(три размышления на тему)

I

Кто только сейчас не пытается рассуждать о перспективах - страны, цивилизации, человека как биологического вида! Практически все, за исключением разве тех, кто однажды и навсегда "выбрали пепси". Мнений множество, социальных прожектов не перечесть, от пророчеств (как правило, катастрофических) некуда деться. Меж тем, при рассмотрении всех произошедших и ожидающих нас социокультурных сдвигов, моделей модернизации и проч. нужно помнить, что действующим в них агентом является человек. А значит, любой цивилизационный процесс будет в конечном итоге определяться антропологической проблемой.

К слову, недоучет именно человеческого фактора, абсолютизация функциональности так называемой "исторической реальности" (объективных законов, управляющих социумом), порождают философию макиавеллизма, которая в тех или иных формах в наше время торжествует. Не случайно, интеллектуалы, обсуждающие различные дефиниции цивилизационного развития, постоянно оговариваются, что оставляет в стороне моральный вопрос. Точно так же не случайно, когда речь касается бытия Божия, мы стыдливо переводим разговор на другие темы или "укрупняем масштаб".

Я прекрасно понимаю, что здесь, прежде всего, работает боязнь спекуляций и опасение утонуть в пререканиях по поводу того или иного символа веры. Но давайте на минуту представим, что Бог - есть, т.е. есть сущность, кардинальным образом определяющая и модифицирующая весь мировой процесс (по крайней мере, модифицирующая самоощущение человека). Сможем ли мы в этом случае разобраться в происходящем, вынося определяющий фактор за скобки? Думаю, что нет. Предложение исключить из рассмотрения вопрос о Боге равносильно негласному признанию его отсутствия, то есть представляет собой подпольно уже сформированную позицию по данному вопросу. Между тем, понятие Бога или Сверхчувственного является определяющим для человеческой идентичности. Я сейчас и постараюсь это показать.

Во-первых, начну с того, что человек представляет собой существо, кардинально отличное от всех других известных нам живых существ. Это отличие состоит не в так называемом разуме (разумна - в смысле целесообразна - поведенческая деятельность даже улитки, не говоря уже о шимпанзе или дельфине), а в странной особенности не только совершать все те же жизненные акты, которые совершают животные, но еще и искать этим своим свершениям смысловое истолкование. Человека, жующего банан, отличает от обезьяны, занятой только процессом еды и пищеварения, возможность (хотя бы в потенции) задаться вопросом о целях данного пережевывания. Мы, рефлектируя, постоянно ставим перед собой те или иные мотивировки. Вот это зачем неизвестно больше ни одному другому живому существу, полностью тождественному своей жизнедеятельности, как бы слитому с миром природы, в котором оно обитает.

Человек же, помимо физического пространства, всё время пребывает в пространстве смысловом, которое обладает для нас такой же действенностью и реальностью, как и природное. Но это значит, что человек - принципиально раздвоенное, неестественное создание, не соответствующее (и никогда не могущее соответствовать себе же) просто потому, что по своей телесности и душевности (уровень эмоций) мы - существа природные (в природе же никаких смыслов нет), а по стремлению понять, объяснить и истолковать, то есть обрести смысловое утоление мы - существа духовные (дух же, идеальное начало, не знает материальной и естественной обусловленности). Причем, следует обратить внимание, что смысловое пространство принципиально отличается от природного своей ценностной иерархичностью. Если я начинаю отвечать на вопрос зачем, я тут же косвенно ввожу шкалу приоритетов, так или иначе, предполагающую наличие высшей ценности, которую можно обозначить как угодно - Истиной или Богом.

Тем самым, человек в силу своей духовности, проявляющейся в способности к рефлексии, неизбежно может существовать лишь в искусственном, идеологизированном, так сказать, осмысленном мире, внося в него понятия и категории, которых нет в природе: добро - зло, прекрасное - безобразное, высокое - низкое, справедливое - несправедливое. Отсюда - коренное противоречие, определяющее всю историю цивилизации и судьбу каждого конкретного индивида, которое в Библии названо первородным грехом, проклятостью, наступающей с вкушения плода с древа познания.

