Замечу сразу, что я не отношусь к числу людей, считающих, что если они чего-то не понимают, то этого и понимать не стоит. Я понимаю, что если я чего-то не понимаю, то это потому что я чего-то не понимаю, а не потому что столкнулся с полной бессмыслицей. С другой стороны, также хочу сразу же оговориться, что, в общем, я не считаю поэзию той сферой, в которой нет и не должно быть никакого смысла. Напротив, мне кажется, что мысль – это не только украшение, но и неотъемлемый признак стихотворения.

Собственно, к чему я веду. Я всегда испытываю большой интерес к вещам, ускользающим от моего понимания. К таким вещам относится и поэзия Владимира Бауэра. Говорят, она хороша, сам он хороший поэт и пишет хорошие стихи. Внятные, вразумительные, наполненные какими-то аллюзиями и реминисценциями, в общем, наводящие на размышления, дающие пищу уму и сердцу. Прошу не воспринимать все последующее за брюзжание по праву приятельских отношений с автором. Я так долго бился над этой загадкой, что в конце концов решил прибегнуть к графотерапии – вот напишу, что я обо всем этом думаю, и в процессе писания, может, глядишь, что-то и прояснится. Итак, сразу заявляю – в поэзии Бауэра я не понимаю ни единой строчки.

Это тем более досадно, что я всегда рассматривал искусство и науку как две стороны одного и того же гносеологического процесса.

Проще всего, конечно, было бы объявить уважаемого автора абсурдистом, дадаистом и т.д. и т.п. и сказать, что для него акт познания является актом разрушения, деформации, что, в общем-то, отчасти, несомненно, верно, но меня гложут сомнения в том, что это действительно так.

Наверное, все-таки, лучше будет взять наугад какое-либо из его стихотворений, тем более что творчество его отличается удивительной, на мой взгляд, ровностью, и попробовать докопаться до содержания.

Я полностью отдаю себе отчет в том, что при таком подходе невозможно будет отделить смысла, привносимого в текст уважаемым критиком, от значения, которое вкладывал в него уважаемый автор, но меня это и не заботит, поскольку, как я уже предуведомил, мне вполне достаточно найти хоть какой-то смысл. Я не буду искать ни аллюзий, ни цитат, поскольку, кроме моей необразованности, извинением мне может служить то, что подобные заимствования, будучи включены в ткань авторского произведения, плагиатом уже не являются и не должны затемнять для меня главного и отвлекать от поисков внутри самого бауэровского сознания.

Что ж, возьмем, например, стихотворение «И вот ты плачешь и рыдаешь…» со страницы 28 сборника «Папараций» (СПб: RK publishing , 2013). Это стихотворение было даже напечатано в уважаемом петербуржском журнале «Звезда».

Как ни прискорбно, вынужден взять свои слова обратно. Оказывается, отдельные строчки Бауэра я вполне могу понять. На будущее надо запомнить: не перегибать палку, не делать слишком резких заявлений, а то можно полностью потерять доверие к своим словам. Да, так вот: первую строчку «И вот ты плачешь и рыдаешь…» я, кажется, понял безо всякого напряжения. Чего тут не понять? Вот у нас есть автор-сказитель, от лица которого ведется повествование, вот у нас есть некое лицо-герой, о котором это повествование ведется и которое скрывается за вполне себе безличным местоимением 2 л.ед.ч., и это лицо производит некоторые действия – а именно, плачет и рыдает. Все понятно.

