Об отличии комплиментарной установки от релятивистской.  Вообще говоря, разницу по-настоящему способен уловить и почувствовать только человек верующий.

Что можно назвать этическим поступком или этически безупречной позицией^[1]? Только такой поступок и такую позицию, которые соответствуют Истине, а не каким-либо, нашим убеждениям, пусть кажущимся распрекрасными и правильными. История ведь множество раз демонстрировала, как самые искренние и прекрасные убеждения (если их доводить до логической завершенности) приводят к неизменно трагическим результатам. О том, в частности, написан «Дон Кихот», о том же свидетельствует судьба русской революции, стремившейся установить социальную справедливость, а закончившуюся концлагерями.

Об опасности следования самоочевидным благим целям и принципам сигнализируют уже ренессансные утопии. Ну, в самом деле, кто станет сомневаться в безусловности таких постулатов, как ценность человеческого счастья, необходимость справедливого социального устройства, при котором каждый не чувствовал бы себя обделенным и мог наравне со всеми участвовать в общественной жизни? А самое главное, кто бы стал возражать против рациональных подходов к осуществлению этой цели и отказал в доверии человеческому разуму, стремящемуся их найти? – Никто! Однако именно этот, только что описанный комплекс установок и привел в свое время Томаса Мора и Томмазо Кампанеллу к конструированию идеальных сообществ, при ближайшем рассмотрении мало отличающихся от концлагерей.

Проблема была не в глупости ренессансных мыслителей и не в их злой воле, а в том, что они последовательно исходили из раз навсегда усвоенных несомненных принципов, по-человечески понятых. Что значит, по-человечески? То есть, приведенных в такую систему, которая исключала бы противоречия. И снова заострю внимание: проблема не в базовых установках, которые могут казаться неоспоримыми (при этом, любопытно, что качеством неоспоримости часто обладают противоположные тезисы), а в том, что мы выстраиваем на их основании непротиворечивую систему мировидения, соответствующую не столько реальности, сколько нашим ментальным потребностям все гармонизировать и рационализовать. Феномены, не укладывающиеся в нее, то есть разрушающие наше благостное понимание Универсума, либо игнорируются, либо объявляются стоящими на стороне зла. Фактически, это означает, что мы, исходя из лучших побуждений, пытаемся подогнать реальность под уровень нашего понимания, тем самым совершая над ней насилие. То есть, в конечном итоге как раз и продуцируем зло. Суть в том, что мы просто не хотим согласиться с противоречивым многообразием мира, не укладывающимся в удобную нам и безопасную для нашей совести схему.

И социальные конструкты Мора/Кампанеллы, и в особенности исторические попытки их воплощения (именно потому, что санкюлоты, а затем большевики не желали впадать в противоречие со своими замечательными принципами, предполагавшими освобождение народа и разные прочие демократические радости) с железной закономерностью всегда приводили к геноциду. Но, замечу, к нему же приводили и все либеральные концепции свободного рынка^[2], якобы устанавливающего справедливый баланс между конкурирующими индивидами, и упования на автоматическое разрешение социальных противоречий, благодаря экономическому росту, и сладкие сказки о «зеленом переходе» и т.д. Каждый раз умалчивалось, за чей счет будет организовано очередное торжество общественного прогресса. Зло немецкого национал-социализма тоже ведь усмирялось с помощью ковровых бомбардировок немецких городов, уносивших главным образом жизни невинных детей и женщин. То есть, оказывается, что в биполярном противостоянии, если быть до конца честными, всегда свою долю вины несут обе стороны^[3]. А значит, если мы стремимся не обременять свою совесть и исповедуем самоочевидную библейскую заповедь «не убий», необходимо признать невозможным сопротивление супостату^[4].

Вполне естественно стремиться жить так, чтобы совесть твоя была спокойна. Проблема, однако, состоит в том, что, если искусственно не зауживать взгляда на себя самих и происходящее в мире^[5], совесть не сможет успокоиться никогда. О том и сказано в библейской метафоре грехопадения: Адам и Ева становятся грешными, вкусив плод с древа познания добра и зла (то есть обретя полноту духовного ви́дения). Первородный грех – и есть наше несоответствие этой полноте, то есть никогда не могущая успокоиться совесть. Другое дело, что очень часто эту нашу неспокойную совесть мы искусственно вводим в состояние успокоения. Держать ее под «легким наркозом» призваны, по сути, все идеологемы, все поддерживаемые обществом морально-этические нормы, правовая система и службы социальной защиты, короче говоря, весь механизм социокультурного контроля человека.

В последнее время на роль «разрешителя» этических противоречий существования пытаются выдвинуть новейшие технологии. Якобы их внедрение, переводя человечество на новый уровень взаимодействия с природой, купирует практики и явления, несовместимые с нравственным чувством^[6]. Например, сообщают, что сейчас полным ходом идут работы по выращиванию искусственного мяса, которые призваны, во-первых, снизить выбросы в атмосферу, а, во-вторых, наконец избавить род людской от необходимости отправлять на убой животных. Но вот незадача: в настоящее время на планете насчитывается 1,3 миллиарда коров. Совсем нетрудно догадаться, как сложится их судьба, как только искусственные котлеты и молоко станут дешевле натуральных (ведь это произойдет не само собой, а в условиях жесткой экономической конкуренции, неотделимой от способа существования современного глобального рынка). Похоже, путь к избавлению братьев наших меньших от страданий, будет пролегать через самый настоящий коровий геноцид. К тому же, говорят, ученые обнаружили, что выращивание искусственного мяса сопровождается углеродным следом, по меньшей мере в 4 раза превышающим тот, который порождает сегодняшнее производство натурального (https://rg.ru/2023/05/18/uchenye-utverzhdaiut-iskusstvennoe-miaso-zagriazniaet-sredu-silnee-chem-naturalnoe.html ). В том-то и дело, что каждый раз, пролагая путь к возвышенной и прекрасной цели, мы не даем себе труда^[7] учесть все побочные эффекты ее осуществления. А эффекты эти бывают весьма неприятными, во всяком случае, основательно замарывающими вожделенный идеал.

