По Тойнби существование той или иной социальной общности регулируется механизмом «вызова – ответа». От масштабности вызовов и адекватности выработанных ответов зависит судьба народов и цивилизаций. Но как вырабатывается этот ответ, какие механизмы запускают в действие, чтобы спастись от разрушительного воздействия извне (климатической катастрофы, нашествия), а может быть и изнутри самой социальной структуры (например, устаревших иерархий общественных отношений или изживших себя форм хозяйственной деятельности, приведших к истощению ресурсной базы)? На самом деле, механизм этот один – та самая пресловутая мегамашина, действие которой Льюис Мамфорд обнаружил уже с первых шагов цивилизаций Древности.

При этом вызовы, с которыми приходилось справляться,  не всегда очевидны. Понятно, что архаическому населению дельты Нила или болотных зарослей пойм Тигра и Евфрата для выживания пришлось выработать прежде всего такой механизм социальной консолидации (то есть по сути дела создать первичное государство), который позволил в дальнейшем осуществлять масштабные ирригационные работы, позволившие в полной мере воспользоваться плодородием аллювиальных почв. Но наступившее продовольственное изобилие таило в себе потенциальную угрозу: необходимо было найти способ канализировать внезапно возникшую избыточность трудовых ресурсов (еще недавно человек мог с трудом прокормить лишь себя и близких, находящихся на его иждивении, а теперь получаемые урожаи приносили продукции в 2,5-3 раза больше, чем могла потребить его семья). Подобное положение было чревато массовым появлением «лишних людей» со всеми вытекающими отсюда последствиями: нарушением общественной консолидации, деградацией социально не востребованных индивидов. Бремя излишнего свободного времени, если не найдены продуктивные и осмысленные формы его использования, не менее тяжело, чем бремя поденной работы.

К счастью, государство, то есть иерархия власти, а следовательно, и система потребительского неравенства, уже существовала. Это позволило обществу, не снижая производительности труда, добиться таких форм распределения, при которых абсолютное большинство продолжало оставаться по уровню потребления на стимулирующем минимальном уровне, а прибавочный продукт, извлекаемый в огромных масштабах, мог пойти на обеспечение грандиозной непроизводственной деятельности^[1]. Именно в этом смысл невероятного пирамидостроительства при IV династии фараонов. Мамфорд, кстати, совершенно правильно понял, что в середине XX века такую же роль канализатора «избыточного ресурса» стала играть гонка вооружений и полеты в космос.

Таким образом, смысл социального неравенства весьма прост: оно позволяет стабилизировать систему на достигнутых ею высоких показателях производительности труда, тем самым обеспечивая ее дальнейшее развитие, правда, сделать это удается лишь путем внешнего и внутреннего принуждения индивида.

С внешним принуждением все более-менее ясно: это вся так называемая «правовая система», поддерживаемая бюрократией и военно-полицейским инструментарием, сила которого очень часто вводит с соблазн особенно не обращать внимания на принуждение внутреннее. – И напрасно! Потому что устойчивость системе придает именно оно.

Внутреннее принуждение – это осознаваемая, а чаще не осознаваемая саморегуляция индивида, основанная на вере в истинность миропорядка, установленного и поддерживаемого культурой, к которой он принадлежит. Единственным «топливом», на котором исправно работает мегамашина является эта вера. И она тем сильнее, чем жизнеспособнее породившая ее культурная матрица с присущей ей центральной мифологемой.

Разумеется, у каждой цивилизации (они тем и отличаются друг от друга) культура – своя.  Это означает, что наиболее успешный внутренний самоконтроль осуществляется людьми, свято верящими именно в свою мифологему. Как это было, например, со строителями пирамид или электростанций и заводов первых советских пятилеток. В СССР потому так и боролись за идеологическую чистоту, что пытались сделать из марксизма-ленинизма квазирелигию, обеспечивающую энтузиазм и чувство личной причастности к великим свершениям. Грандиозная ошибка состояла лишь в том, что для подлинного самоконтроля человеку (и еще раз подчеркну: именно человеку) необходима не квази-, а вполне себе настоящая религия, предлагающая ту или иную практику трансцендирования, без которой все уровни антропологической идентичности не получают должной реализации. Марксизм, к несчастью для него, не давал ответов на глубинные, экзистенциальные вопросы, мучающие каждую думающую личность. А без этого думающая личность отказывается верить в незыблемость устоев и поддерживать существующий строй. Но и полноценные религии, как мы знаем, не всегда спасают.

