греческая, либо алхимическая. В основании греческой философии лежат слова, похвальба (ostentation) (теперь это называют “агональным духом”[157] – И. Д.), опровержение [оппонента], сектантство, слушатели (возможно, Бэкон имел ввиду любовь греков к риторике и риторическим приемам убеждения слушателей. – И. Д.), школы, диспуты. Как сказал один из них, “вы, греки, вечные дети”[158]. … Философия же алхимиков основывается на мошенничестве, традициях тайновидения и темноте смысла. Эта философия цепляется за религию, но для нее (алхимической философии. – И. Д.) наилучшим принципом был бы populus vult decipi (народ желает быть обманутым). … Одна часть этой философии представляет собой собрание нескольких тривиальных наблюдений, другая – несколько опытов в горне. Одним всегда удается увеличить число слов, другим лишь изредка количество золота»[159].

И в этом отрывке, как и вообще в третьей речи («The Praise of Knowledge») маски, обращает на себя внимание частое употребление Бэконом термина «The Philosophie of N ature» наравне с семантически более широким термином «knowledge», а иногда и вместо него. В этой же речи упоминается причина того, почему многие «great reputed authors», а это, как правило, преподаватели университетов, имеют весьма убогие представления о «философии природы»: «они, увы, в ничего о ней не знают, только верят» всему, чему их учили и что написано у древних авторов. Результатом стал союз («marriage») ума с «пустыми понятиями и слепыми экспериментами», тогда как Бэкон предпочел бы «счастливый брак между умом и природой вещей»[160]. Правда, в «Of Tribute» он, естественно, ничего не говорит о том, как можно было бы устроить этот «счастливый брак» – жанр не тот, да и конкретных идей на этот счет у него в то время было маловато, – но вопрос был поставлен (причем в присутствии королевы и высшей знати Англии) и направление поисков ответа на него определено.

В «Of Tribute» Бэкон привел три весьма часто вспоминавшихся в его время примера выдающихся достижений человечества: книгопечатание («a gross invention»), артиллерию (читай: порох) и «[магнитная] игла» (компас). Но в отличии от подавляющего большинства своих современников, он воспринимал эти три изобретения cum grano salis, ибо при всей их важности, они скорее были результатом везения и случая («[ they] were … stumbled upon and lighted on by chaunce» [161]), а не систематического изучения природы. И закончил он свой панегирик натурфилософии выразительным motto: «суверенность человека (или, как скажет спустя два с лишним века А. С. Пушкин, «самостоянье человека») скрыта в знании»[162]. Употребление взятого из политического лексикона термина «soveraingtye of man», видимо, неслучайно. С одной стороны этот термин означал власть человека над миром природы, тогда как с другой, в его политической коннотации – власть монарха над людьми, ибо сразу за цитированным motto, Бэкон поясняет, что знание есть то, что короли со всем их богатством не в состоянии купить и чем они, при всем их могуществе, не могу распоряжаться, т. е. средства, находящиеся в распоряжении монархов – деньги и военная мощь – необходимы, но недостаточны для поддержания и укрепления их суверенитета, только «природознание», т. е. наука, может в конечном итоге его обеспечить.

 

 

 

---

[1] Badaloni N. I fratelli Della Porta e la cultura magica e astrologica a Napoli nel' 500 //Studi storici, 1959 – 1960. Vol. 1. Pp. 677 – 715; P. 688.

[2] «Научный опыт, или “Охота Пана”, исследует модификации экспериментирования » (Bacon F. De Dignitate et Augmentis Scientiarum Libri IX (V, 2) // Bacon F. The Works / Edited by James Spedding, Robert Leslie Ellis and Douglas Denon Heath. In 15 vols. Vols. 1 – 7: Philosophical works. Vols. 8 – 10: Translations of the philosophical works. Vols. 11 – 15: Literary and professional works. Boston: Houghton, Mifflin and Co., n.d. (далее : Bacon F. The Works). Vol. 2. Pp. 97 – 409; P. 372; Русск. перевод Н. А. Федорова под ред. Г. Г. Майорова: Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук (V, 2) // Бэкон Ф.Сочинения: в двух томах. Изд-е 2-е, исправленное и дополненное. М.: Мысль, 1977 – 1978; (далее: Бэкон Ф.Сочинения). Т. 1. C. 81 – 524; С. 286). О «научном опыте » в трактовке Ф. Бэкона см.: Jardine L. Experientia Literata or Novum Organum? The Dilemma of Bacon's Scientific Method // Francis Bacon's legacy of texts: «The art of discovery grows with discovery» / Ed. W. A. Sessions. New York: AMS Press, 1990 (Georgia State literary studies; Vol. 5). Pp. 47 – 67; Lewis R. A kind of sagacity: Francis Bacon, the Ars Memoriae and the Pursuit of Natural Knowledge // Intellectual History Review, 2009. Vol. 19. Issue 2. Pp. 155 – 175.

Концепция experientia literataдетально рассмотрена Бэконом в пятой книге трактата «De Augmentis scientiarum» (1623) и связывалась им с проблемой научного метода. Цель разработки метода исследования природы Бэкон формулировал следующим образом: «с помощью особой науки сделать разум адекватным материальным вещам, найти особое искусство наведения и указания (Ars Indicii et Directionis), которое раскрывало бы нам и делало известным остальные науки, их аксиомы и методы. … Это искусство указания … делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспериментов к аксиомам, которые в свою очередь сами указывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом (experientia literata), вторую – истолкованием природы, или Новым Органоном. Впрочем, первая из этих частей … едва ли должна считаться искусством или частью философии – скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее “охотой Пана” … Однако подобно тому как каждый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти наощупь в темноте, или держаться за руку другого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, – точно так же можно предпринимать всевозможные эксперименты: без всякой последовательности и системы – это чистейшее продвижение наощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон. (Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук (V, 2) // Бэкон Ф.Сочинения. Т. 1. С. 285 - 286; Bacon F. The Works. Vol. 2. Pp. 370 – 371).

[3] «Antiqui universam naturam sub persona Panis diligentissime descripserunt. … Officium autem Panis nulla alia re tam ad vivum proponi atque explicari potuerit, quam ut Deus venatorum sit. Omnis enim naturalis actio, atque adeo motus et processus, nihil aliud quam venatio est. Nam et scientiae et artes opera sua venantur, et concilia humana fines suos, atque res naturales omnes vel alimenta sua tanquam praedam, vel voluptates suas tanquam solatium, venantur, idque modis peritis et sagacibus». Bacon F. De sapientia veterum // Bacon F. The Works. Vol. 12. Pp. 403 – 454. Pp. 441, 446. Русск. перевод Н. А. Федорова под ред. Г. Г. Майорова: Бэкон Ф. О мудрости древних // Бэкон Ф.Сочинения. Т. 2. С. 231 – 300; С. 247, 251.

[4] «…Ne rerum utilium ad vitam et cultum inventio, qualis fuit segetum, a philosophiis abstractis, tanquam diis majoribus, expectetur, licet totis viribus in illud ipsum incumbant; sed tantummodo a Pane, id est, experientia sagaci et rerum mundi notitia universali, quae etiam casu quodam ac veluti inter venandum in hujusmodi inventa incidere solet» (Bacon F. De sapientia veterum // Bacon F. The Works. Vol. 12. P. 448; Бэкон Ф. О мудрости древних // Бэкон Ф.Сочинения. Т. 2. С. 252).

[5] «Venator naturae», как назовет его П. Гассенди (1592 – 1655) (Gassendi P. Syntagma philosophicum // Gassendi P. Opera omnia (In 6 Banden) / Faksimile-Neudruck der Ausgabe von Lyon in 1658. Mit einer Einleitung von Tullio Gregory. Stuttgart-Bad Cannstatt: F. Frommann (G. Holzboog), 1964. Bd. 1. P. 126.

[6] Bacon F. De Dignitate et Augmentis Scientiarum. P. 371; в англ. переводе : «groping in the dark» (Bacon F. Of the Dignity and Advancement of Learning. Book V. // Bacon F. The Works. Vol. IX. Pp. 60 – 106; P. 72).

[7] Замечу, что уже в эпоху Средневековья анализ следов животных оформился в самостоятельную дисциплину (Cummins J. G. The Hound and the Hawk: The Art of Medieval Hunting. New York: St. Martin's Press, 1988. Pp. 31 – 34).

[8] Murdoch J. E. The Analytic Character of Late Medieval Learning: Natural Philosophy Without Nature // Approaches to Nature in the Middle Ages / Edited by L. D. Roberts. 1982, Binghamton: Center for Medieval and Early Renaissance Studies, 1982. Pp. 171 – 213.