Пойдем дальше. Следующая строчка приводит меня в замешательство: «и где еще подземный куст». Вроде бы, с одной стороны, действительно – а где еще подземный куст? Подавайте его сюда. Чего это он спрятался? А с другой, если поразмыслить над этой строчкой, то начинаешь понимать, что именно кажется в ней странным, недоступным, даже в какой-то мере трансцендентальным. Ведь по сути это вопрос по типу: «А где у меня на второй полке слева долото?» Вопрос, пусть и косвенный, как мы увидим из следующей строчки (забегаю вперед, ничего не поделаешь – текст-то связный!), задается, очевидно, с целью выяснить местонахождение некоего объекта, указание на которое содержится в самом вопросе – куст-то подземный? То есть, где куст? Под землей! Поэтому невинное на первый взгляд словечко «разумеется» в следующей строке: «ну разумеется, не знаешь», представляющее собой явную авторскую ремарку, выглядит издевательством над героем. Это, конечно, вполне оправдано, если принять во внимание все, что мы о нем до сих пор узнали: что герой плачет и рыдает, поскольку не может понять, где находится куст, о котором ясно сказано, что он – под землей! Ну прямо как я по отношению к стихам Бауэра.

Впрочем, это к делу не относится, хотя я и хотел бы заметить, что автор, как человек, в общем, несущий определенную ответственность за свои создания, мог бы относится к ним и поснисходительнее. В этой связи совершенно осмысленно выглядит и завершение этого четверостишия: «А мир бессмысленен и пуст». Здесь опять происходит смена фокуса эмпатии с автора, введенного словечком «разумеется» в предыдущей строке, на героя, воспринимающего мир как «бессмысленный и пустой» по вышеуказанным причинам. Так, вроде разобрались. Пока все выглядит внятно и вразумительно:

 

«И вот ты плачешь и рыдаешь

и где еще подземный куст –

ну разумеется, не знаешь.

А мир бессмысленен и пуст».

 

Дальше у нас идет шестистишие, которое, как мне хотелось бы отметить, предваряя дальнейшие рассуждения, отличается той же незамысловатой логикой, что и разобранный отрывок. То есть, оно вполне логично той логикой, которую трудно не признать последовательной. Трудно – значит нелегко, но не значит невозможно, тем более что первое же слово первой же строки вызывает у меня смутное беспокойство. Это слово «лишь».

Дорогие поэты! Обращаюсь к вам с огромной просьбой – бережней обращайтесь с этим словом: так вы убережете от лишних смысловых затрат свой мозг и свою совесть, придадите больше стройности своим произведениям и не дадите повода для смущения тем, кто будет утверждать вам в глаза, что читал ваши стихи (т. е. читателям). Когда я читаю: «лишь светит месяц – ясный, ясный», мне ясно, что этот «мир бессмысленен и пуст», но не совсем пуст, так как в нем присутствует, по какому-то странному стечению обстоятельств, ясный месяц (как ясный пень).

Но только он один – на что недвусмысленно намекает частица «лишь». Однако дальше я узнаю, что здесь же маячит и лес, как совершенно правильно подмечает автор, «напрасный», поскольку нарушает стройную и величественную картину пустого и бессмысленного мира с висящим в нем месяцем, а «речушки (тоже непонятно откуда взявшиеся) рыбами полны». Вот вам – уже пошло множественное число: речушки, рыбы, дальше больше – лес распадается на отдельные деревья, так как речушки эти «корни напояют». И, в довершение, месяц оказывается луной. Возникает вопрос: зачем же так обманывать? И что это дает автору?

Впрочем, в этом же шестистишии выясняется важная подробность: герой нашего стихотворения – женского пола, что явствует из обращения «дорогая», которая, как мы уже знаем, «струит слезы» по поводу подземного куста. Автор утешает ее, призывая обратить внимание на чудный и прекрасный мир, только кажушийся ей пустым, так как на самом деле в нем, кроме луны, по ошибке заявленной месяцем и по ошибке же представленной единственным предметом в этом странном мироздании, присутствуют такие чудные и прекрасные вещи, как лес, речушки и рыбы:

 

«Лишь светит месяц – ясный, ясный,

под ним сребрится лес напрасный,

речушки, рыбами полны,

петляют, корни напояя.

Зачем же слезы, дорогая,

струить под ласками луны».