Во-первых, потому, что лежащая в их основе мифологема со временем начинает слишком сильно расходиться с меняющейся социальной реальностью (и, может быть, даже не сама мифологема, а практика ее приспособления к нуждам конкретного общества). И, во-вторых, потому что, вступая в экономические, культурные и политические связи друг с другом, цивилизации имеют тенденцию к конвергенции с образованием глобальных суперобществ. Две таких глобализации – эпохи бронзового века и эллинизма ярко продемонстрировали, какие опасности эти процессы в себе таят. Это, разумеется, прежде всего плюрализация культуры, заключающаяся на самом деле в разрушении систем ценностей локальных культур и замещении их ценностями самой глобализации, в основе своей утилитарными^[2]. То есть с верой в эпохи экономического процветания и интеграции становится, откровенно говоря, плоховато. А это означает, что мегамашина оказывается уже неспособной осуществлять аккумуляцию и перегруппировку всех ресурсов общества для решения неотложных задач, вызванных теми или иными кризисными явлениями. В этом отношении очень показательной была ситуация с пандемией ковида-19, из которой сравнительно легко вышел Китай (с его конфуцианско-коммунистической религией/идеологией) и с которой так долго не могут справиться страны Запада.

Нынешняя глобализация несет в себе ту же самую угрозу, состоящую в катастрофическом ослаблении саморегуляции человека, то есть системы внутреннего принуждения к самопожертвованию, к работе на общие цели^[3]. То есть, мегамашина опять ослабела, при том, что от нее сейчас могут потребоваться экстраординарные усилия в деле спасения от целого ряда катастрофических обстоятельств: в экономике, в политическом противостоянии, в решении демографических проблем, связанных с изменением климата, в борьбе с голодом и распространением эпидемических заболеваний^[4].

Катастрофы бронзового века или конца Античности закончились «темными веками» - переходом от глубоко интегрированной экономики к натуральному хозяйству, приходу на место цивилизованных народов «варваров», политической и хозяйственной дезинтеграции, утрате многих технологий. Но в локальных обществах на базе местных культур и верований опять тихо заработал механизм «мегаголема», долгое время остававшийся почти невостребованным. Напомню: главная его задача аккумулировать и канализировать на непроизводственные цели прибавочный продукт. А такового почти не было.

При этом заметно отличие первой цивилизационной катастрофы от второй. На исходе бронзового века разрушение постигло почти все развитые страны (кроме Египта), фактически маховик цивилизации пришлось запускать заново, с чем и связано повторение опыта древних культур в новом варианте Античности. Впрочем, катастрофа бронзового века и пришествие железа явно подготовили начало «осевого времени» с его масштабной ментальной перестройкой, появлением первых мировых религий, философии, индивидуализма. Важно, однако, что кризис, похоже, наступил для тогдашнего глобализированного мира внезапно, и последний был застигнут врасплох.

Обрушение Античной цивилизации уже было отрефлексировано. Оно ожидалось, о нем говорили в терминологии апокалиптических откровений и, самое главное, новая мифологема и основанная на ней религиозная традиция (христианство) успели сложиться еще до того, как римский мир пал. В силу этого, связь с Античным прошлым по-настоящему так и не прерывалась, а глобальный проект в Средние века сохранился хотя бы в одной из своих составляющих, с моей точки зрения самой существенной: духовного единства Европы на основе веры в Христа. Более того, крупному осколку античного мира в виде христианизированной Византии удалось пережить крушение еще на тысячу лет, что, скорее всего, свидетельствует о том, что оно не было предрешено, или, во всяком случае, могло протекать по эволюционному сценарию. Повторюсь: несмотря на вползание в «темные века», при экономической и политической дезинтеграции, удалось сохранить, или, вернее, заново построить единую духовную основу, обеспечившую в дальнейшем необходимым ей «топливом веры» мегамашину, снова начавшую работать примерно с XII-XIII вв.. Следами ее активности стали не только крепости и соборы, усеявшие всю Европу, но и крестовые походы, расширившие христианскую цивилизацию до границ Сирии и Египта.