Пытаясь на смысловом уровне подчинить свою жизнь идеальным принципам, но оставаясь в этом природном мире, мы неизбежно приходим в столкновение с собственной телесностью, с потребностями психики и физиологии, работающим по законам, ничего общего не имеющим с нравственностью. Но, увы, - приходится сказать это Макиавелли и его многочисленным последователям, фрейдистского ли, марксистского ли, фашистского ли толка - увы, человек в отличие от животного, не может быть детерминирован одними естественными потребностями. Если выстраивать жизнь общества, сообразуясь только с посюсторонними, прагматическими, природными принципами, успеха не достигнуть. Позитивистское социальное конструирование неизбежно придет в противоречие с духовным уровнем. Либо человека нужно будет сделать нечеловеком.

Религиозная, неестественная природа существ вида homo sapiens осознавалась многими мыслителями. Одним из тех, кто дал очень точную и исчерпывающую характеристику, был Паскаль. Он писал в "Мыслях": "Величие человека тем и велико, что он осознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не осознает".

Любое телесное создание определенным образом ограничено, ограничено своей тварностью. Растение не может перемещаться, лягушка видит только движущиеся объекты, собака не различает цвета. Но они и не догадываются о том, что лишены неких возможностей, что за пределами их восприятия находится целый мир. Человек же, будучи тоже тварью, не только догадывается о существовании сверхчувственного, но и бесконечно заинтересован в последнем.

Я имею в виду сейчас даже не спектральную ограниченность нашего зрительного и слухового восприятия - тут могут помочь приборы, хотя мы, скорее всего, так никогда и не взглянем на мир глазами пчелы, различающей ультрафиолет... Я имею в виду, так сказать, воспринимательно-истолковательный диапазон самого нашего сознания, которое вряд ли является универсальным "постижителем" мирового континуума. Это просто противоречило бы эволюционной теории, не допускающей никаких абсолютов. Встать на точку зрения познавательной универсальности человеческого разума - всё равно, что признать за ним статус божественного всеведения. Впрочем, подменять собою Творца - одно из любимых наших занятий. Однако, если не впадать в подобные крайности, придется признать, что, безусловно, существуют явления и сущности, выходящие за границы возможности восприятия человеческого сознания (например, находящихся вне априорных форм чувственности). И тогда это нечто - для человека нечто ничто - по отношению к нам будет выступать как трансцендентное, запредельное, потустороннее; то есть, такое, чего как бы и нет. Такое, что (вспомним Пушкина) с точки зрения низких (посюсторонних, природных) истин является нас возвышающим обманом. Но, повторюсь, этот самый "обман" - на деле совершенно достоверная, правда, всегда ускользающая от нас реальность.

Вот где пролегает черта между человеком и животным: для них есть лишь то, что для них есть - этим природным соответствием исчерпывается их существование; для нас же есть и то, чего для нас нет и не может быть, при чем это НЕВОЗМОЖНОЕ (называйте его Богом, Абсолютом, сверхчувственном - не важно) в сильнейшей степени определяет всю посюстороннюю человеческую жизнедеятельность. Феномен веры вполне закономерно вытекает из этой сущностной человеческой устремленности к тому, что, присутствуя во вселенской целостности, явно выходит за границы нашего мира, нашего опыта. Феномен веры - это неизбежное, в условиях невозможности проверки, трансцендирование туда - за горизонт людской ограниченности и естественной обусловленности. В силу этого акт веры (прорыва, подлинного видения) сугубо индивидуален, он не может быть "обобществлен", рационализирован, закреплен в определенной познавательной структуре. И он, конечно же, не проверяем. Потому что не мы открываем Сверхчувственное, а оно открывается нам, и лишь тогда, когда оно Само открывается. Надо ли говорить, что это трансцендентное (или, всё же, трансцендентальное?) нечто ничто, по-видимому, и является источником тех ценностных смысловых представлений, которым не находится оснований в природном окружающем нас мире?

А теперь, обратим внимание на следствия такого положения.

Во-первых, становится ясно, что старая гносеологическая модель асимптотического приближения познающего к познаваемому не проходит. Никакого постепенного, последовательного постижения трансцендентного быть не может - на что, в сущности, указал еще Кант в своих трех "Критиках..." Позитивизм делает из этого обстоятельства свои выводы, отказываясь говорить об Истине, сводя гносеологию к установлению некоторой суммы положительных фактов, опираясь на которые, можно организовать некую практическую жизнедеятельность.