Но вернемся к тому, с чего я начал: нравственность состоит в следовании Истине^[8], а не своду человеческих принципов и правил, усвоенных каждым в процессе взросления. Эти принципы и правила, конечно, чаще всего имеют под собой определенный опыт контакта с Истиной. Однако Истина – это не статический, самому себе равный идол. Она – живая (именно эта интуиция и составляет основу христианства: Истина=Христос), а потому Ее развертывание в реальности непредсказуемо, Ее не поймать в сеть определенного набора заповедей. О том и говорит Иисус фарисеям: «суббота для человека, а не человек для субботы: посему Сын Человеческий есть господин и субботы». Следовательно, в подвижной и пластичной реальности любой принцип, любое правило по-настоящему работает только «здесь-и-сейчас». А в другой момент, вполне вероятно, не будет работать. По-настоящему нравственный ответ можно дать только на всю совокупность взаимодействующих между собой элементов Универсума^[9], которые непредсказуемо меняются, разумеется, подчиняясь определенным законам, но, к сожалению, не только нам известным, но и таким, которые скорее всего вообще выходят за границы человеческого понимания.

Если же мы этого не учитываем, и продолжаем упрямо придерживаться любого, пусть даже кажущегося самоочевидным принципа, то именно тут и впадаем в релятивизм. Почему? Потому что означенные выше принципы и правила исторически преходящи, к тому же, они существенно разнятся даже в пределах одного общества в зависимости от того, с какой референтной группой связан человек. Я уже не говорю, о том, что весь комплекс мировоззренческих установок существенно меняется при переходе от одной национальной культуры к другой^[10]. В этой ситуации полагать, что твои оценки происходящего являются единственно правильными, все равно, что считать себя счастливчиком, родившимся в единственно правильном месте, в единственно правильное время, принадлежащим единственно правильному сообществу единомышленников^[11]. С моей точки зрения – чистый абсурд.

Но мы почти всегда держимся за эти усвоенные принципы, не слишком рефлектируя по поводу их источника, поскольку они кажутся, как я уже говорил, самоочевидными^[12]. Почему держимся? Потому что обретение своего мировоззрения – большой труд: человек затрачивает огромные силы на завоевание определенного духовного статуса, даже просто на получение образования. И затем сформированная им «картина мира» составляет сердцевину его ментального «я». А тут, понимаете, предлагают принять во внимание позиции и убеждения, прямо разрушающие с таким усердием возведенное здание «правильного» мировидения, противоречащие его ценностным основам^[13]!

Комплекс этот Евангелие описывает в притче о богатом юноше, который, как известно, отошел от Христа (Истины), когда последний предложил раздать все свое «имение» (то есть накопленное духовное богатство) и следовать за Собой. В общем, ужасающее, конечно, предложение, лишающее твою совесть всякой уверенности и безопасной опоры на разделяемые всеми «правильными людьми» убеждения.  Например,- из последних,- что человечество может обойтись без истории, тиранически заставляющей народы вступать в конфликты и противостояния, напрягать силы в отстаивании своей культурной идентичности, вырабатывать в высшей степени сложные формы сосуществования, идя на компромиссы, учась с вниманием и даже уважением относиться к позиции своих врагов. Совсем недавно мы как раз наблюдали, как тысячи подобных «богатых юношей»^[14] не просто отошли, а отъехали от явившейся им истины: история никуда не делась, существовать в автоматическом убеждении, что есть лишь один априорно правильный путь развития – опасно, мир гораздо сложнее благостных либеральных схем, а попытка игнорировать явления, не укладывающиеся в твою идеологему^[15] приводит к катастрофе.

Нет, конечно, можно всего этого не признавать. Так комфортнее и на какое-то время даже безопаснее, поскольку среда таких же «богатых юношей» способна на определенном историческом отрезке продуцировать вполне дружелюбный для нее виртуал^[16]. Так же ведь и евангельский богатый юноша, пытающийся сохранить свое «духовное приобретение», имеет возможность просто объявить Христа лжепророком^[17] и на этом успокоиться, продолжая «копить и приумножать». Вот только его воззрения и поступки чем дальше, тем все более будут расходиться с тем, что можно было бы назвать нравственным.

Итак, я утверждаю, что этический выбор - это всегда выбор в пользу Истины. И одновременно признаю, что Истина для нас трансцендентна, следовательно, в обычном состоянии непознаваема^[18], и не может быть раз и навсегда зафиксирована ни в одной заповеди, ни в одной самоочевидной норме.

Даже такой, вроде бы неоспоримой, как «не убий!» Потому что в ответ на нее «Книга Бытия» (22: 1-19) рассказывает, как праотец Авраам по повелению Бога берет с собой сына своего единственного Исаака и ведет в землю Мориа, чтобы там принеси в жертву. Убийство не состоялось. В последний момент Ангел Господень отвел руку отца. Но Авраам ведь и в самом деле собирался зарезать мальчика. Библейский рассказ явно приведен как пример достойного ответа на посланное Богом испытание. Я не буду сейчас разбирать все психологические и моральные аспекты этого происшествия. Отошлю интересующихся к работе Серена Кьеркегора «Страх и трепет», в которой датский философ обосновывает, что поступок праотца вовсе не является проявлением фанатизма, а напротив, указывает на Авраама как на подлинного рыцаря веры. Это означает, что его намерение непосредственно вытекает из следования воле Божьей, то есть Истине. Значит, является нравственным. Вот тебе и «не убий»!