[9] Bacon F. Redargutio philosophiarum // Bacon F. The Works. Vol. 7. Pp. 55 – 95; P. 84. См. также : Bacon F. The Refutation of Philosophies [Redargutio philosophiarum] (1608) // Farrington B. The Philosophy of Francis Bacon. An essay on its development from 1603 to 1609, with new translations of fundamental texts [i.e. «Temporis partus masculus», «Cogitata et visa», and «Redargutio philosophiarum»]. Liverpool : Liverpool University Press, 1964. Pp. 130 – 138; P. 130.

[10] «Лесная чаща в рубежное время (между Средневековьем и Новым временем. – И. Д.) нередко обозначает … среду естественнонаучного поиска, процесс погружения в тайны материи. “Леса” или даже “Лес лесов” (Ф. Бэкон) – стандартные заголовки тогдашних научных трактатов» (Соколов М. Н. Время и место. Искусство Возрождения как. перворубеж виртуального пространства. М.: Прогресс-Традиция, 2002. С. 65 – 66). М. Н. Соколов имеет ввиду трактат : Bacon F. Sylva sylvarum, or, A Naturall History in Ten Centuries / Written by the Right Honourable Francis Lo Verulam Viscount St. Alban; published after the authors death by William Rawley, Doctor of Divinitie, late his Lordships Chaplaine. London: Printed by I[ohn] H[aviland and Augustine Mathewes] for William Lee at the the Turks Head in Fleet-street, next to the Miter 1626.

[11] Бэкон Ф. Великое восстановление наук. Предисловие // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 1. C. 68 – 81; С. 64 – 65 (Bacon F. Instauratio Magna Scientiarum. Praefatio // Bacon F. The Works. Vol. 1. Pp. 199 - 211; P. 205).

[12] Англ. barrister от bar – барьер в зале суда, за которым находятся судьи. Этот термин появился, по-видимому, в XV в. и поначалу означал «допуск к судебному барьеру», т. е. право быть выслушанным судом в интересах своего клиента. Уже с XIII века истец или ответчик мог поручить «ученому или красноречивому другу» изложить перед судом доводы по своему делу. В XIV веке судьи стали требовать, чтобы в этой роли выступали профессиональные юристы (доктора права). Кроме того, судьи получили право экзаменовать ораторов и решать вопрос об их допуске к судебным выступлениям. Практикующие юристы, не имевшие докторской степени, стали объединяться для обучения и совместного проживания в так называемые судебные подворья – инны (Inns of Court), расположенные (и до настоящего времени) в центре Лондона. Каждый барристер должен был состоять в одном из этих иннов. Каждый инн управляется самостоятельно, и правила принятия новых членов, профессиональные требования у них различны. Барристеры в иннах делились на бенчеров (старейшин; bencher) и юниоров. После нескольких лет судебной практики барристер мог получить звание королевского советника. Gray's Inn - одна из четырех лондонских юридических корпораций (три другие: Lincoln's Inn, Middle Temple, Inner Temple).

Ф. Бэкон вместе со своим братом Энтони в 1573 – 1576 годах учился в Тринити-колледже (Кембриджский университет). Когда они туда поступили, Фрэнсису только-только исполнилось 12 лет, а его брату – 14. Это было рано, учитывая, что средний возраст поступавших в то время составлял чуть более 17 лет (Cressy D. Francis Bacon and the Advancement of Schooling // History of European Ideas, 1981. Vol. 2. Pp. 65 – 74. P. 73 n. 5). Отец – Николас Бэкон, лорд-хранитель Большой печати Англии – отдал их под персональную опеку ректору Тринити Джону Витгифту (John Whitgift; 1530 – 1604), впоследствии архиепископу Кентерберийскому. Хотя номинально братья провели в университете почти три года, их обучение дважды (с августа 1574 по март 1575 года и с августа по октябрь 1575 года) прерывалось из-за чумы, которая свирепствовала в окрестностях Кэмбриджа. В июне 1576 года братья были зачислены в Грейс-Инн, однако, уже в сентябре Ф. Бэкон был определен в состав английского посольства в Франции. Вернувшись на родину, он, в 1579 – 1582 годах, продолжил образование в Грейс-Инн, В 1581 году он становится членом Палаты Общин (Epstein J. J. Francis Bacon : a political biography. Athens, Ohio: Ohio University Press, 1977. Pp. 25, 32 n. 7), а в 1586 – бенчером в Грейс - Инн. В декабре 1588 года двадцатисемилетний Бэкон был введен в состав правительственного комитета по реформированию английского законодательства (Marwil J. The Trials of Counsel: Francis Bacon in 1621. Detroit: Wayne State University Press, 1976. P. 65).

[13] Shapin S. Never Pure: Historical Studies of Science as if it was produced by people with bodies, situated in time, space, culture, and society, and struggling for credibility and authority. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 2010. P. 145. Наиболее известным примером могут служить работы Р. Мертона (R. K. Merton; 1910 – 2003), посвященные анализу ценностно-нормативных структур, которые определяют поведение человека науки и которые Мертон обозначил как «научный этос». В своих ранних работах он продолжил и развил подход М. Вебера к анализу социальных истоков новоевропейской науки, важнейшим из которых он считал связь зарождающейся науки с пуританской религиозной моралью. Позднее Мертон сформулировал концепцию научного этоса как набора ценностей и норм, регулирующих научную деятельность (универсализм, коллективизм, бескорыстность и организованный скептицизм). См.: Merton R. Science, Technology & Society in Seventeenth Century England. New York: H. Fertig, 1970 (1- е изд - е : Bruges: Saint Catherine, 1938); Merton R. K. The Sociology of Science: Theoretical and Empirical Investigations / Edited and with an introduction by Norman W. Storer. Chicago: University of Chicago Press, 1973. Кроме того, см. также интересные работы Квентина Скиннера, например, его классическую статью : Skinner Q. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Edited and introduced by James Tully. Cambridge: Polity Press, 1988 (первая публикация : Political Theory, 1974. Vol. 2, № 3. Pp. 277 – 303).

[14] Дмитриев И. С. Интеллектуальная революция XVI – XVII вв. // Менделеевский сборник / Сборник статей под редакцией И. С. Дмитриева. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998. С. 5 – 70.

[15] Дмитриев И. С. Человек науки: Социальные роли и маски (Англия XVI – начала XVIII вв.) // http :// philosophy. spbu. ru /1697/9151 . В печатном виде эта работа с некоторыми незначительными изменениями была опубликована под заглавием «Формирование субъекта современной рациональности» в колл. монографии: «Научная рациональность. История и современность / Под редакцией Л. В. Шиповаловой. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2012. С. 142 – 232.

[16] См. подр.: Дмитриев И. С. Человек науки.

[17] Ben-David J. The Scientist's Role in Society: A Comparative Study. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1971. (Series: Foundations of modern sociology series). P. 45.

[18] Shapin S. The Man of Science // The Cambridge History of Science. In 8 vols. / General editors David C. Lindberg and Ronald L. Numbers. Vol. 3. Early Modern Science /Edited by Katharine Park and Lorraine Daston. Cambridge: Cambridge University press, 2008. Pp. 179 – 191; P. 179.

[19] Бэкон Ф. Новый Органон. Книга I. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека // Бэкон Ф. Сочинения: в 2х тт. 2-е изд-е, испр. и доп. Составление, общая редакция и вступительная статья А. Л. Субботина. Т. 2. М.: Мысль, 1977 – 1978. (Серия «Философское наследие»). С. 42.

[20] О чем подр. см.: Дмитриев И. С. Человек науки.

[21] Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. М.: Молодая гвардия, 2012. (Серия : ЖЗЛ ; вып. 1580). С. 262.

[22] The European crisis of the 1590s: Essays in Comparative History / Edited by Peter Clark. London: Allen & Unwin, 1985. Pp. 3 – 66; Palliser D. M. The Age of Elizabeth: England under the Later Tudors, 1547 – 1603. London: Longman, 1983. (Ser.: Social and economic history of England). Pp. 386 – 387; Bowden P. Statistical Appendix // The Agrarian History of England and Wales. In 8 vols. / Edited by Joan Thirsk / General editor H. P. R. Finberg. Cambridge : Cambridge University press, 1967. Vol. 4: 1500 – 1640 (1967). Pp. 814 – 855.

[23] Особенно сильные продовольственные кризисы разразились в 1586 – 1587 и в 1594 – 1597 годах.

[24] Walter J., Wrightson K. Dearth and the Social Order in Early Modern England // Past and Present, 1976. Vol. 71, № 1. Pp. 22 – 42; P. 28.

