…В невозможной надежде, глядящей на небо в испуге

В.Ямпольский

 

 

Обычно, книга – как выстроенный тобой дом. Законченное высказывание, результат длительного труда… Книги Вадима Ямпольского с их вечным поиском напоминают скорее длительный переход, утомительный день, проведенный в пути к некой самой главной цели. Как тут не вспомнить неоднократно упоминаемых им волхвов. Этому образу вполне соответствуют названия: «В первом приближении», «Взамен утраченного» – как в дороге, где неизбежно теряешь что-то и что-то приобретаешь. Вот и его последняя книга «Дорожный плащ» как будто своим названием заранее настраивает на то же.

 

Бывает неустроенность личная. Это когда отношения не складываются, дела не клеятся, вечные переезды, отсутствие чего-либо постоянного: дома, работы…

Поэту Вадиму Ямпольскому, я бы сказал, свойственна неустроенность сверхличная, онтологическая.

В своих стихах – сейчас я говорю про его предыдущие книги – он раз за разом занят попыткой оправдать это бытие. Трудно сказать, к кому больше обращено вопросов, к нам ли, не способным что-то поменять в этом мире, или Творцу, кажется, не очень обеспокоенному судьбой своих подопечных:

 

…для чего мы Тебе с этой грустью едкой,

с этой вечной обидой за все на свете,

с этим грузом – заполненной вагонеткой,

нашей памятью, беспомощные, как дети?

 

В этих текстах порой промелькивает радость и благодарность, иногда их тон становится даже отчасти вызывающим: «Разуверь, дай мне руку, дай слово, / Пусть хоть что-нибудь значит оно!». Но все-таки в них больше мучительного вопроса и непонимания. В них встречаются такие же бедолаги, наши сомученники по этому миру, совопросители, пребывающие в таком же экзистенциальном отчаянии – «Девушка, наряженная зайцем…», «На Московском вокзале женщина на билет…», в которых мы узнаем себя, разрываясь одновременно между жалостью и неприязнью к этому своему отражению. Но чаще это все-таки о себе, о себе и о главном вопросе, который ты задаешь, оказавшись один на один с Богом.

Попытки автора зафиксировать объективно наличествующую Истину в этом мире напоминают евангельский дом, построенный на песке – потому, что в мире не осталось больше никакого прочного основания. И придет волна, и смоет дом; и в каждом новом тексте приходится заново доказывать наличие этой самой истины. Впрочем, это вина не автора, такова реальность в которой мы существуем.

 

Разгадку названия новой книги мы получаем в первом же тексте, выделенном курсивом, программным, определяющим для всей книги:

 

Ночью ветер осенний завоет сильней,

и повеет дымком из кальянной.

Ты бредешь по дороге, усталый Орфей,

Эвридиказаброшена в царстве теней

со своею тоской окаянной.

 

Словно бросил монету: жива… Не жива…

Плащ дорожный потрепан изрядно.

Прилипает к ботинкам сырая листва,

с губ засохших слетают пустые слова.

Да и с кем говоришь, непонятно.

 

Все забыто, и страсти давно улеглись.

Понапрасну теперь не тревожься.

Вот листок одинокий подбросило ввысь,

и послышалось, будто сказал «обернись»

ветер в спину. И ты обернешься.

 

Как мы видим, «дорожный плащ» метафорически связывает книгу стихов с плащом поэта-Орфея, защищающим его от ветра и холода окружающего мира, хоть этот плащ и «потрепан изрядно», а значит не настолько уж и хорошо с этим справляется.

Что же мы узнаем отсюда о самом Орфее (сиречь – авторе книги)? Что, соответственно, должно стать ключом к пониманию и прочтению ее?..