«Топлива веры» хватило в Европе примерно до XVIII, хотя, начиная с Реформации, с единством дела обстояли уже плохо. До такой степени плохо, что в XVIи особенно в XVII веке религиозные войны между католиками и протестантами превратили весь регион в зону перманентно вспыхивающего конфликта. Именно яростная вера каждой из противоборствующих сторон подпитывала работу государственных машин по наращиванию непроизводственных расходов в мегапроекты вроде непобедимой армады. Бесплодность попыток  навязать противнику безусловные истины, в которые верил ты сам, неизбежно должна была порождать скепсис, тем более, что в философии и художественной практике XVII века уже появляется то, что теперь мы называем множественной картиной мира, а наука в лице Галилея начинает говорить об относительности движения в зависимости от выбранной системы отсчета. Именно на пути преодоления (а точнее игнорирования) религиозных разногласий интеллектуалы эпохи Просвещения начинают видеть перспективы дальнейшего развития Западной цивилизации. Эпохальным становится призыв Вольтера радоваться жизни и торговать, а не заниматься выяснением конечных истин, тем более что человеку они все равно недоступны (тут свою лепту в общий тренд внесла, разумеется, и кантовская философия агностицизма).

«Топливо веры» иссякло. Вот тогда-то его и попытались заменить идеологическими суррогатами. Самым успешным среди многих оказался либерализм, провозгласивший свободу личности и одновременно подчинивший современного человека  его стремлению к социальной успешности. Система саморегуляции тем самым стала носить сугубо утилитарный характер. Но этого на определенном этапе роста капиталистической системы оказалось достаточным. Снова создались условия для международного разделения труда, глубокой интеграции экономик и глобализации идеологической парадигмы потребительского общества, на сей раз в общемировом масштабе. И все отлично получалось, пока перспективы материального преуспеяния и в самом деле открывались перед массовым потребителем, формируя средний класс в западных обществах^[5]. Одновременно, правда, под напором глобализации происходил процесс деградации смыслового пространства, в котором жили представители локальных культур. Схема здесь все та же: в условиях примитивно понимаемого плюрализма, размывающего культурную идентичность индивида, и отказа от ценностей трансцендентного порядка (утверждаемых на основе веры) происходит постепенная подмена смыслов существования социальными мотивами, что по большому счету делает жизнь человека неотличимой от жизни животного.

Разумеется, и у животных (насекомых) существуют своеобразные протосоциальные мегамеханизмы – у муравьев, например, пчел или термитов. Но функционируют они не на смысловой, а на химической основе. Как ни странно, ограничивающая, подчиняющая человека, встраивающая его в единую коллективную иерархию мегамашина может работать только в антропной среде и призвана выполнять задачи, которые способствуют устойчивому этой среды существованию^[6]. Она останавливается, если силовые линии смыслового поля ослабевают (еще раз подчеркну: именно смыслового, а не мотивировочного, потому что мотивов куда бежать и что делать и у муравьев и пчел хватает – они химически обусловлены^[7]).

Короче говоря, глобализация, размывающая смысловые скрепы локальных обществ, приводит к потере культурной и религиозной идентичности человека, то есть к утрате надежной системы внутренней регуляции^[8]. И дальше все по известному сценарию: кризисные события требуют консолидации и запуска мегамашины, но она не может полноценно работать, потому что ее «человеческие детали» так сказать, основательно изношены. Отсутствие внутренней саморегуляции, основанной на вере – и есть ни что иное, как свидетельство антропологической изношенности общества.

Что пытаются в такой ситуации обычно сделать власть предержащие? – Правильно: компенсировать недостаточность внутреннего принуждения внешним. Как, например, перед концом шумерской цивилизации, цари III династии Ура попытались поставить под административный контроль большую часть населения (это, разумеется, не помогло, разве что отсрочило катастрофу на столетие). В наше время заговорили о чипизации, цифровизации, обеспечивающей тотальный контроль за поведением индивида, в Китае вводится система социальных баллов, которую, кажется, с восторгом готовы воспринять и в странах «развитой демократии». На самом деле, каждый шаг в этом направлении будет лишь ухудшать ситуацию, потому что фактическое превращение людей в управляемых внешними командами насекомых сделает социум уже окончательно нечеловеческим. А в нечеловеческой, то есть лишенной смыслов и культурных скреп, среде перестает происходить воспроизводство антропологического феномена, причем, на всех уровнях социальной лестницы. Те, кто рассчитывают, сами оставаясь людьми, управлять уже расчеловечившейся массойс помощью цифровых и социальных технологий, не понимают, что так называемая элита представляет собой лишь пену на поверхности этой самой массы и по своему антропологическому качеству от нее неотличима.