[25] Комплекс законодательных положений в области хлебной торговли был оформлен в 1586 году в так называемую «Book of Orders» («Книгу приказов»), которая стала своего рода «продовольственным кодексом» Англии времен Елизаветы Тюдор и первых Стюартов. В этой документе мировым судьям разъяснялось, что они должны делать в случае эпидемии или нехватки продовольствия.

[26] Marten A. A second sound, or warning of the trumpet unto judgement: Wherein is proved, that all the tokens of the Latter day, are not onelie come, but welneere finished. With an earnest exhortation, to be in continuall readinesse. By Anthonie Marten sewer of her Maiesties most honorable chamber. Imprinted at London: By Thomas Orwin, for Andrew Maunsell, 1589. P. 25.

[27] Kent J. Attitudes of Members of the House of Commons to the Regulation of Personal Conduct in Late Elizabethan and Early Stuart England // Bulletin of the Institute for Historical Research, 1973. Vol. 46. Issue 113 (May). Pp. 41 – 71.

[28] Smith Th. De Repvblica Anglorvm, The maner of governement or policie of the Realme of Englande, compiled by the honorable man Thomas Smyth, Doctor of the civil lawes, Knight, and Principall Secretarie vnto the two most worthie Princes, King Edwarde the sixt, and Queene Elizabeth. Seene and allowed. At London: Printed by Henrie Midleton for Gregorie Seton. Anno Domini 1583.

[29] Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 264.

[30] Там же. С. 265. См. также : Simpson W. The Reign of Elizabeth. Oxford: Heinemann 2001 (Ser.: Heinemann advanced history).

 

[31] Youngs F. A. (Jr.) The Proclamations of the Tudor Queens. Cambridge: Cambridge University press, 1976. Pp. 136 – 155.

[32] Цит. по: Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 275.

[33] MacLeod Chr. Inventing the Industrial Revolution: the English Patent System, 1660 – 1800. Cambridge: Cambridge University press, 1988. Pp. 1 – 19.

[34] Mascall L. The First Booke of Cattell: wherein is shewed the gouernment of oxen, kine, calues, and how to vse bulles and other cattell to the yoake, and fell. With diuers approued remedies, to helpe most diseases among cattell: most necessarie for all, especially for husband men, hauing the gouernment of any such cattell. Gathered and set forth by Leonard Mascall. London: Printed by Iohn Wolfe, 1587. (Ser.: Early English books, 1475 – 1640; 435:5).

[35] Mascall L. A booke of fishing with hooke & line, and of all other instruments thereunto belonging. An, other of sundrie engines and trappes to take polcats, buzards, rattes, mice and all other kindes of vermine & beasts whatsoeuer, most profitable for all warriners, and such as delight in this kinde of sport and pastime. Made by L.M. London: Printed by Iohn Wolfe, and are to be solde by Edwarde White dwelling at the little North doore of Paules at the signe of the Gunne, [1590]. (Ser.: Early English books, 1475 – 1640; 479:5).

[36] Chaloner Th. A Shorte Discourse of the most rare and excellent vertue of Nitre: wherein is declared the sondrie and diuerse cures by the same effected, and how it may be aswell receiued in medicine inwardly as outwardly plaisterwise applied: seruing to the vse and commoditie aswell o the meaner people as of the delicater sorte. Imprinted at London: by [T. Marshe for] Gerald Dewes, dwelling in Paules churchyearde at the signe of the Swanne, 1584; Banister J. A Compendious Chyrurgerie: gathered, & translated (especially) out of Wecker, at the request of certaine, but encreased and enlightened with certaine annotations, resolutions & supplyes, not impertinent to this treatise, nor unprofitable to the reader: published for the benefite of all his countreymen, by Ihon Banester maister in chyrurgerie. London: Imprinted by Iohn Windet, for Iohn Harrison the elder, 1585; Kellwaye S. A Defensatiue Against the Plague: contayning two partes or treatises: the first, shewing the meanes how to preserue vs from the dangerous contagion thereof: the second, how to cure those that are infected therewith. Whereunto is annexed a short treatise of the small poxe: shewing how to gouerne and helpe those that are infected therewith. Published for the loue and benefit of his countrie by Simon Kellwaye Gentleman. At London: Printed by Iohn Windet, dwelling neere Powles Wharfe at the signe of the Crossekeyes, and are there to be souled, 1593. (Ser.: Early English books, 1475 – 1640; 346:15).

[37] Taverner J. Certaine Experiments Concerning Fish and Fruite / Practised by Iohn Taverner gentleman, and by him published for the benefit of others. Manchester: Sherratt & Hughes, 1928 (Facsim. reprint. Originally published: London: Printed for William Ponsonby, 1600).

[38] [ Partridge J.] The Widowes Treasure, Plentifully Furnished with Sundry Precious and Approved Secretes in Phisicke and Chirurgery for the Health and Pleasure of Mankinde: hereunto are adjoyned, sundry pretie practises and conclusions of cookerie: with many profitable and holesome medicines for sundrie diseases in cattell. At London: Printed by Robert Walde-grave for Edward White 1585.

[39] Platt H. A Discouerie of Certaine English Wants, Which are Royally Supplyed in This Treatise, by H. Platt of Lincolnes Inne Esquier. London: By P[eter] S[hort] for William Ponsonby, 1595.

[40] Taverner J. Certaine Experiments. P. i.

[41] Collinson P. The religion of Protestants: the Church in English Society, 1559 – 1625. Oxford : Clarendon Press, 1982. P. 190.

[42] Вебер М. Избранные произведения / Пер. с нем. c ост. и общ. ред. Ю. Н. Давыдова. М.: Прогресс, 1990. C. 136 et passim.

[43] Такой самоконтроль был выработан еще до начала Реформации, но значительно усилен и «обострен» протестантами (особенно, пуританами) как метод, воплощавший всепоглощающую рациональность мышления.

[44] Развлечения допускались только полезные, т. е. рекреационные, помогающие восстановлению сил. М. Вебер ясно видел ту цену, которую пришлось заплатить за воспитание протестантских (и в особенности – пуританских) добродетелей: «это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида» (Вебер М. Избранные сочинения. М.: Прогресс, I990. С. 142).

[45] Характерный пример : [ Bostocke R.] Difference betwene the auncient phisicke, first taught by the godly forefathers, consisting in unitie peace and concord: and the latter phisicke proceeding from idolaters, ethnickes, and heathen: as Gallen, and such other consisting in dualitie, discorde, and contrarietie. And wherein the naturall philosophie of Aristotle doth differ from the trueth of Gods worde, and is iniurious to Christianitie and sounde doctrine. By R.B. Esquire. London: [By G. Robinson] for Robert VValley, 1585. См. также : Webster Ch. The Great Instauration: Science, Medicine and Reform, 1626 – 1660. London: Duckworth, 1975; Health, Medicine and Mortality in the Sixteenth Century / Edited by Charles Webster. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

[46] Bacon F. Advertisement Touching the Controversies of the Church of England // The letters and the life of Francis Bacon including all his occasional works: namely letters, speeches, tracts, state papers, memorials, devices and all authentic writings not already printed among his philosophical, literary, or professional works / Newly collected and set forth in chronological order with a commentary biographical and historical, by James Spedding. In 7 vols. London: Longman, Green, Longman, and Roberts, 1861 – 1874. Vol. 1 (1861). Pp. 74 – 95; P. 83. Бэкон цитирует Иак. 3:15 – 16.

[47] Martin J. Francis Bacon, the State and the Reform of Natural Philosophy. Pp. 59 – 60.

[48]Герцен А. И. Письма об изучении природы. Письмо седьмое. Бэкон и его школа в Англии // Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30-ти томах (35-ти книгах). М.: Изд-во Академии наук СССР (с тома 29 (Кн. 2) – М.: Наука), 1954 – 1966. Т. 3. [Ред. коллегия: В. П. Волгин (глав. ред.) и др.]. Т. 3: Дилетантизм в науке. Письма об изучении природы. 1842 – 1846 (1954). С. 254.

[49] Граф Дадли был помещен под домашний арест, а Летиция Ноллис, названная королевой «волчицей», удалена от двора.

[50] Ф. Сидни некоторое время служил английским послом при дворе императора Рудольфа II Австрийского. Он был автором пасторально-рыцарского романа в прозе и стихах «Аркадия», первого английского цикла сонетов «Астрофил и Стелла», а также трактата «Защита поэзии». В 1585 году Елизавета назначила его комендантом порта Флашинг в Нидерландах.

[51] Цит. по: Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 233.

[52] Martin J. Francis Bacon, the State and the Reform of Natural Philosophy. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 48.

[53] Lives and Letters of the Devereux, Earls of Essex, in the Reigns of Elizabeth, James I, and Charles I / Ed. The Honorable Walter Bourchier Devereux. In 2 vols. London: John Murray, 1853. Vol. 2. Pp. 215 – 216.