Мифом об Орфее настолько пропитаны все пласты культуры, что невозможно прочитать книгу, даже мимоходом коснувшуюся этой темы, не подтянув все это смысловое многообразие. Как мы знаем из мифа, Орфею было поставлено только одно условие: не обернись (в данном случае синоним рефлексии и/или сомнения), которое он благополучно же и не выполнил. Реальный мир, в который он погружен, с одной стороны, все так же беспощаден (ветер), с другой – полон маленьких приятных ловушек, рассчитанных на то, чтобы дать сознанию отвлечься и забыться (дымок из кальянной). Эвридика, воспринимаемая как метафора Истины, пребывает в своем обычном неопределенном состоянии (выражаясь языком популярных нынче образов, в состоянии кота Шредингера). Итак, она пребывает в состоянии существования и несуществования одновременно – мы можем только мысленно обращаться к ней, но не можем ни совпасть, ни хотя бы просто получить подтверждения Оттуда – настолько, что уже сами начинаем сомневаться, а не бред ли это все воспаленного воображения?.. И в итоге, разумеется, Орфей делает то, что делает всякий Орфей на его месте – забывается и оборачивается.

И вот тут в поле рефлексирующего зрения поэта оказывается реальность во всей своей безблагодатной, неприкрытой сущности. Как не вспомнить Орфея Боэция:

 

…Видит свою Эвридику,

Вдруг обернувшись на грани

Света и мрака, и губит

Этим себя и супругу.

Страстно хотите, чтоб разум

К свету вас вывел, но будет

Мраком погублен, кто взглянет

В бездны его, и утратит

Высшее счастье навеки.

 

Это одна из основных тем книги. Победившее сомнение, реальность, как она видится, не будучи преображенной духовным зрением – страшной, местами почти сюрреалистичной. Это уже даже не евангельский дом на песке, а смывающая все построения волна на разных этапах разрушения – вот перед нами все тот же рыцарь ранних текстов, только он уже «…пал – бесполезный отброшен щит / да и панцирь пробит насквозь»; возникает искушение сдаться, сделать совершенно невозможное, неправильное («Змей приползал, предлагал мне делить на ноль…»), и мы видим, что из этого выходит. Главный герой книги – как те бедолаги из предыдущих стихов (упомянутая девушка, наряженная зайцем, и другие), только в этот раз в фокус пристального внимания попадает сам автор.

Здесь уже нет ни мольбы, ни даже отчаяния – только констатация:

 

Из своих желаний вырастаешь,

словно выбираешься из пут.

Усмирил, смирился… Только, знаешь,

тем вослед другие не придут.

 

Посмотри спокойно, равнодушно

на души болезненный распад.

Боже мой! Как счастье было нужно…

три минуты, пять минут назад.

 

Этот простой прием – отсчет, показывающий ход времени и одновременно удаление нас от некой точки невозврата – равномерный, как тиканье часов – констатирует окончание некой эпохи романтических взглядов в жизни автора, перерастание ее, как у Баратынского времен «Сумерек». Окружающая реальность все чаще видится без прикрас, без попытки оправдаться, сквозь поэтические образы все больше прорастают слова реальной действительности.

 

Вот приятель, отбросив свои личины,

предстает реальным и дышит смрадом.

Ты и сам не очень. На то причины

Очевидны, и все мы пропахли адом.

 

Ад повсюду – в газетах, телеэфире,

в разговорах о Крыме или Курилах.

Сколько зла накопилось в подлунном мире,

и оно оседает в мозгах куриных.

 

И оно разъедает, оно терзает,

возбуждает, наносит себя на майки.

И уста безвольные отверзает,

и в фейсбуке, довольное, ставит лайки.

 

Безоценочное перечисление актуальных новостных тем, отсутствие попытки занять чью-то сторону, подчеркивает одно: виноваты все. И каждый, принимающий чью-либо сторону (впрочем, как и не принимающий) только усугубляет зло. Особенно узнаваем – с одной стороны – а с другой полон совершеннейшей безнадежностью образ, переданный в последней строфе стихотворения.

Но – что смысла спорить, ведь и правда:

 

И разве кто-то обещал

крупицу счастья вместо жути?..

 

Волхвы, выбравшиеся в путь еще в раннихстихах Вадима и все это время блуждавшие в поисках истины вместе с ним, к текущему моменту заплутали уже окончательно:

 

Ни на что не надейся в текущем году,

бредни выброси из головы.

В снеговой пелене потеряли звезду

и пропали из вида волхвы…

 

Все, казалось бы. Надежда, и без того только пульсировавшая безумными вспышками, угасла окончательно, как звезда, которая вела все эти годы.