Истина, которой необходимо следовать в своих помышлениях и деяниях, не может быть зафиксирована. Она лишь сполохами предстает перед человеком во всей своей полноте, или вмешивается в его намерения подобно демону Сократа, говорит с нами голосом совести^[19], который выражает непосредственное чувство: так нельзя^[20]! Не потому, что это противоречит той или иной установке или принятому в обществе моральному императиву (никакой логической процедуры сопоставления «за» и «против» тут не требуется), а потому, что ты непосредственно это видишь, это чувствуешь: так нельзя!

Но что делать, если сейчас ты ничего не видишь, ничего не чувствуешь? Или не вполне уверен в том, что тебе нечто привиделось, «почувствовалось»? Что ж, тогда, по всей видимости, следует прибегнуть к эпохе^[21] – воздержанию от суждения, как рекомендовали еще античные скептики. Я, правда, не считаю, что подобное воздержание может сделаться постоянной установкой, поскольку в этом случае оно само превратится в определенную идеологически закрепленную позицию, своеобразную технологию непринятия решений.

Истина во всей своей полноте, как я уже сказал, может являться человеку лишь проблесково. Но следы ее явления обнаруживаются во многих религиозных доктринах, философских учениях, художественных произведениях, ценностных системах. Не во всех, но, я думаю, во многих. А это означат, что многие высказывания о Сущем (в какой бы форме они ни осуществлялись) являются взаимодополнительными. То есть, должны учитываться, приниматься во внимание, даже, если фиксируется их логическая несовместимость с позициями, которые отстаиваешь ты сам.

Этот комплиментарный подход обоснован еще в «Мыслях» Блеза Паскаля: «Заблуждения людей таят в себе такую опас­ность именно потому, что каждый из сторонников то­го или иного заблуждения следует лишь одной исти­не. Беда их не в том, что они следуют лжеистине, а в том, что следуют одной-единственной истине, забыв о другой^[22].

… Два противоречащих друг другу утверждения. С этого следует начать: в противном случае все стано­вится непонятным и граничит с ересью. Более того, утвердив некую истину, следует напомнить об истине, ей противостоящей».

К принципу дополнительности, сформулированному Нильсом Бором^[23] в 1927 году, пришлось прибегнуть после того, как выяснилось, что квантовомеханические явления невозможно однозначно описать в привычных людям классических понятиях^[24]. Для получения исчерпывающей информации о поведении объектов микромира приходится прибегать к интерпретациям, предполагающим набор взаимоисключающих категорий. Любая элементарная частица одновременно рассматривается как корпускула и волна, хотя «сама в себе» она не то и не другое. – Неизвестно что. Непонятно даже сама ли она в себе, если под этим понимать привычное человеку.

По сути дела, та же самая картина должна возникать при обращении к любому феномену, рассматриваемому не в утилитарном, а в бытийном смысле – в плане выявления его глубинной природы, например: как функционирует живая клетка, происходит эволюция или развиваются эпохальные исторические процессы. Ведь у нас нет непосредственного опыта их переживания^[25]. «Бор,- пишет Леонид Пономарев,-  пришел к выводу, что это … общее правило: всякое истинно глубокое явление природы^[26] не может быть определено однозначно с помощью слов нашего языка и требует для своего определения по крайней мере двух взаимоисключающих дополнительных понятий»^[27].

Применительно к обсуждаемой здесь теме нравственного выбора это означает, что взятые из повседневного обихода категории «добра» и «зла» также применимы к явлениям действительности, как понятия «волна» и «частица» к электрону. Если мы хотим иметь дело не с идеологическими конструктами, а с реально существующими феноменами, придется прибегать к взаимодополнительным описаниям, в которых модальности могут меняться местами.

Что же это означает на практике для человека, стремящегося сделать нравственный выбор?

Опираться в своем выборе он должен непосредственно на невозможность поступать иначе, диктуемую его совестью. Здесь, однако, требуется принять во внимание два важных обстоятельства. Во-первых, императивность индивидуальных решений личности ни в коем случае не может распространяться на других людей, поэтому их поступки и убеждения, даже противоречащие твоим, не следует считать безнравственными^[28]. Во-вторых, от индивида требуется развитое умение отличать голос совести от обыкновенного «нетерпения сердца». Индикатором здесь может служить то, что решения, принимаемые под влиянием «оттуда» в значительной степени свободны от рефлексии^[29]. Человек просто вдруг с несомненной ясностью и отчетливостью видит, как следует поступать^[30].

А если сейчас он этого не видит? Если он просто пытается опереться на тот или иной «убийственный» логический довод? Вот тогда его спасает от впадения в нравственный релятивизм (потому что любой довод – относителен) нацеленность сознания на комплиментарное восприятие действительности. Оно помогает хотя бы понять доводы противоположной стороны, тем самым выявить неполноту собственной картины мира. А это, между прочим, уже закладывает основания не для взаимных претензий и борьбы до победного конца (которая, как я выше уже писал, никогда не может закончится), а для поиска консенсуса. Конечно, для его достижения требуется добрая воля обеих сторон. И возникает проблема, как человеку с комплиментарным сознанием взаимодействовать с теми, кто продолжает мыслить биполярно^[31]? Я думаю, что здесь не может быть общего ответа. Лишь остается надеяться, что занятая сдержанная позиция даст тому, кто ее придерживается, эмоциональную свободу от детерминированности «праведным гневом», а главное время, чтобы дождаться момента непосредственного, подсказанного совестью ви́дения, как поступать.

Все, что я сказал выше, имеет отношение именно к этике, не к моральной оценке происходящего, вытекающей из потребности данного общества, партии, социальной группы, компании единомышленников, отдельной личности придерживаться определенных поведенческих нормативов и, соответственно, идеологически предзаданных оценок чего бы то ни было. Но из уже сказанного понятно, что моральные критерии могут быть только относительными и вытекают они не из следования Истине, а из индивидуального или коллективного чувства самосохранения. Именно поэтому любые обвинения противной стороны в безнравственности, любые ярлыки, которые вешаются на «заклятого партнера» по исторической сцене («империя зла», «империя лжи» и т.д.) носят заведомо лицемерный характер. Ибо они выдают свое стремление выжить и доминировать за нечто единственно ценное, тогда как у противоположной стороны имеется точно такое же «единственно ценное» стремление уцелеть и победить.