[54] Шекспир У. Как вам это понравится (Акт II, сцена 7) / Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник, редакция 1937 // Шекспир У. Полное собрание сочинений: в 8-ми томах / Под общей ред. А. Смирнова и А. Аникста. М.: Искусство, 1957 – 1960. Т. 5 (1959). С. 47. (В оригинале : «Jealous in honour, sudden and quick in quarrel, Seeking the bubble reputation Even in the cannon's mouth»).

[55] Цит. по : Bevan B. The real Francis Bacon: A Biography. London : Centaur Press, 1960. P. 80. Перевод В. М. Карева (Карев В. М. Фрэнсис Бэкон: Политическая биография // 1980, № 3. С. 154 – 164; № 4. С. 123 – 141. С. 157).

[56] Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 233 – 234.

[57] Calendar of the Manuscripts of the Most Honourable the Marquess of Bath preserved at Longleat, Wiltshire. In 7 vols. Vol. 5: Talbot, Dudley and Devereux papers 1533 – 1659 / Ed. by G. Dyfnallt Owen. London: HMSO, 1980. (Series: Historical Manuscripts Commission Reports and Calendars Series; 58). Pp. 210.

[58] Sir Francis Bacon his Apology in Certain Imputations Concerning The Late Earl of Essex; in a letter to Lord Montjoy, now Earl of Devonshire // Bacon F. The Letters and the Life of Francis Bacon Including All His Occasional Works: namely letters, speeches, tracts, state papers, memorials, devices and all authentic writings not already printed among his philosophical, literary, or professional works. In 7 vols. / Newly collected and set forth in chronological order with a commentary biographical and historical, by James Spedding. London: Longman, Green, Longman, and Roberts, 1861 – 1874. Vol. 3 (1868). Pp. 139 – 160; P. 143.

[59] Acts of the Privy Council of England. New series / Ed. by direction of The Lord President of The Council by John Roche Dasent, Barrister-At-Law, M.A. Ch. Ch. Oxford, An Examiner in The Education Department of The Privy Council Office. Published by the authority of the Lords Commissioners of Her Majesty's Treasury, under the direction of the Master of the Rolls. In 46 vols. Vol 1 (1542) – Vol. 46 (1632). London: Printed for Her Majesty's Stationery Office, by Eyre and Spottiswoode, 1890 – 1949. (Под редакцией Д. Р. Дасента вышли первые 32 тома. – И. Д.). Vol. 16: 1588 (1897). Pp. 235 – 236 (Privy Council Register, 14 Aug. 1588).

[60] Acts of the Privy Council of England. Vol. 16. P. 417 (Privy Council Register, 27 Dec. 1588).

[61] British Library Cotton MS Titus C: X.93; сам патент хранится в Лондоне, в Public Record Office (после слияния в 2003 году этого архивохранилища с Historical Manuscripts Commissionбыла сформирована новая структура : The National Archives), SO 3/1 fol. 211b.

[62]Bacon F. Advertisement Touching the Controversies of the Church of England // The letters and the life of Francis Bacon including all his occasional works: namely letters, speeches, tracts, state papers, memorials, devices and all authentic writings not already printed among his philosophical, literary, or professional works / Newly collected and set forth in chronological order with a commentary biographical and historical, by James Spedding. In 7 vols. London: Longman, Green, Longman, and Roberts, 1861 – 1874. Vol. 1 (1861). Pp. 74 – 95.

[63]Полное имя – Алонсо Перес де Гусман, 7- й герцог Медина - Сидония (Alonso Perez de Guzman; 1550 – 1619). Его бабка по отцовской линии – Ана Арагонская (Ana de Arag o n y de Gurrea) – была дочерью незаконного сына испанского короля Фердинанда II Арагонского – Алонсо Арагонского, архиепископа Сарагоссы (Alonso de Arag o n; 1470 – 1520), которому сан не помешал иметь семерых детей. Этот Алонсо приходится, таким образом, сводным братом законным детям Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской, в частности – Хуане Безумной (Juana la Loca; 1479 – 1555), матери императоров Карла V (1500 – 1558) и Фердинанда I (1503 – 1564), и Екатерине Арагонской (1485 – 1536) – первой жены Генриха VIII (с 1509 по 1533) и матери английской королевы Марии I (1516 – 1558), сводной сестры Елизаветы Тюдор.

[64] В итоге, решено было действовать в трех направлениях: созвать парламент, который должен санкционировать удвоение налогов, обратиться за помощью к голландцам и захватить испанское серебро. К моменту открытия парламента (февраль 1589 года) в Плимуте удалось собрать 6 кораблей, 60 зафрахтованных торговых судов, 60 голландских каперских судов и 20 пинасов в качестве вспомогательных судов. Всего 146 единиц под командованием Фрэнсиса Дрейка и Джона Норриса. Однако по ряду причин (отсутствие попутных ветров, недопоставки продовольствия и неудовлетворительное финансирование) отправка флота задержалась до 19 апреля, что дало испанскому королю Филиппу II время для восстановления флота. Уже в феврале 1589 года 11 самых больших испанских кораблей были переведены в Лиссабон на защиту американских конвоев. В результате поход «анти-Армады» кончился полным провалом, тогда как испанский флот к осени 1589 года был полностью восстановлен, и в следующем году увеличен по сравнению с прежним.

[65] В 1590 году парламентарии потребовали от Елизаветы немедленно заключить мир с Испанией и заняться внутренними проблемами нищающей страны.

[66] The Journals of All the Parliaments during the Reign of Queen Elizabeth, both of the House of Lords and House of Commons / Collected by Sir Simonds D' Ewes of Stow-Hall in the County of Suffolk, Knight and Baronet; revised and published by Paul Bowes, of the Middle-Temple London, Esq. London: Printed for John Starkey at the Mitre in Fleetstreet near Temple-Bar, 1682. Pp. 431; 433 – 434.

[67] The Journals of All the Parliaments during the Reign of Queen Elizabeth. Pp. 430; 432; 433; 437 – 440.

[68]Bacon F. Advancement of Learning // Bacon F. The Works. Vol. 6. Pp. 77 – 412; P. 347.

[69] The Letters of Sir Francis Hastings (1574 – 1609) / Edited by Claire Cross. Frome: Printed by Butler & Tanner, 1969. Pp. 39 – 40; P. 40.

[70] Letters and Memorials of State, in the reigns of Queen Mary, Queen Elizabeth, King James, King Charles the First, part of the reign of King Charles the Second, and Oliver's usurpation / Written and collected by Sir Hy. Sydney, Sir Philip Sydney, and his brother Sir Robert Sydney... Robert, the second Earl of Leicester, Philip, Ltd. Visct. Lisle, and Algernon Sydney, Philip, Lord Viscount Lisle... and of his brother Colonel Algernon Sydney... Together with letters of the other ministers of state, with whom they held a correspondence... Faithfully transcribed from the originals at Penshurst Place... and from His Majesty's office of papers and records for business of state. Whereunto is added, genealogical and historical observations, etc. L. P. Few MS. notes [by Samuel Birch]. In 2 vols. / Ed. by A. Collins. London: Printed for T. Osborne, 1746. Vol. I. Pp. 232 (Henry Lake to Sir Henry Sidney; 1591).

[71]Цит. по : Jardine L., Stewart A. Hostage to Fortune: the Troubled Life of Francis Bacon. New York : Hill and Wang, 1999. P. 121.

[72] Чтобы еще больше запутать читателя в родственных связях английской аристократии, добавлю, что Роберт Девере, 2-й граф Эссекс, был родным братом музы Ф. Сидни, Пенелопы Рич, в девичестве Пенелопы Деверё (Penelope Rich; 1563 – 1607). Пенелопе Рич посвящен цикл сонетов Сидни «Астрофил и Стелла». По материнской линии она приходилась внучкой Марии Болейн, сестры Анны Болейн, второй жены Генриха VIII и матери Елизаветы I. В браке с Робертом Ричем (Robert Rich, 3 rd Baron Rich, позднее 1 st Earl of Warwick) она, хоть и родила семерых детей, но счастлива не была и, чтобы не тосковать, в 1595 году завела любовника – Чарльза Блаунта (Charles Blount, 8 th Baron Mountjoy, впоследствии 1 st Earl of Devonshire; 1563 – 1606), друга своего брата. Муж был недоволен, но выражать свои чувства публично поостерёгся, учитывая, что его шурин был фаворитом королевы. Но как только Эссекса казнили (1601), сэр Роберт немедленно выгнал неверную супругу, у которой к тому времени уже было трое детей от любовника. Таким образом, леди Рич наконец-то смогла переехать к Чарльзу Блаунту. При Якове I это парочка оказалась в большой милости монарха, Пенелопа даже стала фрейлиной королевы Анны Датской. В 1605 году Роберт Рич подал на развод. Развод им дали, но в просьбе о втором браке и возможности узаконить детей от сэра Чарльза было отказано. Тогда Пенелопа и Чарльз устроили тайное бракосочетание, их обвенчал Уильям Лод, будущий архиепископ Кентерберийский. Однако, в силу того, что брак был заключён вопреки церковному праву, король Яков I удалил их от двора.