Всем очень не хочется отказываться от удобств и изобилия, которые несет с собой глобализация. Но она же вызывает и серьезные кризисные явления, нарастание которых уже для большинства очевидно. Это тот самый вызов – по Тойнби – нашей сегодняшней цивилизации, адекватный ответ на который возможен лишь при запуске человеческой мегамашины. Поэтому единственный выход, который, правда, чем дальше, тем все больше представляется мне призрачным: не усиление внешнего контроля за индивидом, а восстановление культурных основ трансцендирования, которое через подключение человека к той или иной мифологеме позволит возродить веру. Причем, сделать это необходимо, не возвращаясь в прежнюю историческую ситуацию замкнутых локальных обществ, мифологемы которых конкурируют и вытесняют друг друга. Необходимо работать на восстановление смысловых скреп традиционных культур, при этом культивируя истинный плюрализм, признающий за каждой из них своё и при этом подлинное видение истинного.

Это означает, что за различием форм представления (вплоть до их полярного несходства) должно видеть искреннюю нацеленность на обнаружение одного и того же истинного содержания^[9]. Короче говоря: разница не в ценностях, в которые веруют люди разных культурных традиций, а в смысловых контекстах и языках, на которых они интуицию истинного выражают. Я только хочу подчеркнуть: из этой модели вовсе не следует необходимость создания какого-то единого контекста или языка, на котором все бы друг друга понимали. Из этой модели следует необходимость искать возможности для овладения помимо своего языка и культурного контекста – чужими. А  это совершенно конкретная образовательная и институциональная задача, кардинально отличающаяся от современной нацеленности на цифровизацию и тотальный контроль.

Относительность всех мифологем, в которые верило человечество на протяжении своей истории означает на самом деле не их ложность, а невозможность фиксации полноты истинного в конечной форме, присущей человеческому восприятию. Как ни странно, относительность и преходящесть всех наших верований косвенно намекает на единый интенциальный центр их происхождения.

 

---

[1]. Тут налицо положительная обратная связь: запуск мегамашины приводит к повышению производительности труда и появлению прибавочного продукта, идущего на непроизводственные расходы по совершенствованию  общественного механизма, что в свою очередь  должно (но не всегда так происходит) вновь приводить к увеличению ресурсов, которыми располагает социум. И так далее.
Почему так происходит не всегда? Потому что при наличии выстроенной бюрократической иерархии (забывающей, что она лишь служебная часть системы) возникает соблазн увеличения принудительной эксплуатации человека. Тут баланс очень тонок. С одной стороны, если слишком обделять массового человека, у него начинает слабеть вера в справедливое мироустройство и, следовательно, готовность добровольно подчиняться требованиям власти. Нарушается самоконтроль, индивид теряет внутренние мотивы быть одной из деталей мегамашины – и она начинает разваливаться.
С другой стороны, если прибавочного продукта слишком много и он идет на расширенное потребление всеми (сейчас это связывают с возникновением и процветанием так называемого «среднего класса»), это способствует распространению паразитарных настроений (интересно, что при этом по факту человек может работать как проклятый), замене жизненных смыслов бытовыми мотивами и в итоге к деградации духовных основ существования индивида. Таковой становится «плохим» исполнителем общественно значимых задач. Мегамашина опять дает сбой и не может наладить внятной системы изъятия и канализации прибавочного продукта. Эту задачу пытается взять на себя рынок, почти всегда очень скоро выявляющий свою спекулятивную природу.
Добиться повышения изымаемого и перераспределяемого мегамашиной прибавочного продукта можно лишь двумя путями. Первый: усиление эксплуатации, если у мегамашины есть для этого возможности. Второй: внедрение технологических и социальных новаций (опять же, если таковые имеются), позволяющих увеличивать объемы производимых благ. Впрочем, как было описано выше, у каждого из этих путей есть свои проблемы, ведущие к сбоям в работе общественного механизма.

[2]. Они и не могут быть не утилитарными, поскольку самостоятельные развитые религиозные традиции, как и разные в видовом отношении организмы, не допускают скрещивания. Все, что мы знаем о культовых практиках эллинизма, свидетельствует о выраженном эклектизме той эпохи, что сказалось как в художественных образцах, так и в философских  воззрениях, и в самой социальной структуре: можно ли представить себе более химеричное образование, чем тоталитарная диктатура с наследуемой верховной властью, которая носит официальное название «восстановленной республики»! В условиях подрыва абсолютной, нерефлектируемой веры в то, что именно твоя культурно-религиозная система задает истинную картину мира, на первый план выходит ценность имманентная, внятная для всех: деньги. И, разумеется, то, что начиная с XVIII века в европейской традиции было принято именовать «естественными правами». Но мне не хочется здесь обсуждать, что антропологический феномен как раз и состоит в выпадении из этой самой пресловутой естественности. То есть глобализация осуществима, но только за пределами антропологического феномена.

