«„Бывают хорошие стихи, плохие стихи и стихи как стихи. Последних в современной поэзии больше всего и последние ужаснее всего“. На это можно возразить, что культура стихотворной речи, сама по себе, есть нечто положительное…» — писал В. Вейдле в 1968 году, полемизируя с Л. Лунцем. В статье Вейдле говорилось о петербургской поэтике, ее особенностях и истоках. В 1997 году М. Айзенберг выпустил сборник эссе, там были, в частности, такие слова: «К середине 70-х годов все стихи можно было делить на хорошие, плохие и „ленинградские“. Отличие последних в том, что понять хороши они или плохи, было совершенно невозможно. Написаны эти стихи как будто не самим человеком, а его культурным слоем. А то и просто мощной литературной традицией». Странное совпадение… Ничего удивительного, на самом деле, в этом нет. Некоторые от природы талантливые авторы избегают сглаживающего влияния традиции. Как бы из-за этой мощи не умалилась их бесценная индивидуальность. Чем меньше читатель владеет контекстом русской поэзии, тем охотнее он согласится с Лунцем и Айзенбергом.

Стихи Вадима Ямпольского поддерживают ощущение поэтической нормы, такой, какой она сложилась чуть более века назад. Это сближает его с другими современными петербургскими поэтами (Александром Вергелисом, Денисом Датешидзе). В отсутствии слишком резких переходов, слишком смелых оборотов, громоздких метафор, в плавном непрерывном движении мысли угадывается влияние Алексея Машевского.

 

Поселился паук на балконе у нас,

и в обнимку живет со стеной,

а у друга в соседях — смешной дикобраз,

что выходит ночною порой.

 

То шакала приметишь, то встретится кот

худощавый в одном из дворов.

То какая-то ящерка вдруг прошмыгнёт,

то протопает полк муравьев.

 

Всюду жизнь, копошенье, везде суета,

всякой мелочи место нашлось.

Кто же вас пропустил в этот мир, чернота,

беспримерные зависть и злость?

 

Как же глупость и ярость сумели пройти?

Оказалось, им все нипочём.

Ни единый архангел не встал на пути

со своим светоносным мечом.

 

Ни к чему как будто не обязывающее, ничего не обещающее перечисление живности («паук» — «дикобраз» — «шакал» — «кот» — «ящерка» — «полк муравьев») замыкается общим вопросом «Кто же вас пропустил в этот мир, чернота, / беспримерные зависть и злость? // Как же глупость и ярость сумели пройти?». Лирическое напряжение, накопленное в первых четырнадцати строчках, разрешается в двух последних. Блестящая оркестровка: « Н и́ ед и́ н ый арх а́ н гел н е в с т а́ л н а пут и́ / с о с во и́ м с вето н о́ с н ым меч о́ м» — (впрочем, можно покрасить еще «т», «е», «л», «м»…) утверждает в нас чувство благодарного доверия к автору. Не злоупотребили нашим вниманием, заставив прочитать 16 строк. Чудо случилось. Нас не обманули.

 

Григорию Хубулава

Тот, которого нет, говорит с тобой,

дождь смывает с листвы пыльцу,

полог неба то серый, то голубой

обращен к твоему лицу.

 

Воробьи, нахохлившись, вниз глядят,

перья вымокли под дождем.

Вы чего-нибудь ждете? Не говорят.

Мы давно ничего не ждем.

 

Мы бежим куда-то, теряем след,

собираем обрывки фраз.

И какой-то слабый нездешний свет

иногда настигает нас

 

ниоткуда. Среди суеты мирской,

в самый серый из серых дней.

И стоим, охваченные тоской,

и не знаем, что делать с ней.

 

Это стихотворение совершенно. Не оригинально, а совершенно. Совершенство и оригинальность — вещи едва ли не противоположные*. В этих стихах нет какой-то особой версификационной изощренности, их автор не претендует на то, чтобы быть узнанным. Эти стихи понравятся тем, кто предпочитает гармонически-ясное характерно-выразительному.

Некоторые стихи в разделе «Кода» (в том числе и последнее процитированное) взяты из предыдущих книг: «В первом приближении» (2008), «Взамен утраченного» (2012), «Дорожный плащ» (2018). Какого-то серьезного сдвига в манере Ямпольского мы не наблюдаем. В целом, спокойную динамику творческого развития обнаруживают многие поэты петербургской школы.

 

*Оригинальность привязана к своему носителю, конкретному человеку. Совершенство есть нечто внеположное человеку, но реализующееся через него. В этом предположении о существовании чего-то, по отношению к которому человек выступает как бы проводником, проявляется наша рудиментарная религиозность. С другой стороны, оно обеспечивает иммунитет против разнузданного модернистского самовыражения.