[73] У Фрэнсис и Эссекса было трое детей: Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс (Robert Devereux, 3 rd Earl of Essex; 1591 – 1646), Фрэнсис Сеймур (Frances Seymour (урожд. Devereux), Duchess of Somerset; 1599 – 1674) и леди Дороти Деверё (Dorothy Devereux; 1600 – 1636). – И. Д.

[74]Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 238.

[75]Bacon F. Of masques and triumfs // Bacon F. Essays. Ed. /By S. H. Reynolds. Oxford, 1890. P. 271. Материал о турнирах взят мною из статьи: Нестеров А. В. Символическая политика: Сэр Генри Ли и контексты елизаветинской эпохи // Искусствознание (Издание Государственного института искусствознания), 2010, № 3 – 4. С. 98 – 132 (http://rmvoz.ru/forums/index.php?topic=1144.0).

[76]Нестеров А. Символическая политика. Портреты, выполненные по заказу сэра Генри Ли, и контексты елизаветинской эпохи // Искусствознание, 2010, № 3 – 4. С. 98 – 132 (цит. по электронной версии: http://www.niworld.ru/Statei/annesterov/Lee/Lee_portraits_1.htm).

[77]Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 272 – 273.

[78] Вообще говоря, должность шталмейстера предполагала членство в Тайном совете, но Елизавета не торопилась вводить его туда, это произошло только в 1593 году.

[79] У. Сесил был мужем Милдред Кук (Mildred Cooke, Lady Burghley; 1526 – 1589), родной сестры матери Ф. Бэкона Анны Кук (Anne Cooke; ок. 1528 – 1610).

[80]Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1. Pp. 108 – 109; P. 108 («I was now somewhat ancient; one and thirty years is a great deal of sand in the hour-glass»)

[81]Ibid. Это «my poor estate» в начале письма повторяется трижды.

[82] Николас Бэкон в последние годы жизни занимался покупкой земель для своих сыновей от второго брака, Энтони и Фрэнсиса, но его внезапная смерть в феврале 1579 года, разрушила все надежды братьев на хорошее наследство, поскольку сэр Николас не успел завершить все формальности. Согласно же завещанию, составленному им в конце декабря 1578 года, основная недвижимость, включая земельные владения, должна была перейти к его сыновьям от первого брака и вдове, которая, кроме того, получала также драгоценности и дорогую посуду. Относительно же Энтони и Фрэнсиса в завещании было сказано, что их мать должна хорошо позаботится о юношах, поскольку «без отца они остаются бедными сиротами (poor orphans)» (Цит. по: Jardine L. Stewart A. Hostage to Fortune: The Troubled Life of Francis Bacon. Hill and Wang, 1998. P. 67). Это означало, что братья Бэконы оказывались в полной зависимости от их матери. По сути перед ними открывались две дороги: либо жить с леди Бэкон в Горхэмбери (Gorhambury), имении, которое она по завещанию получила в пожизненное владение, или делать карьеру, рассчитывая в первую очередь на себя, а во вторую – на высокопоставленных и влиятельных родственников. Братья выбрали второй путь. Фрэнсис, вернувшись из Франции, принял должность барристера в Грейс-Инн, на которую был назначен еще в июне 1576 года, до своей образовательной поездки на Континент. Впоследствии, Ф. Бэкон неоднократно повторял, что, если бы ему досталось приличное наследство, он смог бы целиком посвятить себя философским и натурфилософским изысканиям и завершить свой проект «великого восстановления наук».

[83] «I see well the bar will be my bier, as I must and will use it, rather my poor estate or reputation shall decay» (The works of Lord Bacon: with an introductory essay and a portrait: in two volumes. London: Henry G. Bohn, 1843. Vol. 2. [Originally published: London: William Ball, 1837 – 1838]. P. 3).

[84]Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1. Pp. 108 – 109; P. 108.

[85] Так в переводе А. Л. Субботина, который я воспроизвожу здесь с некоторыми изменениями (о чем см. следующую сноску ). В оригинале – «auricular traditions and impostures», т. е. тайные (букв. переданные на ухо, приватно, от лат. auricularis – ушной) традиции и обманы. Видимо, Бэкон имеет здесь ввиду практику алхимиков. – И. Д.

[86] А. Л. Субботин перевел эту фразу иначе – «должность позволит распоряжаться с б ольшим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе» (Субботин А. Л. Фрэнсис Бэкон. М.: Мысль, 1974. (Серия: Мыслители прошлого). С. 18), а во вступительной статье в двухтомному изданию сочинений Бэкона, после приведенной цитаты следует такой комментарий: «для него [Бэкона] очевидно, что должность позволит распоряжаться с б ольшим умом, чем это может сделать человеческий ум сам по себе. Сколько честолюбцев и до, и после него исходили в своих планах из той же очевидности!» (Субботин А. Л. Фрэнсис Бэкон и принципы его философии // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 1. С. 5 – 53; С. 9). Оставляя в стороне вопрос о масштабах честолюбия Бэкона (на мой взгляд несколько преувеличенных А. Л. Субботиным), замечу только, что приведенный перевод представляется мне не вполне точным. Получается, по А. Л. Субботину, что сам по себе человеческий ум не столь толково распоряжается чем бы то ни было, как тот же ум при должности и разумном начальственном благоволении, т. е. должность как бы добавляет человеку ума. Вот зачем, оказывается, Бэкон с таким старанием карабкался по крутым ступеням придворной служебной лестницы – чтобы ума набраться! Думаю, что английский философ все же хотел сказать иное, за его словами стоит убежденность, что здание новой науки следует строить коллективными усилиями и это должно быть делом государственной важности. – И. Д.

[87]Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1. Pp. 108 – 109.

[88]The works of Lord Bacon. Vol. 1. Introductory Essay. P. IV (разд. пагинация ).

[89]Elyot Th. Bibliotheca Eliotae = Eliotis librarie. This Dictionarie Now Newly imprinted, Anno Domini. M.D.XLVIII, is augmented and inriched with above. xxxiij. thousande wordes and phrases, very nedefull for the knowlage of the latine tonge: besyde the descriuyng of the true significacions of wordes, which were greatly amisse by over muche folowyng of Calepine. Cum priuilegio. [Colophon:] London: in the house of Thomas Berthelet, the viii daie of August, 1548 (s. p.).

[90]Проблески подобного подхода можно встретить на страницах «Advertisement Touching the Controversies of the Church of England» (1589).

[91] Приведу только один пример. В 1596 году Эссекс, объединившись с адмиралом Ховардом и Уолтером Рэли, предпринял экспедицию с целью захвата Кадиса. План был смелый и в случае удачи сулил богатую добычу. Однако Елизавета отнеслась к этой затее весьма прохладно. Она, как всегда, думала о расходах и не собиралась давать ни пенни. Но фавориты убедили королеву и она, хоть и неохотно, согласилась, пожертвовав из казны пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на реализацию их плана. Этих денег было мало и тогда Эссекс добавил свои. В июне 1596 года эскадра, направляемая Ховардом и Рэли, с большим десантом, которым командовал Эссекс, двинулась к берегам Испании. Кадис взяли без труда, но желанной добычи там не было, еле-еле хватило на выплаты солдатам и матросам. Кончилось тем, что главари экспедиции перессорились и отправились восвояси. (Задержись они еще ненадолго, и огромная добыча сама приплыла бы к ним в руки в виде испанского флота с серебряными слитками). Эссекса в Лондоне встречали с триумфом. Все, кроме Елизаветы. А чему, собственно, ей радоваться? Королеву обуревали не великодержавные эмоции, а забота о государственной казне, тогда как привезенная добыча не покрывала ее расходов на экспедицию. Поэтому на приеме у Елизаветы Эссекса ждали не горячие восторги, но холодная отповедь. Елизавета запретила печатать отчет о победе под Кадисом, хотя пропагандистский памфлет был уже готов. Эссекс, как человек недалекого ума и весьма поверхностных чувств (в том числе и патриотических), никак не мог понять, что происходит. Понадобились трезвый взгляд и красноречие Ф. Бэкона, чтобы объяснить графу ситуацию. Бэкон предложил Эссексу сделать то, что тот делать не привык, да и не умел: встать на точку зрения другого человека, в данном случае взглянуть на себя глазами Елизаветы: «Неуправляемая натура, человек, который пользуется ее расположением и осознает это, с состоянием, не соответствующим его величию, популярный, имеющий в своем подчинении множество военных… Я спрашиваю, может ли возникнуть более опасная картина в воображении любого монарха, а тем более женщины, ее величества?» (цит. по: Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 241). Иными словами, Бэкон предложил своему патрону заняться полезным государственным делом, перестав играть в войну, наивно полагая, что он сможет, как потом скажет Бен Джонсон, «уничтожить всех испанцев одной своей дворянской персоной».