Беда лишь в том, что критерий "положительности" сам имеет трансцендентную природу (поскольку, будучи человеческой оценкой, с неизбежностью завязан на смысловые константы, а, значит, опять же тут с черного хода пытаются протащить вопрос об Истине, морали и т.п.) Можно, конечно в духе дарвинизма и вульгарного материализма раз и навсегда закрыть вопрос о духовности, рассматривая человека как существо целиком этому миру имманентное. Но, как ни парадоксально, тут-то нас и поджидает самая головокружительная мистика. Напомню: ведь в этом случае придется абсолютизировать человеческий разум, сделать его воистину Верховным.

Значит, чтобы не впадать в откровенное фантазирование, нужно пересмотреть саму гносеологическую модель. От "асимптотической" Истины, напоминающей ту самую воображаемую черту горизонта, к которой можно лишь бесконечно приближаться, приходится перейти к Истине "мерцающей", "проблесковой", открывающейся человеку лишь в индивидуальном видении здесь и сейчас.

И опять: трансцендентное не может быть объективировано, выражено имманентными средствами логики (значит, в обычном понимании, и средствами языка). Точнее, оно может быть обозначено и в момент обозначения совпасть с обозначающим. Но вот закрепить в знаке, соприродном нашему миру, трансцендентное - не удастся. Истина (видение вселенской полноты), здесь, в бытовой повседневности только как бы мелькает. Ей нельзя придать статус автоматического, продолженного существования в чьем-либо, даже сверхавторитетном высказывании. Пространство смыслов каждого человека (во всех своих этико-эстетических составляющих) держится лишь нашими собственными усилиями, нашей верой.

Хочу быть правильно понятым. Я вовсе никого не пытаюсь заставить верить в Бога. Я лишь стремлюсь указать на то обстоятельство, что потребность в вере, в смысловой иерархии, в Истине и т.д. вытекает из самой двойственной природы человека. И до тех пор, пока мы останемся людьми, построить устойчивое общество, не учитывающее факта нашей амбивалентности по отношению к земной реальности, не удастся. Причем, речь идет не просто о системе тех или иных иллюзий, но именно о вере, предполагающей трансцендирование. В этом плане религию заменить нечем. Заметим, что любая идеология, претендующая на глобальность, очень быстро сокрализуется, оставаясь, впрочем, скорее суррогатом религии.

И национал-социализму и большевизму в их стремлении придать обществу идеологическую структуру, ценностную иерархичность не хватило именно трансцендирования. Провозглашаемые цели и идеалы оказались имманентными, в силу этого не могущими обеспечить смысловой цельности, метафизической завершенности. Любые посюсторонние ценности рано или поздно уступают место другим, они, так сказать, "проверяемы" и имеют своим источником относительные человеческие мнения.

Между тем идея Бога совершенно необходима для существования социума как целостной системы. Он - это та, вынесенная за границы данной определенности бесконечно удаленная точка, относительно которой все элементы общественного организма только и могут собраться во что-то единое. Достоевский совершенно правильно восклицал устами своего персонажа: "Если Бога нет, то можно и людей резать". Потому что в отсутствии духовного Абсолюта, вынесенного за пределы данной социальной структуры, внутри нее неизбежно начинается сепарация. Без бесконечно возвышающегося над каждым Бога (перед которым мы все лишь персть земная) нам никогда будет не обосновать равенства прав на существование Эйнштейна и олейниковской блохи мадам Петровой.

Конечно, в реальности социум всегда негласно учитывает различную "ценность" своих членов, исходя из того или иного вполне земного критерия. Но жизнь становится невыносимой тогда, когда эти практические, имманентные принципы сепарации легализуются, когда за земным судом признаются прерогативы Небесного, а агнцев от козлищ отделяет не Бог, а человеческий выбор.

Итак, имеем гремучую смесь: человек нуждается в смысловых ориентирах, при этом явление Истины в нашем мире носит "проблесковый" характер, поэтому существование духовных ценностей не может быть подтверждено путем статистического обобщения чужого опыта или исторической практики. Наличие в жизни любви, справедливости, добра невозможно проверить, в них можно лишь поверить, усилием своей веры придав статус онтологической полновесности.

Отсюда двойной соблазн.

Во-первых, понимая недоказуемость любых свидетельств и утверждений относительно трансцендентного, ограничить поле рассмотрения жизненных вопросов одним имманентным, то есть по сути дела одной технологией - вынести Бога "за скобки". В глобальном масштабе такая процедура была осуществлена еще в эпоху Возрождения, что, в конечном итоге, породило сегодняшнюю позитивистско-потребительскую цивилизацию, распадающуюся на наших глазах.