 

…В мире смешаны вечно и правда, и ложь,

темнота во дворе, чернота.

Потеряешь скорее. А если найдешь,

то опять пронесешь мимо рта.

 

На самом деле, «надежда» – достаточно часто встречающееся в этой книге слово. Однако она чаще всего «пустая», «невозможная» и так далее. Но именно в этой точке и происходит самое важное – приятие реальности такой, какая она есть, а не какой мы хотели бы ее видеть:

 

Так чего же ты вышел из дома впотьмах,

напевая мотивчик простой?

Мир прекрасен. И стынет вопрос на устах,

посрамленный его красотой.

 

Но в итоге в отдельные стихи приходят вдруг поразительные спокойствие, тишина и мир, без тени борьбы и сомнения:

 

ПАМЯТНИК

Exegi monumentum

 

Я памятник воздвиг

из снега во дворе:

обычный снеговик,

приятный детворе.

 

Морковка – это нос,

а тело – снежный ком,

и бегает барбос

перед снеговиком.

 

На голове – горшок,

и веточка в руках…

Не этот ли стишок

переживет мой прах?

 

Это один из самых удивительных «Памятников» среди всех, что я помню. Ни бронзы, ни камня – только хруст снега под ногами, только тишина самозабвенного катания снежных шаров. Но насколько же емко и содержательно оно в смысловом плане, в плане переживания текущего неповторимого момента жизни!..

Странно, но складывается ощущение, что та самая пресловутая надежда – это то, что скорее мешало автору принятию, обретению нового опыта непосредственного ощущения жизни, создавало преграду между ним и прямым переживанием ее, не давая преодолеть обремененность собственным Я.

В книге есть еще одно стихотворение, тоже связанное с ребенком, с той же самозабвенной нежностью и открытостью:

 

Не осилить жизненного ребуса,

ключ упрятан за изнанкой слов.

Беспокойно усики троллейбуса

бегают по ниткам проводов.

 

Ничего не клеится, не лепится –

хрупок снег в руках твоих, малыш,

и выходит сущая нелепица

из всего, о чем ты говоришь.

 

Небеса влекут сурьмой и золотом,

бирюзой – смотреть на них ни-ни,

обдадут своим нездешним холодом.

Что, не страшно? Руку протяни.

 

В этом обращении вдруг странным образом ловишь себя на чувстве, что ты и есть этот ребенок, растерянно глядящий на мир, но говоря с ним ты, одновременно говоришь и с реальным, взрослым собой от имени Того, к кому столько раз безнадежно и безответно взывал. Это ощущение подготовлено ранее, в другом стихотворении:

 

Что понимаю я о мире?

Пока немного. Я расту…

 

Так зло ли это – утрата надежды? Каков он, этот взгляд назад Орфея, с которого мы начали?.. Ведь есть принятие неизбежного и просвет, возникающий, когда мы отвлекаемся от самих себя. Эти просветы возникают там и тут в книге, случайным – неуловимым – образом. И такой просвет возникает в первом же (после Орфея) тексте, особенно когда ты возвращаешься к нему при втором, более внимательном, прочтении:

 

САН-МИКЕЛЕ

 

Сад или кладбище? Бродишь среди цветов –

осы и бабочки возле бутонов вьются,

если устал от докучных своих трудов –

ляг, отдохни, но, прошу, не забудь проснуться.

 

Стертые буквы на плитах, полдневный зной,

женщины в черном, непышные их букеты.

Разве возможен какой-нибудь мир иной?

Этим же Солнцем уснувшие здесь согреты.

 

Ходишь счастливый и думаешь: правда, там –

все и продолжится, только на самом деле.

Как не поверить таким безмятежным снам?

Мы уезжаем. До скорого, Сан-Микеле.

 

Надо, однако, понимать какова цена этого «обернуться». Ее очень хорошо иллюстрирует сам миф об Орфее. И все же это необходимая жертва; «чтоб вновь родиться, надо умереть», – как писал Кузмин. И тогда безнадежность сама может стать надеждой, а безвыходность – выходом.

И тогда, как писал Бродский: смотришь в небо, и видишь: звезда.