Моральное сплачивание – всего лишь оружие в борьбе с противником, занимающимся тем же самым, просто на иных идеологических основаниях. И то, и другое не имеет никакого отношения к нравственности. Зато успешно работает в деле разжигания конфликтов и оправдания зла (своего зла, разумеется). Именно этим вот уже более десяти тысяч лет и занимается биполярное мышлений, всегда стремящееся оказаться «на правильной стороне истории», но почему-то только придающее этой истории неизменно кровавый и бесчеловечный характер.

 

 

---

[1] В дальнейшем понятия «этика» и «нравственность» я буду употреблять как синонимичные, отличая от них «мораль», являющуюся, с моей точки зрения, одним из социальных регуляторов.

[2] Иммануил Валлерстайн очень убедительно показал, что мир-экономика капитализма не может функционировать без существования периферийных зон, на эксплуатации людских и сырьевых ресурсов которых и основано процветание центра. Причем, формы этой эксплуатации могут быть совершенно варварскими, как, например, это имело место в Америке с ее почти четырехсотлетним опытом работорговли, или в Восточной Европе (в Польше, Пруссии и, конечно, в России), пережившей в XVII-XVIII веках новое массовое закрепощение крестьян. Как раз в тот момент, когда умами либерально настроенных европейцев, улучшавших качество своей жизни за счет притока дешевых товаров из периферии, овладевали идеи Просвещения.

[3] Этого, конечно, не принято признавать. Потому и существуют концепции так называемой «справедливой войны», права на защиту от агрессии. Замечательно, что, за редким исключением, каждая из противоборствующих сторон так или иначе считает себя ее жертвой. Более того, всегда обнаруживается, что в определенной исторической перспективе у нее есть основания так считать. Даже нападение гитлеровского Рейха на Польшу в 1939 году, если рассматривать события в контексте навязанного Германии Версальского мира, можно интерпретировать как борьбу за возвращение земель, аннексированных Антантой (общие потери Германии, на которую союзники лицемерно возложили одностороннюю ответственность за развязывание Первой мировой войны, составили около 70 тысяч км² территории и 5,5 миллионов населения). Разумеется, данное обстоятельство никак не оправдывает Гитлера и его клику (особенно не оправдывает проводимой ими политики геноцида), но объясняет, почему подобное развитие событий сделалось неизбежным. Не случайно историки сейчас все чаще говорят о том, что было не две мировые войны, а одна, которая длилась с 1914 по 1945 год с 20-летним перемирием.

Правда, в эпоху постмодерна с его системой деконструкций, рассматривать какие-либо события в историческом контексте считается дурным тоном, на том основании, что всегда подыщется контекст, удобный для любых обоснований. Однако вне соответствующих контекстов произвольность оценок становится еще более выразительной, поскольку держится она теперь только на идеологических клише. К сожалению, отрефлексировать данное обстоятельство обычно мешает эмоциональная вовлеченность. Праведным негодованием чаще всего управляет истерика. И совершенно прав был Григорий Померанц, говоривший: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело. Все превращается в прах - и люди, и системы. Но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело. И благодаря ему, зло на Земле не имеет конца».

Стремление представить противника исчадием ада, а себя – защитником всего светлого и святого диктуется логикой военного противостояния. Но чем успешнее работает в этом направлении пропаганда, тем сложнее оказывается после завершения конфликта вернуться в реальность, в которой, повторюсь, своя доля вины лежит на каждой из противоборствующих сторон. Поэтому, кажется, еще не было случая, чтобы победитель, заключая мирный договор, признавал, что и он несет ответственность за развязывание войны. Вся ответственность возлагается на потерпевшего поражение. Проигравший, тем самым, не просто теряет территории и материальные ресурсы - с этим еще можно было бы примириться. Его заставляют признать свою нравственную ущербность, на что пойти гораздо труднее, тем более, что противник, пользуясь превосходством на поле боя, жульнически выдает свою силу за моральную правоту.  А вот с этим согласиться практически невозможно, поэтому, если проигравший окончательно не уничтожен, он всегда будет стремиться взять реванш. Хуже всего то, что понимая эту логику, каждая из вовлеченных в военный конфликт сторон, по-настоящему может одержать победу, лишь истребив противника до конца.

Я не буду сейчас обсуждать этическую сторону подобной тактики (каковую и пыталось реализовать в отношении многих народов руководство нацистской Германии). С моей точки зрения она возвращает человечество во времена Ассирийской империи, сделавшей инструментом удержания завоеванных территорий систематический террор. В этом отношении история кратковременного взлета и падения державы Саргона II и Ашшурбанапала показательна. Более чем две с половиной тысячи лет назад стало ясно, что постоянно применяемое насилие истощает самого насильника. Тем более это верно в наши дни. Опыт XX века противится беззастенчивому уничтожению чужого населения, даже если американские бомбардировки иракских городов, казалось бы, свидетельствуют об обратном.

В XXI веке игнорирование более сильным игроком интересов тех, кто кажется более слабым, становится потенциально опасным, почти всегда ведет к плачевным последствиям. Навязать свою волю путем экономического давления или прямой интервенции без риска неприемлемых издержек уже невозможно. Ибо открыто практиковать геноцид не дают провозглашаемые гуманистические ценности (они, правда, еще никогда не препятствовали геноциду скрытому). Но даже, если кто-то решился бы, сбросив маску лицемерия, поступать вполне по-ассирийски, думаю, это привело бы к известному из истории результату.  Демонизация противника делает самих «демонизаторов» заложниками бесконечного конфликта.