[92]Henderson P. A Shared Passion: The Cecils and their Gardens // Patronage, Culture, and Power: the Early Cecils / Edited by Pauline Croft. New Haven, CT: Published for the Paul Mellon Centre for Studies in British Art, the Yale Center for British Art [by] Yale University Press, 2002. Pp. 99 – 120.

[93]Pumfrey S., Dawbarn F. Science and patronage in England, 1570–1626: A preliminary study // History of Science, 2004. Vol. 42, № 2. Pp. 137 – 188; P. 150.

[94]Harkness D. E. The Jewel House: Elizabethan London and the Scientific Revolution. New Haven: Yale University Press, 2007. P. 142 et passim.

[95]Исключения очень редки. Например, из королевской казны финансировалась реконструкция Дуврского порта в 1580-х годах (Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise in Elizabethan England. Baltimore, Md.: John Hopkins, 2004 (Ser.: The John Hopkins University / Studies in Historical and Political Science; 122nd Series). Pp. 55 – 86).

[96]Harkness D. E. The Jewel House. P. 145.

[97]Heal F. and Holmes C. The Economic Patronage of William Cecil // Patronage, Culture, and Power: the Early Cecils. Pp. 199 – 229.

[98] Поначалу «никто не рассматривал Елизавету I как самостоятельную правительницу. Предполагалось, что она выйдет замуж и обеспечит страну наследником и мужем-государем. Даже Уильям Сесил, лучше других знавший способности Елизаветы I к управлению государством, молил, чтобы Бог “послал нашей королеве мужа, а со временем и сына, тогда мы могли бы надеяться, что наше следующее поколение будет жить при правителе-мужчине” (Хейг К. Елизавета I Английская. Ростов-на-Дону, 1997. С. 21). В целях поддержания общественного мнения королева готова была признать, что должна выйти замуж, “...если к этому будет вынуждать политическая необходимость и забота о благе государства” (The Orations of the Commons-House, by the Speaker, Thomas Williams to the Queen ' s Majesty // Nugae Antiquae : being a miscellaneous collection of original papers / Ed. by J. Harington. London, 1804. Vol. 1. P. 123). Однако, особенно после первого десятилетия правления, можно было говорить о том, что Елизавета Тюдор не стремилась к браку. Это можно объяснить причинами политического и личного характера. Выбор мужа из числа иностранных принцев мог привести к недовольству внутри страны, как в случае с ее сестрой, а в Англии подходящей кандидатуры не было. Кроме этого, будучи умной, образованной, амбициозной, она не желала появления человека, который бы ограничивал ее власть и распоряжался ее судьбой. Трагедия матери послужила ей хорошим уроком. Наличие необходимых для правителя качеств и осознание Елизаветой I своего божественного предназначения давало ей силы противостоять системе, в которой власть принадлежала мужчинам» (Журавель Н. А. Католическая фракция и политическая борьба при дворе Елизаветы I Тюдор (1579 – 1583) // Королевский двор в Англии XV–XVII веков (Труды исторического факультета СПбГУ. Том 7) / Ред. и сост. С. Е. Федоров. СПб : Исторический факультет СПбГУ, 2011. С. 189 – 219; С. 189 – 190).

[99]Sherman W. H. John Dee: The Politics of Reading and Writing in the English Renaissance. Amherst: The University of Massachusetts Press, 1995 (Ser.: Massachusetts Studies in Early Modern Culture / Edited by Arthur F. Kinney). Pp. 18 – 19.

[100]Pumfrey S., Dawbarn F. Science and patronage in England, 1570–1626: A preliminary study // History of Science, 2004. Vol. 42, № 2. Pp. 137 – 188; Pp. 140 – 141 et passim.

[101]Pumfrey S., Dawbarn F. Science and patronage in England. Pp. 142 – 143 et passim.

[102] См. описание этих торжеств в монографии: Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 209 – 214.

[103] Скажем, Генрих VIII завел придворного художника, им стал Ганс Гольбейн Младший, который написал несколько портретов Генриха, а также создал большую книгу рисунков, включавшую портреты его придворных.

[104] В отличие от большинства монархов на Континенте. К примеру, Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский дважды беседовали с Колумбом по поводу его проекта.

[105]В 1565 году, она была назначена главной камеристкой Личных апартаментов королевы. Тем самым Бланш Перри могла контролировать доступ к Елизавете и предназначенную для нее входящую информацию. Главная камеристка также могла в ряде случаев писать письма от имени Ее Величества. Кроме того, в обязанности леди Бланш входило наблюдение за личными драгоценностями, бумагами, книгами, одеждой и мехами Елизаветы.

[106] Наибольшая активность изобретателей и инвесторов пришлась на 1560 – 1580 годы.

[107] Акончо был, кроме того, юристом и теологом, проповедовавшим терпимость и согласие в христианстве. Свой трактат о толерантности он посвятил Елизавете Тюдор, в благодарность за все ее благодеяния (Aconcio I. Stratagematum Satan ? libri octo quos Iacobus Acontius vir summi iudicy nec minoris pietatis, annis abhinc p ? ne 70 primum edidit, & sereniss ? Regin ? Elisabeth ? inscripsit. Editio iterata. Sernate vnitatem spiritus in vinculo pacis. Oxony: typis I. L[ichfield], impensis Gulielmi webb bibliopo?, 1631).

[108] Select Charters of Trading Companies, A.D. 1530 – 1707 / Edited by Cecil T. Carr. New York: B. Franklin, 1970. (Ser.: Burt Franklin Research & Source Works Series; 551; Selected essays in history, economics & social science; 174). Pp. lviii – lix.

[109]Rabb T. K. Enterprise & Empire: Merchant and Gentry Investment in the Expansion of England, 1575 – 1630. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1967. Pp. 28 – 39.

[110]Thirsk J. Economic Policy and Projects: The Development of a Consumer Society in Early Modern England. Oxford: Clarendon Press, 1978. P. 87.

[111] Многие информаторы Сесила проживали в Сити, где было множество специалистов самого разного профиля.

[112] Профессиональные осведомители использовались также для контроля исполнения «Статута о ремесленниках» (Statute of Artificers; 1563).

[113]Harkness D. E. The Jewel House. P. 158 – 159; Adams R. «The Service I am Here for»: William Herle in the Marshalsea Prison, 1571 // Huntington Library Quarterly, 2009. Vol. 72, № 2. Pp. 217 – 238.

[114]Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise in Elizabethan England. Pp. 1 – 18 et passim.

[115]Англо-саксонские правители широко использовали свои права на привлечение людей к морскому делу и службе, но обычно они строили свои собственные суда. Норманны же предпочитали использовать суда своих подданных с их англо-саксонскими командами. В начале XIII века, особенно после потери Нормандии, которая была завоевана французским королём Филиппом II Августом (Philippe Auguste; правление: 1180 – 1223) при Иоанне Безземельном (John Lackland; правление: 1199 – 1216), военно-морская активность короны усилилась. Иоанн оценил преимущества владения регулярным военно-морским флотом, и впервые назначил архидиакона Таунтона Уильяма де Ротхема (William de Wrotham) хранителем королевских портов и галер. Тем не менее, после смерти Иоанна вся организация развалилась. Корабли были распроданы, и королевский флот фактически перестал существовать. Позднее Генрих V (Henry V; правление: 1413 – 1422) вновь создал королевский флот значительных размеров (до тридцати восьми кораблей), который, однако, после его смерти прекратил свое существование.

[116] О том, насколько плачевным было состояние английского флота к началу правления Генриха VII свидетельствует тот факт, что английская шерсть вывозилась на судах Ганзейского союза, за что ганзейским купцам предоставлялся целый ряд привилегий: они имели в Лондоне свое представительство (как бы мы сегодня сказали, офшорную зону) – «Стальной двор» (Steelyard, от неправильного перевода нем. Staalhof: Staal – образец, Hof – двор; видимо, ошибка обусловлена омофонией немецких слов Staal и Stahl), и были освобождены от всех таможенных пошлин, в результате чего платили за вывоз английской шерсти даже меньше, чем сами англичане. «Стальной двор» располагался на месте известного с XIII века подворья немецких торговцев в Лондоне. Его отделения существовали в ряде английских городов. В конце XVI века привилегии ганзейских купцов были ликвидированы, сами они изгнаны из Англии и «Стальной двор» прекратил свое существование.

