Каждый наверняка не раз встречал, а может быть, и сам оказывался одним из тех мудрецов, которые объявляют «наше» (их) время временем образа, а не слова — словом, временем бессловесной видео и аудиотехники, но не книги. Если это действительно так, значит мы сумели в считанные десятилетия скатиться с той вершины, на которую человечество карабкалось десятки и сотни веков, овладевая умением передавать и воспринимать эмоционально значимую информацию посредством знаков, совершенно непохожих на реальные предметы. Мчащегося с экрана паровоза может испугаться и собака, но лишь человек способен плакать и смеяться над бумагой, покрытой черными значками. С этой точки зрения люди, читающие хотя бы какой-то книжный хлам, все же хранят верность природе человека как существа символического: да, конечно, между индивидом, читающим Толстого, и индивидом, читающим Маринину, пролегает очень глубокий овраг, — но между человеком, читающим Толстого, и человеком, вовсе ничего не читающим, пролегает бездна.

Впрочем, те, кто не дорожит искусством слова, вполне могут и рассуждать в том смысле, что в мире масса других наслаждений — не беда, если одно из них, чтение, превратится в процедуру чисто утилитарную: можешь разобрать инструкцию по управлению микроволновой печью — и довольно (тем более что нынче и инструкции стараются снабжать картинками). Более удивительно, что люди, первыми разучившиеся читать художественную литературу, похоже, обрели влияние и в той самой среде, которую они намерены уничтожить, — в литературной: уже и кое-кто из писателей готов со вкусом порассуждать, что все написанное есть не более чем «текст» — и «Анна Каренина», и справка из отдела кадров. И защитить литературу от невежества, с одной стороны, и мертвенного умничания, с другой, еще на дальних подступах — в школе — могут только те, кто сам любит ее всерьез. Учебник же литературы, несущий знание пополам со скукой, приносит гораздо больше вреда, чем пользы: это химия и математика не обязаны дарить наслаждение, литература же, не вызывающая восхищения, просто не нужна, она не стоит того, чтобы ее изучали.

Лия Михайловна Предтеченская, лет тридцать назад начавшая разрабатывать новый школьный предмет Мировая художественная культура, всегда говорила, что учебник, пробуждающий любовь к искусству, в какой-то степени тоже должен быть произведением искусства, ибо главное дело искусства — заражать (Л.Толстой) чувствами. И каково же было мое приятное удивление, когда именно эти слова Л.Толстого я впервые в жизни прочел в школьном учебнике — учебнике-хрестоматии для 5 класса («Просвещение», 2001): «Вот на этой способности людей заражаться чувствами других людей и основана деятельность искусства». Автор-составитель А.И.Княжицкий, как сообщает издательская аннотация, пытается решить «актуальнейшую задачу современной школы» — «увлечь постижением художественного текста и историко-культурного контекста, не потеряв при этом свежести и одухотворенности личной встречи с прекрасным». «Книга открывает серию учебников, подготовленных по новой (под редакцией того же А.И.Княжицкого) программе для 1-11 классов, в основе которой лежит принцип медленного вдумчивого чтения. Изучение литературных произведений сопровождается историко-литературным комментарием. Сделать лучшие произведения художественной литературы прошлого и настоящего понятными, интересными, любимыми — главная цель учебника».

Цель настолько хороша, что наводит на подозрение в утопичности: совместить эти лед и пламень, изучение и  любовь, в идеальной мере просто, на мой взгляд, невозможно. Однако А.И.Княжицкий нашел, мне кажется, очень удачный компромисс. Правда, в часть первую он включил убойно трудные — лишенные событийной увлекательности «тексты», которые в мое время именовались «описаниями природы» и пропускались неискушенными школьниками (включая пишущего эти строки) с особой беспощадностью. Зато уж после этих Гималаев все прочие стилистические вершины покажутся не более чем всхолмлениями. Пятиклассник должен сопоставить описание грозы у Л.Толстого («Молния вспыхивает как будто в самой бричке, ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно, басон и прижавшуюся к углу фигуру Володи») и у В.Набокова («Дикое, бледное блистание летало по небу, как быстрый отсвет исполинских спиц»), затем идет гроза у Пушкина, Майкова, Пастернака, Заболоцкого, Чехова, Астафьева, Солженицына, у которого она завершается карающей молнией нравоучения — «когда уж постигает удар кары-совести»…