[4] Из понимания этого обстоятельства, насколько я могу судить, и вытекает концепция «непротивления злу насилием». Этот евангельский принцип (он восходит к Нагорной проповеди Иисуса и должен, как всегда в Откровении, рассматриваться в диалектической связи с высказываниями ему по смыслу противоположными, например: «не мир пришел Я принести, но меч») Лев Толстой в конце своей жизни со свойственным ему радикализмом попытался сделать краеугольным камнем своей философии. Правда, постепенно, как пишут И.И. Евлампиев и И.Ю. Матвеева писатель отрефлексировал свою позицию: «Констатируя, что принцип непротивления имеет не чисто моральную сущность, а религиозную, Толстой признает, что правильное отношение к нему предполагает мистическую перспективу соединения с Богом и всем бесконечным бытием. Но именно поэтому он не может признаваться нормой для обычных людей, погруженных в земную, “животную” жизнь. Он открыт в своей истине и в своем подлинном значении только для людей, вставших на религиозную позицию, перешедших от “животной” к божественной жизни и мистически прозревающих божественную полноту бытия» (https://cyberleninka.ru/article/n/printsip-neprotivleniya-zlu-nasiliem-l-n-tolstogo-v-kontekste-russkoy-religioznoy-filosofii-kontsa-xix-nachala-hh-veka ).

Иными словами, донкихотский подход в вопросе непротивления злу неуместен. Применимый на практике без учета социально-политических реалий он способен только породить волну безнаказанного и неконтролируемого насилия (вспоминается «Буря» Шекспира с безуспешным опытом Просперо по очеловечиванию Калибана). И все же один пример политически результативного следования принципу ненасилия при одновременном массовом гражданском неповиновении произволу властей имеется. Это, разумеется, так называемая тактика сатьяграха (упорство в истине) Махатмы Ганди, приведшая к обретению независимости Индией. Впрочем, в данном случае Ганди опирался на глубоко укорененную в культуре индуизма доктрину ахимсы (ненасилия). К сожалению, и Ганди, и его сатьяграха оказались бессильными перед последовавшей за обретением независимости волной религиозной розни между мусульманами, индуистами и сикхами, менее чем за год унесшей около полумиллиона жизней.

[5] Это «зауживание» как раз и выражается в так называемой принципиальности – следовании определенному набору наперед усвоенных моральных императивов, внешне обуславливающих твою оценку происходящего. Так, выучив таблицу умножения, можно автоматически совершать вычисления, получая гарантированно правильный результат. Подвох, однако, как раз и состоит в этой гарантированности. Нравственность – не математика. Все, что имеет отношение к этической сфере, замыкается на живую реакцию личности, в своем нравственном выборе ставящей себя «на кон», рискующей ошибиться. Этически значимый поступок это всегда волевой прорыв к истине (открывающейся здесь-и-сейчас), а не следование прописанному алгоритму.

Во множестве актов социальной коммуникации и физиологического функционирования индивид присутствует, так сказать «по частям», и только в этико-эстетическое взаимодействие с миром он вовлечен весь целиком. Следовательно, каждый нравственный поступок, каждая встреча с прекрасным не обусловлены до конца привходящими обстоятельствами, либо же исповедуемыми принципами, а в некотором роде уникальны. Это каждый раз заново здесь-и-сейчас обретаемая связь с подлинным.

[6] На самом деле, подобные ставки в истории европейской культуры уже делались. Так мыслители Ренессанса полагали, что все зло, творящееся в мире, проистекает от неразумия, что стоит отказаться от  нелепых суеверий и слепого следования средневековой догматике, как жизнь наладится сама собой. «Технология» рационального подхода к решению возникающих проблем на основе гуманистических принципов (человек рожден для счастья, а последнее заключается в наиболее полном удовлетворении своих потребностей) должна была, как им казалось, избавить род людской от войн, голода, ненависти и нищеты. Про то, к чему вели утопии возрожденцев, я уже упоминал. Но кризис ренессансного мировоззрения в конце XVI века наглядно показал, что проблема имеет куда более глубокие корни. Потому, что зло – не является чем-то внешним по отношению к человеческой природе, оно, к сожалению, потенциально из нее вытекает. А значит, оно не может быть устранено ни технологическими усовершенствованиями, ни социальным переформатированием. Первородная вина каждого из нас – экзистенциальна. Ее не снять механическим способом следования тем или иным принципам, переходом на иные жизненные стандарты, «правильным поведением». А как? Намек дается в Евангелии. Христос говорит ученикам: «Человеку это невозможно. Богу же все возможно».

[7] Честно говоря, я не уверен, что человек вообще в состоянии этот труд на себя взвалить, потому что в таком случае от нас потребовалось бы воистину божественное всеведение.

[8] Под Истиной я понимаю ни что иное, как наличное состояние Универсума в тотальной совокупности его имманентных и трансцендентных для нас качеств (можно сказать иначе: Истина – это то, каким видит Сущее Бог). Существует множество интуиций по поводу того, чем эта тотальность является. Однако, поскольку Сущее, в силу ограниченности человеческой природы (а что это так, надеюсь, доказывать не требуется), в своей полноте от рационального постижения скрыто, основываться здесь можно лишь на мистическом опыте, то есть на религиозном откровении. Человек способен обладать Истиной, но лишь постольку, поскольку Истина обладает им, здесь-и-сейчас ему открывается. Поэтому, как мне представляется, неправильно говорить «мы знаем Истину», можно лишь надеяться, что мы Ей причастны. Не все время, конечно, а лишь в состоянии инсайта (если мы говорим на языке психологии – и лично я предпочел бы на нем не говорить) или благодати (если прибегаем к богословскому языку).

