В черном квадрате каждый видит, что ему хочется. Победа супрематизма заключается в том, что он подчинил себе бытовую среду: даже тот, кто рвет рубаху на груди, клянясь в любви к березкам-осинкам, держит у себя дома не березки, а «белый квадрат» холодильника, — примерно такой итог в московской газете «Век» (№ 19, 2001 г.) подводит выставке «В круге Малевича» Михаил Сидлин. Художнику, помолившемуся на квадрат, приветствует ту же выставку на Крымском валу Татьяна Толстая («Время МН»,  16.05.01), не нужно ни ремесло, ни вдохновение; если «доквадратный» художник считал себя только соавтором, только подмастерьем каких-то высших сил, то поклонники Квадрата руководствуются исключительно расчетом. Человека нужно сначала ударить палкой по спине, чтобы он оглянулся, затем плюнуть в лицо… Хотя это модель скорее дадаизма, чем супрематизма, неважно, главное — зрителю вдалбливают, что искусство умерло, Бог тоже, авторитетов нет и быть не может, каждый имеет право судить о каждом, так что платите деньги и получайте за них кусок дерьма.

Сказано блестяще, это хорошо. И во многом верно — это плохо. Только вот сам-то Малевич не только не отказывался от признания каких-то неведомых высших сил, но, напротив, с чрезмерной даже легкостью готов был ощущать себя их орудием. Он с искреннейшим интересом встретил простодушные расчеты Велимира Хлебникова, обнаружившего в его картине соотношение 365:1 — это отношение поверхности Земли к поверхности красного кровяного шарика человека, возведенное в степень 1/10. А вдруг и правда, «через меня проходит та сила, та общая гармония творческих законов, которая руководит всем». «В искусстве есть обязанность выполнения его необходимых форм, — писал Малевич возмущенному Александру Бенуа. — Нравится или не нравится — искусство об этом вас не спрашивает, как не спросило, когда создавало звезды на небе».

Мне кажется, именно готовность служить чему-то высшему без понимания что оно есть и чего желает, и явилась началом великого перелома: на место принципа «я´ чувствую, понимаю и хочу выразить как можно сильнее» явился принцип «некая сила, у которой я только подмастерье, творит через меня нечто очень важное, чего я и сам не понимаю» — уверовав в этот принцип, художник прямо-таки обязан отнестись с почтением к любой своей прихоти — а вдруг она и есть обязанность выполнения необходимых форм? Наиболее рьяно служить неведомому без понимания его законов кинулись не прохвосты, а фанатики, один художник даже выбросился из окна, чтобы оставить на холсте отпечаток своего изуродованного тела.

Но как узнать, осуществил ли ты замысел своего неведомого заказчика или не осуществил? Тут-то и открываются не ограниченные никакой достоверностью пространства для абсолютно произвольных интерпретаций и гипотез, где побеждает тот, кто сумеет сплести что-то наиболее завлекательное — так возникает искусство, в котором произведение — ничто без окутывающего облака комментариев к нему, а также комментариев комментариев комментариев комментариев… Выпендреж, окутанный умствованиями, — это сделалось формулой многих влиятельнейших направлений.

Тогда как у гениев Возрождения очень трудно выискать что-нибудь напыщенное и высокоумное. Но если мы захотим искать спасения у классиков — лучше Льва Толстого не найти: вот уж кто не считал себя ничьим соавтором, ниже подмастерьем — дело искусства заражать чувствами, и притом теми, которые испытывает сам художник. А если ему самому не ясно, что его волнует, или ответные чувства зрителя (читателя) будут совсем иными — а уж тем более, если они уйдут в сферу разглагольствований! — значит то, что делает художник, не искусство. «И я полагаю, что это нехорошо».

Однако и Л.Толстой, по мнению Т.Толстой, был ушиблен «квадратным» арзамасским страхом смерти, вследствие чего «отрекся от жизни, которую вел до того, от семьи, от любви, от понимания близких, от основ мира, окружавшего его, от искусства», а в довершение еще и казнил Анну Каренину за то, что она «захотела жить». Такое суждение имеет полное право на существование — каждый имеет право судить о каждом. Тем не менее, при всем сочувствии к Анне Карениной не могу забыть, что Толстой еще до всех квадратных ужасов предпочитал сложности гармонию, а гармоничным ощущал только что-то простое, проверенное временем, не противостоящее «естественному» устройству мира — в которое, естественно, входить и смерть. Еще до того, как он начал каждое явление оценивать глазами простого мужика, а еще лучше — лошади (и если Холстомер не понимает зачем нужна собственность…), он уже изображал в «Войне и мире» дураком, позером либо мошенником каждого, кто пытался выделиться из стихийного хода вещей. Анна Каренина тоже посягнула на сложившийся уклад жизни, и жизнь ответила ей: «Мне отмщение, и Аз воздам». Можно сказать, Толстой убил Анну Каренину из-за того, что слишком любил жизнь и доверял лишь наипростейшим ее формам. Анна оказалась отрезанной от тех источников смысла, которыми располагает лишь вся жизнь целиком, и «захотела жить» одной оставшейся делянкой — любовью… Птица, коза, заяц, волк должны добывать жизнь для себя и своих семей, а человек должен добывать жизнь для всех, и тогда он спокоен и счастлив.

Впрочем, какая разница! Судя по тому, что духовные открытия Л.Толстого для Т.Толстой лишь «горстка банальностей», подняться с Толстым против Малевича все равно не удастся — чего-чего, а банальностей современный просвещенный мир не примет.

Но так ли это? Ведь мститель уже раскинул свой бивуак в Инженерном корпусе той же Третьяковки. За полчаса пребывания в круге прославленного Эрнста Фукса обнаруживаешь, что он ни в чем не выходит из круга предметов, чья возвышенность и красивость канонизированы века тому назад: Богоматерь, Самсон, Моисей, Венера, павлины, цветы, языки огня и водные пространства — все сверкает и пламенеет: виртуозная техника «замечательного рисовальщика и живописца» была бы давным-давно предана осмеянию, будь лидер «фантастического реализма» современником Бугро и Семирадского. Однако сегодня на фоне «проектов», отрицающих и мастерство, и авторитеты, присутствие в его картинах и авторитетов, и мастерства, очевидных для любой домохозяйки, уже может показаться новым словом. Так что и современный принцип «комментатор важнее творца» в случае Фукса тоже не будет попран: по поводу его банальностей, противостоящих выкрутасничанию, по поводу его слащавости, противостоящей хамству, можно наговорить массу умных вещей — была бы охота.

Охоты, кажется, снова поднакопилось.