[3]. Еще раз подчеркну: имманентных целей, вроде выживания цивилизации, улучшения экологии планеты или экономического процветания – совершенно недостаточно. Это все на самом деле служебные мотивировочные установки, за которыми не скрывается сверхзадачи, выведенной из исторических и общечеловеческих детерминаций. А без такой сверхзадачи не существует и открытого умвельта. Важно понять, что конкретные социальные и политические цели оказываются легко достижимыми только в том случае, если они служат планам трансцендентального порядка, вроде спасения души, обретения вечной жизни, сораспинания Христу, ухода в нирвану, стяжания благодати Божьей, и т.д. В крайнем случае, под таковые (и то недолго) может маскироваться «построение коммунизма» или же достижение высшей справедливости в виде обретения национальной независимости, а то и социальной перестройки общества.

[4]. «Экзамен» на ковид-19 современная глобальная цивилизация во всяком случае с треском провалила.

[5]. Одна из важных составляющих сегодняшнего кризиса – замаячившая перспектива резкого сокращения среднего класса. В этом смысле либеральная мифологема, которая могла эксплуатировать надежды индивида на улучшение условий его материальной жизни, начинает давать сбой. Вдохновлять же человека перспективами его духовного развития и даже просто работать с соответствующими категориями  современное общество не в состоянии.

[6]. Даже если задачи эти разрушительные. Например, при военном столкновении между странами в конфликт вступают именно мегамашины каждой из противоборствующих сторон. Но цель этих мегамашин – обеспечить выживание именно своей культуры, то есть соответствующей антропной среды, вводящей человека в смысловое пространство.

[7]. Человек тоже гормонально и химически обусловлен, но кроме того еще и детерминирован  целым комплексом ценностных представлений, порождаемых практикой трансцендирования. Мотивы, регулирующие поведение представителя потребительского общества, конечно, пока еще не задаются химическим или электронным сигналом, но их утилитарно-социальная детерминированность очень напоминает условные рефлексы. Тридцать лет назад позорно было признаваться в симпатии к геям. Теперь социальная норма поменялась на противоположную, и вот уже актеры, сделавшие свою карьеру на фильмах, поставленных по романам Джоан Роулинг, травят автора поттерианы за невинную шутку в адрес трансгендеров. И в том и в другом случае за реакциями массовой аудитории не стоит ничего, кроме боязни выпасть из мейнстрима, то есть условного (или же даже безусловного) рефлекса, подобного тому, который срабатывает у отбившейся от стада особи, изо всех сил пытающейся своих сородичей догнать. Отвратительна травля в любом ее виде. Но уважение к той или иной расовой, культурной, религиозной или сексуальной идентичности вовсе не требует всеобщего механического уравнивания вопреки биологическим, социальным и историческим реалиям. Иначе начинаются глупости вроде квотирования актеров на роли английских аристократов XIX века по расовой принадлежности. В итоге какого-нибудь герцога играет афроамериканец, а китаянка оказывается принцессой королевских кровей. Все это не имеет никакого отношения к справедливости, а только лишний раз подчеркивает абсолютно эклектическую основу современной массовой культуры, которая в угоду возобладавшей идеологии непременно хочет, чтобы мужчина рожал, а европеец XIX века пекся о правах негровбиологии и историивопреки.

[8]. Регуляция социальными мотивами, хотя человек часто выступает здесь как автоцензор, в сущности, тоже носит внешний характер. Меняется общество – и индивид, еще вчера исповедовавший ультраконсервативные взгляды, вдруг становится отвязным леваком (скажем, Валерий Брюсов, при самодержавии казавшийся монархистом и охранителем, после прихода к власти большевиков неожиданно сделался коммунистом, а сколько военных специалистов из бывших царских офицеров пошло на службу в советскую армию!). Только внутренние регулятивные механизмы, управляемые верой в высшие ценности, оказываются относительно независимыми от социального диктата.

[9]. Разумеется, без гарантий, что те или иные социально-культурные феномены не являются ересями и заблуждениями. Но с каждым конкретным случаем необходимо аккуратно и терпеливо разбираться, исповедуя при этом принцип презумпции его истинности, пока с очевидностью не будет доказано обратное. Причем, истинность эта обнаруживает себя не в умозрительных рассуждениях и логических выкладках, а во всей исторической практике существования данной культурной традиции с порожденными ею артефактами, обычаями, языком и т.д. У человечества, в сущности, пока полностью отсутствует опыт такой работы.