Все это, конечно, можно считать «поповскими сказками», но замечу: вне представления о возможности религиозного прорыва к Сущему, объяснить, как трансцендентное может быть усвоено имманентным, невозможно. В европейской традиции имеется лишь одна известная мне впечатляющая метафора подобного: это воплощение Слова, то есть пришествие Бога во плоти. А зачем человеку нужен этот прорыв к трансцендентному? Потому, что без него не обосновать возможность нерелятивной этики. 

[9] А это означает, что Универсум должен мыслиться не просто живым, а целостным и субъектным. Или, что, быть может, точнее: живое всегда и есть целостное и субъектное. Самое важное в Благой вести: с Истиной мы вступаем в сугубо личные отношения, как одна живая сущность – с другой.

[10] Иное дело, что, будучи различными по своей форме, эти мировоззренческие установки в культурах, основанных на развитой религиозной традиции, по содержанию апеллируют к ценностям трансцендентного базирования. То есть, в конечном итоге все к той же Истине. Беда, однако, в том, что люди в массе своей почти всегда держаться за букву Закона, не слишком вникая в то, что составляет Его дух.

[11] По этой причине я с настороженностью отношусь к претензиям любой церкви на безальтернативность своих догматов, к любому учению, объявляющему только себя держателем Истины, к любой духовной традиции, заявляющей, что она и есть единственные врата спасения для человеков. Оставаясь  христианином, я не могу, тем не менее, допустить мысли, что миллиарды буддистов, даосов или кришнаитов на протяжении нескольких тысяч лет пребывали в заблуждении по поводу духовных основ бытия. Однако это не значит, что Истина относительна, это значит, что ее проявления в этом мире многолики. 

[12] И в самом деле: можно ли сомневаться, например, что демократия лучше, чем диктатура!? Что прибыльно торговать лучше, чем убивать друг друга!? Но проблема в том (об этом рассуждает еще Сократ в диалогах Платона), что в кризисные моменты истории (а их наберется не меньше, чем периодов стабильности) нет более неэффективного способа выхода из катастрофы, чем демократические процедуры, проводимые с соблюдением всех процессуальных норм (а без их соблюдения демократия невозможна).

Да и с взаимовыгодной торговлей, якобы способной заместить собой военные разборки, тоже все обстоит не самым лучшим образом. Во-первых, как известно, эта «взаимовыгодная» торговля, позволившая Западу, согласно словам Жозепа Бореля (восходящим, надо полагать, к Вольтеру) взращивать в Европе цветущий сад, во многом была основана на продаже невольников в Америку и опиума в Китай. И, во-вторых, именно она, перестраивая «цивилизованный мир» под запросы рынка, вела к формированию потребительского общества, порождая массовую культуру, заменяя смыслы существования человека суррогатами утилитарных мотивов. То есть, напрямую вела дело к расчеловечиванию. И, в-третьих, как мы знаем, поэтому и не уберегла цивилизацию от мировых войн. Может быть, даже их спровоцировала, поскольку экономические противоречия при культурной деградации правящих элит стали автоматически приводить к вооруженным конфликтам (приводили и раньше, разумеется, но не в общемировом масштабе).

[13] В этом как раз и состоит суть комплиментарного подхода.

[14] Хочу уточнить, что на практике конкретный «юноша», хоть «богатый», хоть нет, вполне возможно как раз и совершает нравственный поступок, выбирая «отъезд». Но, во-первых, данное решение сугубо индивидуально и не делается «за компанию», и, во-вторых, касается оно исключительно внутренних отношений личности с Богом, то есть совести отходящего/отъезжающего. Его пример никак не делает нравственным выбор всех тех, кто с ним солидаризируется или безнравственным - тех, кто поступает противоположным образом. И наоборот.

Осуждать людей за то, что они высказывают суждения и действуют вопреки тому, что мы сами считаем правильным, можно, конечно, исходя из «партийных соображений». Но давать им на этом основании этическую оценку неправомерно. Почему же мы постоянно только это и делаем? Потому что, во-первых, часто смешиваем внешние моральные и внутренние нравственные основания. И, во-вторых, сомневаясь в этической обоснованности своего выбора, хотим обезопасить себя от риска ошибки ссылкой на то, что все «лучшие люди» поступают аналогично. – Опасное заблуждение, косвенно выявляющее нашу скрытую этическую неправоту.

[15] Ну, например, игнорировать то обстоятельство, что помимо юридически провозглашаемого права независимых государств на суверенный выбор своего пути, существует еще такое понятие как география. А она однозначно свидетельствует, что поскольку народы живут не в безвоздушном пространстве, а бок о бок друг с другом, то, если этот самый пресловутый суверенный выбор будет по тем или иным основаниям сильно напрягать соседа и полюбовно договориться с ним не получится, война с какого-то момента сделается неизбежной. На то и существует искусство дипломатии, чтобы предотвращать подобные реальные конфликты, а не делать, что тебе заблагорассудится, прикрываясь красивой вывеской суверенитета, к тому же еще и лживой. Ибо подлинный суверенитет базируется не на прекраснодушных декларациях, а на способности его обеспечивать культурно, экономически,  политически, военной силой. Главное же, нужно иметь суверенную правящую элиту, чьи интересы будут непосредственно связаны с данным народом, данной территорией. И тогда, быть может, означенная суверенная элита будет в своих решениях отталкиваться не от красивых лозунгов или же желания понравиться зарубежным покровителям, а от учета национальных интересов и баланса сил.

[16] Тут возникает важный вопрос: а что, если этих «богатых юношей» слишком много? Не получится ли так, что их виртуал просто заместит собою реальность? Что же, в истории только так и случается, в частности, недавно случилось, когда жестко идеологизированное мировиденье последователей марксизма-ленинизма на 70 лет вытеснило реальность с 1/6 части Земного шара, распространившись за границы СССР и породив так называемую мировую систему социализма. Почему же она оказалась достаточно устойчивой и почему в конце концов развалилась? 