Во-вторых, обнаружив неустранимую зависимость человека от "возвышающего обмана", очень хочется заняться конструированием идеологических фантомов, призванных заполнить смысловой вакуум, дать ту ценностную иерархию, которая будет способна сплотить общество и придать жизни каждого ощущение наполненности, неслучайности бытия.

Виртуальным проектированием (например будущего) занимаются тем охотнее, что, как я уже сказал, Истина не проверяема и, вербализуясь, увы, теряется в автоматизме повторений. Так не все ли равно, какой служебный духовный фантом будет противопоставлен хаосу сегодняшней бездуховности. Главное, чтобы он работал, осуществлял инсталляцию некой социо-культурной, цивилизационной структуры.

Но вот беда, фантом не в силах полноценно справиться с ролью "структуратора" общества. Просто потому, что в отличие от трансцендентной реальности он не обладает статусом единственности. Фантомов, виртуальных миров по определению бесконечно много. Вспомним, что сказал нечистый: "Имя мне легион".

Никому, особенно в условиях плюралистической ментальности, не сохранить за собой исключительного права быть "продавцом снов". Структурирующая общество идея, воспринятая ни много, ни мало как вероучение, обязательно претендует на тотальность. У фантома нет оснований для таких претензий. Или же его надо перестать называть фантомом.

Итак, хотим мы этого или нет, нормальное состояние социума и человека, в этот социум включенного, напрямую связано с трансцендированием, которое осуществляется в рамках той или иной внеположной, общей для всех ценностной системы, имеющей религиозную форму. Вот тут-то и выявляется проблема различных видов общественного сознания. Обычно выделяют два.

1. Традиционное, соборное сознание свойственное обществам средневекового типа и характеризующееся устойчивой иерархией социальных институтов и идеологических доктрин. Для человека соборного сознания естественно автоматическое подключение к уже имеющимся внеположным ценностям, высшая из которых - Бог.



2. Индивидуалистическое сознание, для которого характерно признание за человеком права выбирать и устанавливать для себя те или иные ценностные приоритеты. Они могут быть различными, но при этом очевидно, что скрытым стержнем аксиологической иерархии становится сама личность, ведь именно она выносит окончательный вердикт, утверждая за объектом тот или иной ценностный статус.

Очевидно, что в первом случае мы имеем дело с ценностями, источник которых мыслится трансцендентным, подключение же к ним автоматично. Общество имеет структуру, оно пребывает в лоне культурной и смысловой иерархии. Беда лишь в том, что духовность его членов, так сказать, безличностна, латентна. Массовый человек здесь, по сути, находится в состоянии полуневинности, в состоянии, характеризующимся отсутствием свободы выбора. Грехопадение уже состоялось, но вина пока еще лежит не на конкретной личности (у средневековья даже нет такого понятия), а на человеке вообще, в первую очередь, на пастырях и правителях, ответственных перед Богом за духовные пути подведомственного населения. И, естественно, в силу своей человеческой природы эти вожди народа не могут не ошибаться. Их ошибки, иногда фатальные, приводят к тому, что провозглашаемые идеалы приспосабливаются к нуждам повседневной политики, истинное вероучение мертвеет в религиозном догматизме. Рано или поздно трансцендирование, осуществляемое избранными (за всех и от имени всех) превращается в трагикомедию пустого ритуала. Возрастает ощущение обособленности, отделённости веры от решения насущных жизненных задач. В XIII веке эта автономность находит закрепление в схоластических построениях Фомы Аквинского, четко разграничившего области веры и знания. Тем самым, всё уже было подготовлено к приходу идеологии Ренессанса, эмансипировавшего земную жизнь человека, замкнувшего ценностный горизонт имманентным.