Я бы даже сейчас с удовольствием побродил по этому словесному раю в сопровождении умного тонкого Вергилия. Надеюсь, и таких найдется в наших школах немало. Однако не идеальных, но обучаемых — несопоставимо больше. Именно для них по пространству книги и расставлено множество указателей и подсказок в виде вопросов, обращающих внимание на разные смысловые и стилистические тонкости. Вот эти-то вопросы и составляют как наиболее интересную, так и наиболее уязвимую часть книги. Главное их достоинство — они указывают, что суть изящной словесности проявляется скорее в оттенках, чем в весомых, грубых, зримых событиях. Но. Во-первых, местами вопросы рассыпаны слишком густо, нарушая темп чтения — лично я предпочел бы сначала прочесть какой-то сравнительно цельный кусок, а лишь потом задуматься о выражении «буйное благоухание» и о способе одушевления ветра (подумать есть над чем). Во-вторых, некоторые вопросы носят настолько общий характер, что допускают сотни возможных ответов — в том числе примитивных, если Вергилий не слишком забрал умом и вкусом (таковы, например, вопросы «Что главное в описании метели?» или «В чем смысл этой сцены?»). Да и вопросы более конкретные, на мой взгляд, нуждаются в интересных подсказках, чтобы у отвечающего осталось поменьше шансов соскользнуть в плоскости.

Впрочем — сколь бы умен и тонок ни был автор вопросов, мир, который он раскрывает перед юным читателем, настолько богат оттенками, что даже самое квалифицированное его восприятие неизбежно должно оказаться односторонним. В данной книге, например, очень много отличных вопросов, заставляющих задуматься над оттенками смысла, но, на мой взгляд, слишком мало вопросов, обращающих внимание на оттенки ритма и звучания. Нет сомнения, повторяю, что у любого автора оказалось бы свое индивидуальное смещение, — но это означает лишь то, что автор должен быть не один. Причем в авторский коллектив, по моему непросвещенному мнению, следовало бы привлечь тех людей, которые всю жизнь гоняются за оттенками смысла, звука и мелодии — я имею в виду поэтов и прозаиков. Скажем, каждый фрагмент превосходной главы, посвященной рассказам и стихотворениям о животных, можно было бы завершить небольшими, но яркими эссе, в которых прозаик NN рассказал бы о том, что представляет для него особую прелесть в чеховской «Каштанке», а поэт ММ — что пленяет его в бунинском сонете «Собака». Для первого знакомства желательно было бы выбрать тех «художников слова», которые по мере сил служат, извините за выражение, красоте, а не выпендрежу или приколу.

Собственно, я повторяю старую идею Н.Крыщука о том, что учебники по литературе должны создавать писатели, — с тем уточнением, что мы, как правило, недостаточно знаем и возможности школы, и психологию школьника, и методику преподавания (как ни странно, таковая все же существует). Но вот участие «людей слова», мне кажется, могло бы существенно обогатить направление, намеченное А.И.Княжицким.

Кроме того, присутствие писателей ослабило бы тот дух академического литературоведения, который, в частности, ощутимо веет над пространством и временем в художественной литературе (такова тема последнего раздела книги). Не подумайте дурного, я глубоко чту литературоведение (серьезно!), но иногда его присутствие в книге, предназначенной для пробуждения любви к литературе, может оказаться не более уместным, чем присутствие патологоанатома на конкурсе красоты. Конечно, школьники рано или поздно должны узнать, что такое сюжет и композиция, но и тут, мне кажется, лучше использовать не «Литературный энциклопедический словарь», а «Словарь юного литературоведа», составленный Вл.Новиковым и Евг.Шкловским.

Ну, а то, что редактура подобной книги должна быть особенно тщательной — это уже не из литературы, а из азбуки. Ведь для многих пятиклассников написание столь небанальных слов, как «шлафорк» (так!) и «ренгламентировались» (так, так — см. часть 2, с.111), может оказаться первым и самым прочным впечатлением. Я уж не говорю о таком ляпе, как Эзоп, живший в 6-м веке до Рождества Христова, а значит — «восемь тысяч лет назад» (с.215): шесть умножить на сто пятиклассники могут и самостоятельно.

Не нужно давать мелкие поводы для дискредитации отличной идеи. В частности, нужно еще раз продумать два, на первый взгляд, взаимоисключающие утверждения (часть 1, с.7). С одной стороны, «Художественная литература пробуждает в читателе те же чувства, которые пережили и другие люди — жившие или вымышленные». С другой — «Читая рассказ или стихотворение, мы плачем и смеемся, но это совсем другие слезы, другая радость, нежели те, какие мы испытываем по поводу собственных удач и поражений». Все-таки те же или совсем другие? Здесь автор упустил прекрасную возможность более отчетливо подчеркнуть, что эстетические переживания, как минимум, не совсем те же, что переживания бытовые: события, которые в реальности вызвали бы только слезы горя и обиды, преображенные искусством, иногда вызывают даже слезы восторга. Как было бы славно, если бы наш народ уже в пятом классе узнавал, что дело литературы не только учить и развлекать, но и преображать мир, преображать скучное, страшное, забавное или увлекательное в прекрасное!

Но пусть он узнает об этом хотя бы в шестом классе.