Ну, во-первых, одно дело называться, а другое дело быть. Так в КНР социализм с так называемой китайской спецификой представляет собой ни что иное, как закамуфлированную традиционную систему бюрократического управления, в которой свойственные этой культуре конфуцианские ценности оказались упакованными в коммунистические лозунги и догматы. СССР, особенно при Сталине, тоже во многом был реинкарнацией Российской империи.

Во-вторых, устойчивость любому человеческому виртуалу (а таковым исторически являются по сути все создаваемые людьми сообщества) придает то, что при своем зарождении он непосредственно связан с реальностью (и в этом смысле является ответом на далеко от нее отклонившийся виртуал предыдущей общественной структуры). В случае советского проекта – с реальностью огромной социальной несправедливости и неравномерности распределения жизненных благ при так называемой рыночной экономике. Таким образом, идеологическая модель, в соответствии с которой происходит форматирование общества, в истоке своем имеет вполне адекватную интуицию об истинном положении дел. Но, выстраивая под эту интуицию рациональную систему миропонимания и организации человеческих отношений, постепенно все дальше отклоняется от реальности, особенно, когда пытается развиваться не на религиозной, а на идеологической основе, заменяющей трансцендирование логикой следования первичным ценностным установкам. Так борьба с собственническими инстинктами, не позволявшая легализовать частное предпринимательство, проводилась несмотря на то, что после Хрущева и в особенности Брежнева стало очевидно, что в позднем СССР так или иначе формируется потребительское общество, правда, в карикатурном и в значительной мере криминализированном его варианте. До 1990 года, впрочем, признавать этого не хотели. А потом в обновленной России именно этот партийно-комсомольско-уголовный контингент и стал основным выгодоприобретателем «демократических преобразований». Хозяева жизни в целом остались теми же, только поменялись формы собственности, да еще увеличилась интенсивность эксплуатации основной массы населения.

На наших глазах примерно то же происходит и с либеральным проектом. Отталкивавшийся в свое время от интуиции ценности разнообразия, права личности на реализацию своей особости (первоначально понимаемой в религиозном ключе божественного предназначения), нынешний либерализм порвал с христианством, запутался в юридически понимаемом (вопреки природе) гендерном равенстве, наперекор провозглашаемому им же самим плюрализму начал жестко настаивать на безальтернативности глобалистских подходов. Виртуал организованного по демократическим лекалам потребительского рая, якобы избавленного от присущих человеческой истории кровавых противоречий, все еще гипнотизирует иных из «богатых юношей», но по мере экономического оскудения, стремительного сокращения среднего класса, обострения партийных противоречий и неуклонно повышающегося градуса пропагандистского лицемерия становится очевидным, что либеральная  модель стремительно коллапсирует. 

Советский коммунистический и западный либеральный проекты, в сущности, являлись взаимодополнительными в рамках утвердившейся с XVII века модернистской парадигмы развития. Существование одного обретало смысл и внутреннюю динамику в противостоянии другому. Поэтому обрушение Советского Союза на самом деле означало в перспективе и закат Запада. Настоящая же причина неизбежных нарастающих перемен – в исчерпанности самой модернистской парадигмы. Пока, правда, непонятно, что должно прийти ей на смену, поскольку все игроки пытаются делать ставку на старые идеологические ресурсы и социальные институции.

[17] Дело ведь в том, что у нас никогда нет гарантии, что к нам со словами истины обращается настоящий пророк. И это правильно! Потому что много званных, но мало избранных. Увидеть, что перед тобой стоит Истина, не испугаться и пойти за Ней может ведь только тот, кто готов. Во всех смыслах готов: и по пониманию своему, и по отваге, и по способности слышать голос совести, и по опыту любви.

[18] Может быть, и вообще непознаваема, но постигаема в особых состояниях нашей открытости Ее открытости нам.

[19] Только не надо его путать с так называемым «нетерпением сердца», очень часто являющимся ответом на непереносимость логических противоречий, в которых запутывается человек, во что бы то ни стало желающий оставаться «хорошим», пытающийся с помощью каких-нибудь ухищрений гармонизировать негармонизируемое (то есть постоянно себе и другим лгущий).

[20] Хочу заметить: не вообще нельзя, а именно тебе здесь-и-сейчас нельзя. Другому, может быть, как раз можно. Но это его дела с Богом/Истиной, о которых иным знать не дано.

В «Бхагавадгите» Кришна укоряет Арджуну за то, что тот перед битвой на Курукшетре отказался участвовать в сражении, поскольку оно приведет к убийству многих достойных людей, в том числе его родственников. Дело человека - говорит Кришна – следовать дхарме, которая в данном случае состоит в том, что Арджуна призван исполнять долг воина (не правда ли, рифмуется с жертвоприношением Авраама!) И это долг именно Арджуны - а не кого-то другого. Необходимо понять, что смертный не может самостоятельно оценить всех последствий принимаемых им решений, поэтому ему следует довериться воле Бога, обладающего всеведением. «Тот, кто преданно служит Господу, уже в этой жизни освобождается от последствий хороших и дурных поступков», - уверяет Кришна. И в Евангелии Христос утверждает: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь» (Ин 5:24).

И Кришна, и Христос по сути дела говорят о состоянии, в котором экзистенциальная вина человека (его первородный грех) оказывается снятой. Возможно ли это? - Да, в том случае, если человек, отказываясь от своей свободы выбора (которую он осуществляет рефлексируя по поводу того, насколько его намерения и поступки соответствуют его же базовым ценностным установкам), просто вручает себя Господу.  Поступает так, как Христос в Гефсимании, молящийся: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф 26:39).  И вот самое, быть может, главное и одновременно самое проблемное: понять, чего хочет сейчас это «Ты»? Как Его ни назови: Бог, Всевышний, Универсум, Трансцендентное, Совесть! Пускай - Совесть!