[117] После его смерти в казне осталось около 2 млн фунтов стерлингов, т. е. пятнадцатилетний объем государственных доходов.

[118] Строительство кораблей в Портсмуте началось около 1200 года при короле Ричарде I.

[119] В морском музее Портсмута хранится корпус построенного на местной верфи флагмана флота Генриха VIII «Мэри Роуз», затонувшего в 1545 году и поднятого со дна в 1982-м. В Портсмуте было построено более 85 судов британского флота, многие из которых участвовали в 1588 году в сражении с испанской Армадой.

[120] Вулвич (Вулидж или Вулич; Woolwich) – в настоящее время район Южного Лондона на берегу Темзы, в современном Гринвиче. В прошлом самостоятельный город, где с 1512 по 1869 год размещалась Королевская верфь.

[121] Для сравнения: на «Регенте», выстроенном по образцу французского 800-тонного «Коломба», находилось не менее 225 легких орудий (так называемые серпантины, вес снаряда которых не превышал полуфунта); орудия эти были установлены на башнях и на верхней палубе. В 1512 году «Регент» погиб в сражении у Леконке (при входе в Гулэ-де-Брест).

[122] Замечу, что морская мощь Франции в проливах в первом десятилетии XVI века заметно возросла, и англичане жили в постоянном ожидании нападения с ее стороны, что, кроме всего прочего, служило для них стимулом к наращиванию королевского флота.

[123] В рассказе о начале становления флота в эпоху первых Тюдоров я опирался на автореферат диссертации С. Н. Гаврилова: Гаврилов С. Н. Английский флот эпохи Тюдоров как государственный институт / Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Специальность 07.00.03. Всеобщая история (средние века). Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова. Москва, 2005.

[124]Копелев Д. Н. Раздел океана в XVI – XVIII веках: Истоки и эволюция пиратства. СПб.: Крига, 2013. С. 71.

[125] Там же. С. 71 – 74. Подробнее о навигационных приборах и картографии раннего Нового времени см.: там же, с. 74 – 83; Корякин В. И., Хребтов А. А. От астролябии к навигационным комплексам. СПб.: Судостроение, 1994.

[126] Артиллерия в Англии использовалась и до Генриха VIII, уже при Эдуарде III и особенно при Генрихе VII (подр. см.: Raymond J. J. Henry VIII ' s Military Revolution : The Armies of Sixteenth - century Britain and Europe. London: Tauris Academic Studies, 2007. (Ser.: International library of historical studies; 43). Pp. 28 – 30 et passim).

[127] Книга Тартальи была написана в 1537 году в Венеции, но ее английское издание появилось лишь при Елизавете, в 1588 году : Tartaglia N. Three bookes of colloquies concerning the arte of shooting: in great and small peeces of artillerie, variable randges, measure, and waight of leaden, yron, and marble stone pellets, minerall saltepeeter, gunpowder of diuers sortes, and the cause why some sortes of gunpower are corned, and some sortes of gunpowder are not corned: written in Italian, and dedicated by Nicholas Tartaglia vnto the Royall Prince of most famous memorie Henrie the eight, late King of England, Fraunce, and Ireland, defender of the faith &c. And now translated into English by Cyprian Lucar Gent. who hath also augmented the volume of the saide colloquies with the contents of euery colloquie, and with all the corollaries and tables, that are in the same volume. Also the said Cyprian Lucar hath annexed vnto the same three books of colloquies a treatise named Lucar Appendix. London: [by Thomas Dawson] for Iohn Harrison [the elder], 1588.

[128] Цит. по : Dillon H. A. Arms and Armour at Westminster, the Tower and Greenwich, 1547 // Archaelogia, or Miscellaneous Tracts relating to Antiquity, 1888. Vol. 51. Issue 1. Pp 219 – 280; P. 225.

[129] Raymond J. J. Henry VIII's Military Revolution. Pp. 30 – 31.

[130] Schubert H. The First Cast-Iron Cannon Made in England // Journal of the Iron and Steel Institute, 1942. Vol. 146. Pp. 131 – 140; Idem. The Superiority of English Cast-Iron Cannon at the Close of the Sixteenth Century // Journal of the Iron and Steel Institute, 1949. Vol. 161. Pp. 85 – 86; Schubert H. R. History of the British Iron and Steel Industry from c.450 B.C. to AD 1775. London : Routledge and Kegan Paul, 1957.

[131] Добыча меди в Камберленде и цинка в Корнуолле началась во времена Елизаветы в 1560-х и 1570-х годах соответственно.

[132] Stewart R. W. The English Ordnance Office, 1585 – 1625: A Case Study in Bureaucracy. Woodbridge, Suffolk: Royal Historical Society; The Boydell Press, 1996. (Ser.: Royal Historical Society studies in history; no. 73). P. 72.

[133] Попытки отливать орудия из чугуна предпринимались еще в конце XV века, но дальше экспериментов (не очень удачных) дело не шло. Кроме того, достижения английских литейщиков оказали влияние на всю металлургическую индустрию. Форсированное развитие судостроения и артиллерии в Англии сказалось и в смежных областях. В первую очередь — в металлургии, поскольку галеонам нужны были пушки и якоря. В 1588 году Непобедимая Армада имела 2431 чугунную пушку, а всего пять лет спустя на кораблях английского флота было 8396 пушек. Развитие металлургии, в свою очередь, привело к буму в горнорудной промышленности, особенно в угольной. Если еще во времена Генриха VII угольщики называли себя землепашцами и копали уголь в свободное от сельскохозяйственных работ время, то в начале правления Елизаветы I в Англии уже насчитывалось 3–4 тыс. шахтеров и примерно 2 тыс. рабочих, занятых транспортировкой угля, а к началу XVII века число работников в угольной промышленности превысило 30 тыс. человек. Чугунолитейное производство освоило технологию изготовления труб для водопроводов и канализации, а также всевозможных решеток (для каминов, строительного назначения, для садово-парковой архитектуры).

[134] См., например : Holinshed's Chronicles of England, Scotland, and Ireland. In 6 vols. London: Printed for J. Johnson et al., 1807 – 1808. (Reprinted from the 1587 edition, with the excisions ordered by the Privy Council replaced, was edited by Sir Henry Ellis). Vol. 3 (1808). P. 832.

[135] Копелев Д. Н. Раздел океана в XVI – XVIII веках. С. 104 – 105. Возможно, «Генрих милостью Божьей» был первым английским кораблем с пушечными портами. Кто изобрел пушечные порты неизвестно, однако, у французских и португальских кораблей они были уже в начале XV столетия.

[136] Там же. С. 109 – 111.

[137] В справочниках и в «Википедии» он характеризуется примерно так: потомственный дворянин, кораблестроитель, адмирал, талантливый организатор, коммерсант, работорговец, пират. Иными словами, бандит из хорошей семьи (его отец был доверенным лицом Генриха VIII и одним из выдающихся капитанов Англии, а по материнской линии Хокинс был потомком Элеоноры Ланкастерской, внучки Генриха III Плантагенета) и с хорошими организаторскими способностями. Казначеем флота он был назначен в 1577 году.

[138] Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise in Elizabethan England. P. 3.

[139] Кроме того, большие корабли могут совершать маневры только на «большой воде», тогда как Ла-Манш в районе Кале и Дюнкерка изобилует мелями.

[140] Цит. по: Копелев Д. Н. Раздел океана. С. 116. Д. Н. Копелев цитирует книгу : Lewis M. The Spanish Armada. London : B. T. Batsford, 1960. P. 87. Впрочем, мнение М. Льюиса требует важных уточнений (см. след. сноску).

[141] Испанский флот насчитывал 132 корабля (из них 67 единиц водоизмещением более 500 тонн), тогда как английский флот состоял из 197 кораблей (13 из них более 500 тонн водоизмещения), голландцы, союзники англичан, блокировали Дюнкерк и Брюгге эскадрой из 100 кораблей, в основном мелких флиботов. (Водоизмещение в то время определялось в строевых тоннах: 0.5LB 2 )/0.94, где L – длина судна по килю, B – его ширина без обшивки). Таким образом, испанцы по общему числу кораблей были в численном меньшинстве. Что касается артиллерии, то хотя английский флот в этом отношении и превосходил противника, но, во-первых, ненамного (около 2500 орудий всех калибров у испанцев и около 3500 – у англичан), а во-вторых, английские пушки больших калибров не сыграли большой роли в сражениях с «Армадой», поскольку их прицельная дальность составляла максимум 150 ярдов, тогда как, следуя принятой тактике, английские корабли держали противника во всех боях, кроме сражения у Гравелина, на расстоянии не ближе 200 ярдов. Обстрел же из пушек средних калибров вообще не мог нанести фатальных повреждений кораблям. (В бою у Гравелина эскадра Ф. Дрейка, включавшая 12 королевских галеонов с 42 длинными пушками на каждом, три часа расстреливала испанский галеон «Сан-Мартин» с убойной дистанции в 30 – 50 ярдов). Другое дело, что задачи воюющих сторон были разные: испанцам надо было уничтожить английский флот (желательно в абордажной схватке) и высадиться на берег, тогда как англичанам требовалось отогнать испанцев от берега, что они, с Божьей помощью, и сделали.