 

Все-таки не могу удержаться от аллюзий, еще раз отступая от своих же слов. Видимо, непоследовательность – отличительная черта критика, как последовательность – автора. Мне вспоминается, что кто-то когда-то кого-то тоже вот так убеждал проснуться, аппелируя к голубым небесам, прозрачному лесу, блестящему снегу и неотвратимой речке.

К сожалению, мы не знаем, достиг ли автор своей цели. Точно так же и тут: героиня плачет из-за своей непроходимой глупости, мешающей ей понять истинное местоположение подземного куста, а ей предлагают утешиться какими-то там внешними красотами. Да это все равно что предложить голодному человеку сходить в Эрмитаж.

Ну да ладно, мы отвлеклись. Впрочем, мне это было необходимо, потому что я хотел перевести дыхание перед следующим шестистишием, которое, вопреки наметившейся тенденции, помещу перед разбором, чтобы опять же хоть немного оттянуть время:

 

«Да, – холод, холод, и навеки.

Но так умнеют человеки,

так мысль разрозовляет плоть.

Так точность торжествует сухо.

И глухоту родного слуха

пииту уж не побороть».

 

Понятно? Собственно, то, что действие происходит зимой, мы знаем уже по тому, что лес у нас «сребрится». Естественно, зимой очень даже может быть холодно, а речушки подо льдом вполне могут петлять и кишеть рыбой. Но чтобы от этого умнеть? Да еще «так»? Признаюсь, до сих пор я радовался тому, что все, вроде бы, начинает выглядеть ясно и осмысленно, но здесь я сдаюсь.

Единственное мое предположение, на котором я, впрочем, совершенно не настаиваю, состоит в том, что, по мысли автора (так и хочется сказать «разрозовляющей»), зимний холод каким-то непостижимым образом благоприятно воздействует на умственные способности. Однако, есть и другое объяснение. Судя по всему, героиня, как мы уже с сожалением констатировали, крайне глупа, и ей было бы совсем не худо поумнеть. По-видимому, автор, отчаявшись осушить ее слезы красотами природы, теперь возлагает свои надежды на чудотворную силу морозного воздуха.

Остается заключить, что, видимо, он располагает о нем какими-то данными, которые мне лично недоступны. Но на этом загадки не заканчиваются. Оказывается, что точно так же, как человеки умнеют от холода, торжествует точность. В любом сопоставлении должно присутствовать общее основание. Здесь таким основанием, очевидно, служит слово «так». Боюсь, что разгадка заключается в двух последних строках шестистишия, в которых автор откровенно признается в досадном недостатке, судя по всему, героини, мешающем ей воспринимать его увещевания. Я понимаю слово «родной» как эпитет, относящийся к героине, так как в противном случае мне придется признаться в своем полном поражении. Вообще для меня остается мучительной тайной, к кому относятся какие строки и даже какие слова в этом отрывке – к героине или к автору-сказителю? И нужно ли отождествлять пиита с последним? Запутанная история.

На этом фоне два завершающих тристишия выглядят невинно и чарующе просто, так что я, пожалуй, воздержусь от их разбора, тем более что предыдущее шестистишие меня, честно говоря, соверешнно измотало:

 

«Что ж, звук неважен. Что в остатке?

В беззвучной уцелело схватке

что, верной скуки окромя?

 

Землистых ль слов червивый запах?

Лиловый ль на еловых лапах

блеск?

Лепет ль губ: Не мучай мя?

 

С лепетом губ я вполне склонен согласиться. Однако должен признаться: у меня была, как я теперь вижу, крайне тщеславная мысль к концу этой графотерапии гордо заявить, что теперь мне все стало ясно, и провозгласить загадку Владимира Бауэра разгаданной. Теперь я вижу, что присвоить себе такую честь я не могу. И черт его дернул написать это третье шестистишие! Оно мне оказалось не по зубам. Утешаю себя надеждой, что на смену мне, взвалившему на себя ношу не по плечу, явятся более стойкие и проницательные, и прошу об одном: когда все выясните, расскажите мне!