Важно осознать, что этический поступок абсолютно индивидуализирован. Не обусловленный ничем, кроме несомненной (и при этом, в сущности, ни из чего конкретного не вытекающей) невозможности действовать иначе, он касается только тебя самого. Оценивать поступки другого, основываясь на императивности своего решения нельзя. Точнее, можно, но только в плоскости моральной ответственности, фиксирующей отклонение от принятой в данном обществе поведенческой нормы (правда, при этом мы сразу сталкиваемся с тем, что в современном плюралистическом социуме этих норм – в разных его стратах – превеликое множество). А вот насколько человек этичен… установить практически невозможно, ибо извне нельзя услышать, о чем он совещается со своим «даймониумом» (разве что, удастся попасть в резонанс с его открытостью Открытости трансцендентного).

[21] Эпохе (ἐποχή) в переводе с греческого – остановка, прекращение, воздержание от суждения. Веденное еще Пирроном, это понятие стало популярным в феноменологии, уже в XX веке, обозначая выход из естественной установки.

[22] У Паскаля речь, разумеется, идет не об Истине, трансцендентная полнота которой недоступна имманентным способам Ее фиксации, а о тех человеческих проекциях истинного, которые могут быть отражены доступными людям языковыми средствами.  

[23] Еще раньше подход, предложенный Нильсом Бором (причем, в более широком варианте), обсуждался в работе 1890 года Томаса Чемберлина (1843-1928) «Метод множественных рабочих гипотез» (ссылка на русский перевод: https://nefiktivnoe.ru/blog/tomas-chemberlin-metod-mnozhestvennyh-rabochih-gipotez ).

[24] Понятия импульса и координаты, которые мы используем для описания механического движения, соответствуют человеческому опыту пребывания в макромире. В микромире они могут не означать ничего. Но других средств описания у нас не имеется, поскольку отсутствует непосредственный опыт «микромирного существования», оказывающегося в некотором смысле трансцендентным. На практике физикам приходится иметь дело с феноменами, природа которых выходит за рамки доступного человеку образного восприятия. Отсюда – необходимость совмещать при интерпретации микромирных явлений логически несовместимые понятий.

Но ведь и с жизнью в целом дела обстоят примерно таким же образом. У нас есть опыт имманентного повседневного в-мире-пребывания, погруженного в биологически и социально обусловленные процессы (которые по большей части автоматичны). Однако, как только мы обращаемся к феноменам, имеющим духовную природу (выведенным из автоматизма профанного существования), вынуждены говорить о них исключительно метафорически. Почему? Потому что язык описания имманентен, непосредственное же наше пребывание в Духе возможно лишь в моменты трансцендирования (следовательно, у нас имеется лишь опыт прикасания к Истине, но не опыт пребывания в Ней). Поэтому при разговоре о любви, творческом прозрении, ощущении присутствия Бога или нравственном перерождении требуется переходить на язык искусства, алогичный, одновременно утверждающий «да» и «нет», построенный по принципу комплиментарности. Оттого Христос в Евангелии и говорит притчами, что ему приходится повествовать о том, что не имеет отношения к практике обычного словоупотребления. Оттого и высказывания Его довольно часто формально противоречат одно другому. И это не релятивизм. Релятивизм начинается как раз тогда, когда однозначность собственной позиций мы пытаемся навязать реальности, которая в своей полноте далеко выходит за рамки человеческого опыта. Это потому релятивизм, что другие, исходя из своих установок (отличных от наших), поступают точно также.

[25] Мы состоим из клеток, но представить себе изнутри «жизнь клетки» - не в состоянии (во всяком случае, большинство из нас), совсем недавно люди вообще не знали, что есть какие-то клетки. Мы являемся продуктами эволюции, но на себе не ощущаем ее неуклонного, неостановимого движения, делающего знакомый нам мир лишь мгновенным эфемерным срезом миллиардолетнего существования биосферы. Мы с разнообразными своими человеческими судьбами целиком находимся в заложниках у истории, но докатились до того, что перестали замечать ее течение и вообразили, что можем выйти из-под ее опеки.

[26] Слово «природа» в данном случае, с моей точки зрения, может вводить в заблуждение, поскольку обычно понимается в натуралистическом (даже еще уже – физикалистском) ключе. Я бы сказал, что в ситуацию комплиментарности мы попадаем каждый раз, когда имеем дело с феноменами, целостная сущность которых ускользает в трансцендентное. Такими феноменами, которые «не собираются» из отдельных имманентных частей.

[27] Пономарев Л. По ту сторону кванта. М., 1971.

[28] Они могут быть таковыми, но могут и не быть. Знать об этом дано лишь Богу, не исключено, что и самому человеку, если он способен прислушаться к голосу своей совести.

[29] И последствия этих решений для нравственного чувства человека можно сравнить с освобождением: вдруг все прошло, перестало болеть. Тогда как решения, принимаемые под воздействием «нетерпения сердца» лишь на время заглушают боль, действуют как анальгетики. И через определенный срок она возобновляется снова.

[30] Хочу заметить, что и в этом случае нет никаких гарантий. По той причине, что вместо голоса совести с нашей душой очень часто говорит соблазн (причем, соблазн может казаться совершенно невинным, например, выступать как непреодолимая потребность в нравственном комфорте и покое). Эта спутанность ориентиров особенно выражена у индивидов гедонистической ориентации. Мне кажется, говорить о развращенности можно именно в этом отношении: тогда, когда человек перестает различать голоса своего «даймониума» и соблазна. Напомню, сократовский «даймониум», с точки зрения современных христианизированных представлений, играл роль своеобразного ангела-хранителя.  Соблазн же – сами знаете от кого.

[31] Биполярное мышление в высшей степени свойственно гностической установке (в настоящее время укорененной в массовом сознании, в том числе благодаря Голливуду). Комплиментарное – явлено в Евангелии. Но в том-то и проблема, что христианское мировидение в настоящее время повсеместно практически утрачено.