[142] Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise. P. 8.

[143] Собственно, слово expert в английском языке XVI века употреблялось как прилагательное, (т. е. как being expert in a given art, но не как an expert in that art).

[144] Цит. по : Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise in Elizabethan England. P. 10.

[145] Ibid. P. 11.

[146] Среди наиболее известных – Хуан Луи ? с Вивес (Joan Lluis Vives; 1492 – 1540) и Томас Мор (Sir Thomas More; 1478 – 1535). Кроме того, в этой связи представляет интерес проект реформы университетов, предложенный Елизавете I Хэмфри Гилбертом (Humphrey Gilbert; 1539 – 1583), мореплавателем, единоутробным братом сэра Уолтера Рэйли (см. подр.: Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise in Elizabethan England. P. 13 – 15).

[147] Long P. Openness, Secrecy, Authorship: Technical Arts and the Culture of Knowledge from Antiquity to the Renaissance. Baltimore: The John Hopkins University Press, 2001. P. 88.

[148] «Quamobrem toto (quod aiunt) coelo erraverit, qui intentioni nostrae satisfieri existimaverit si atrium experimenta colligantur, hujus rei solum gratia ut hoc modoartes singulae melius perficiantur» (Bacon F. Parasceve, ad historiam naturalem et experimentalem. Descriptio historiae naturalis et experimentalis qualis sufficiat et sit in ordine ad basin et fundamenta philosophiae verae // Bacon F. The Works. Vol. 2. Pp. 41 – 59; P. 53; Бэкон Ф. Приготовление к естественной и экспериментальной истории, или план естественной и экспериментальной истории, способной служить надлежащим основанием и базой истинной философии / Бэкон Ф. Сочинения. Т. 2. С. 215 – 229; С. 224).

[149] «Atque quemadmodum sectae conditores non sumus, ita nee operum particularium largitores aut promissores. Attamen possit aliquis hoc modo occurrere; quod nos, qui tam saepe operum mentionem faciamus et omnia eo trahamus, etiam operum aliquorum pignora exhibeamus. Verum via nostra et ratio (ut saepe perspicue diximus et adhuc dicere juvat) ea est; ut non opera ex operibus sive experimenta ex experimentis (ut empirici), sed ex operibus et experimentis causas et axiomata, atque ex causis et axiomatibus rursus nova opera et experimenta (ut legitimi Naturae Interpretes), extrahamus» (Bacon F. Pars Secunda Operis, dicitur Novum Organum, sive Indicia Vera de Interpretatione Naturae. Aphorismi de Interpretatione Naturae et Regno Hominis // Bacon F. The Works. Vol. 1. Pp. 241 – 338; Pp. 322 – 323; Бэкон Ф. Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы, или О царстве человека // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 2. С. 12 – 79 ; С. 68.

[150] Этот жанр придворной литературы был весьма популярен в ренессансной Европе. Примерами могут служить: «Institutio Principis Christiani : cum alijs nonnullis eodem pertinentibus, quorum catalogum in proxima reperies pagella» (Apvd Inclytam Basileam : Frobenivs 1516) Эразма Роттердамского; «Libro llamado Relox de pr i ncipes o Libro a ureo del Emperador Marco Aurelio» (Valladolid : Nicolas tierri, 1529) францисканца Антонио де Гевары (Antonio de Guevara; ок. 1480 – 1545), английский перевод был сделан 1557 году («The diall of princes» (Anno. Imprinted at London: By Iohn Waylande, 1557)); «De l'institution du prince: liure contenant plusieurs histoires, enseignements, & saiges dicts des anciens tant Grecs que Latins» (Imprime a l'Arriuour Abbaye dudict seigneur: Par Maistre Nicole Paris, 1547) Гийома Буде (Guillaume Bude; 1468 – 1540).

[151] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due // Collotype Facsimile & Type Transcript of an Elizabethan Manuscript preserved at Alnwick castle, Northumberland, containing i. Of Tribute, or Giving what is due, by Francis Bacon. ii. Of Magnanimitie, by Francis Bacon. iii. Advertisement touching private censure, by Francis Bacon. iv. Advertisement touching the Controversies of the Church, by Francis Bacon. v. Letter to a French gentleman touching the proceedings in England in Ecclesiastical causes, by Francis Bacon. vi. Speeches for a Device presented A.D. 1595, Francis Bacon. vii. Speech of the Earl of Sussex. viii. Letter from Sir Philip Sidney to Queen Elizabeth on her proposed marriage to the Duke of Anjou. ix. Leicester's Commonwealth. / Transcribed and Edited with Notes and Introduction by Frank J. Burgoyne, Librarian of the Lambeth Public Libraries. London ; New York ; Bombay : Longmans, Green, and Co., 1904. Pp. 1 – 27.

[152] Как писал 17 ноября 1592 года один из друзей Энтони, брата Ф. Бэкона, «зрелище в этот раз было более торжественным, чем когда-либо и это благодаря милорду Эссексу, который против ожиданий всех лордов пришел утром ко двору в присутствии Ее Величества в collar of Esses (металлическая цепь из элементов в виде букв S. – И. Д.), вещи чрезвычайно редкой и неожиданной, но, правда, он тут же снял цепь к большому удовольствию и расположению Ее Величества » (цит. по : Jardine L., Stewart A. Hostage to Fortune: the Troubled Life of Francis Bacon. New York : Hill and Wang, 1999. P. 133). Почему королеву смутила цепь, сказать трудно. В принципе ее носили высокопоставленные лица и, возможно, Елизавета сочла, что это украшение Эссексу не по чину. Скажем, с такой цепью изображен лорд-канцлер Англии Томас Мор на известном портрете кисти Ганса Гольбейна мл. (Галерея Фрика, Нью-Йорк). Кроме того, такая цепь означала не только занимаемую должность (обычно, юридическую), но и верность определенному лицу или дому. Ее использование восходит ко второй половине XIV века и обычно это украшение указывало на принадлежность к дому Ланкастеров. Что означает буква «S » в точности неизвестно, на этот счет существуют разные версии – «Soverayne», «Spiritus Sanctus» и другие.

[153] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due. P. 13.

[154] Платон. Федон (66е – 67b) (пер. С. П. Маркиша) // Платон. Сочинения: В 4-х томах / Перевод с древнегреч. под ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та: «Изд-во Олега Абышко», 2006 – 2007. (Отпечатано по изданию: Платон. Собрание соч.: В 3-х томах (в 4-х книгах). М.: Мысль, 1968 – 1970). Т. 2 (2007). С. 11 – 96; С. 25 – 26.

[155] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due. P. 13.

[156] Ibid.

[157] Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII – V вв. до н.э. Издание 2-е, исправленное и дополненное / Под редакцией Л. Я. Жмудя. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001.

[158] Видимо, Бэкон опирается здесь на известный фрагмент из платоновского «Тимея»: «И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: “Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!”» (Платон. Тимей (Перевод С. С. Аверинцева) (22 b ) // Платон. Сочинения: В 4-х томах / Перевод с древнегреч. под ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та: «Изд-во Олега Абышко», 2006 – 2007. Т. 3. Часть 1 (2007). С. 495 – 588; С. 503. – И. Д.

[159] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due. P. 14.

[160] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due. P. 15. В другом сочинении начала 1590- х годов – «Advertisement touching the Controversies of the Church» – Бэкон, говоря о людях с «superficial understanding» (коих большинство ), заметил «Pauci res ipsas sequuntur, plures nomina rerum, plurimi nomina magistrorum», т. е. «немногие следуют самим вещам, куда большее число [ людей ] – именам вещей и большинство – именам учителей » (Bacon F. Advertisement touching the Controversies of the Church // Collotype Facsimile & Type Transcript of an Elizabethan Manuscript preserved at Alnwick castle, Northumberland. Pp. 34 – 49; P. 40).

[161] Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due. P. 15.

[162] Ibid.

[163] Следует заметить, что Бэкон в этой маске часто обращается к политическому словарю своего времени : «thrall», «governing», «commanding», «gaining power over the natural world» и т. д.