По сути дела, мы и сейчас продолжаем жить в рамках идеологической парадигмы Возрождения. Прежде всего, ее характеризует новый тип сознания (он установился, конечно, не сразу, процесс растянулся с XV по XIX век). Это сознание - индивидуалистическое. Что отличает его? - признание личности безусловной, и в рамках имманентной идеологии единственной подлинной ценностью. Отсюда - утверждение плюралистического принципа, предполагающего, что человек сам устанавливает смысловые ориентиры своей жизни. В действительности, конечно, и в индивидуалистическую эпоху массовый средний человек не выстраивает для себя самостоятельно целостной ценностной системы. Как и раньше, в своих поведенческих установках большинство из нас ориентируется на требования, соответствующей референтной группы. Разница лишь в том, что, во-первых, раньше общественная жизнь отличалась куда большей стабильностью и иерархической стройностью, так что индивид постоянно пребывал в определенном социальном страте. И, во-вторых, сам социум мыслился как продолжение сакрального. Отсюда - почти автоматическая "одухотворенность" и стабильность ценностей, подключение к которым имело все ту же социальную природу.

Теперь же связь общества с высшим утрачена, а человек получил возможность легко переходить из одного страта в другой, на деле обнаруживая относительность и условность провозглашаемых ценностных ориентиров, за которые он принимает очередные правила игры очередного социального слоя.

Картина как бы "распадающегося" человечества, теряющего остатки мотивов существования и разучивающегося думать, выглядела бы совсем уж печально, если бы не одно обстоятельство. Никто не сказал, что индивидуализм - конечное завоевание цивилизации, хотя и отказ от него в том виде, как это мыслится иным деятелям, взыскующим средневековой соборности, невозможен.

Проблема в том, чтобы сочетать плюрализм с признанием существования Истины. Проблема в том, чтобы найти в себе то, что выводит тебя за пределы себя самого. В основу любой культурной иерархии должны быть положены ценности, имеющие имманентно-трансцендентный характер. Нечто, связанное с личностью, но большее ее самой. Я, конечно же, имею в виду феномен дара, понятого не как избранность, но как особость, дара в расширительном смысле означающего сам дар жизни, любви к миру или одному из его прихотливых изгибов.

"Идеология дара" имеет в виду не одних художественных гениев и научных титанов, но и дворника, умело и быстро убирающего двор, и официанта, добившегося в деле сервировки стола подлинной эстетической высоты, и рабочего за токарным станком, точные, выверенные действия которого вызывают чувство восхищения. Правда, чтобы принять такую идеологию, такую жизненную философию соответствия своей внутренней природе, нужно отказаться от навязываемых социумом стереотипов, ранжирующих наши занятия, подчиняющих их моде или уровню материального вознаграждения. Надо посмотреть на себя "в свете Истины", то есть осуществить трансцендирование, как бы приоткрывающее тебе тайну твоей собственной судьбы, твоей предназначенности. Ясное дело, что подобная операция носит в значительной степени мистический характер. Самоидентификация связана с верой и не может состояться в рамках бытового автоматизма, так сказать, в условиях "растворенности в актуальном".

Вот здесь, с моей точки зрения, и вырисовывается грандиозная проблема нашего времени.

Индивидуализм, явившийся порождением имманентизации бытия человека, должен быть преодолен. Он должен быть преодолен, поскольку в обществе, лишенном единой ценностной структуры, человек, в сущности, постепенно перестает быть человеком, испытывая нарастающее смысловое голодание (которое пытаются забить различными наркотиками тех или иных идеологических симулякров). Преодолеть индивидуализм, опираясь на его же идеологические установки, - нельзя.

Также нельзя вернуться к автоматизму духовности соборного общества.

Выход, который мерещится в переходе к имманентно-трансцендентной системе ценностей ("человек дара") представляется при всей соблазнительности трудноосуществимым. Удостоверяет ценностную иерархию сам индивид, но не через сведение ее к себе как единственному достоверному аксиологическому центру, а через обнаружение в себе того, что больше него самого - дара, даром даваемого, выводящего из пределов субъективности в поле общезначимого (но, что характерно, как бы через субъективное, индивидуальное подключение).

В чем проблема? Проблема в том, что подобная операция требует от человека веры, полной актуализации духовных сил, выхода из жизненного автоматизма, героизма и жертвенности. Связано это со смысловой инициацией, пересечением границы семантического поля, чреватого величайшим риском, реальной смертельной опасностью. Причем, загвоздка в том, что социум, который в традиционных обществах задавал матрицу подобной инициации (через ритуал, например) сейчас совершенно перестал справляться с этой задачей.

Значит, от человека сегодня требуется не коллективный, а индивидуальный акт самоидентификации, осознания мира, полной личной ответственности за результаты трансцендирования, идущие зачастую в разрез с социальными установками. Если говорить своими словами, от современного человека требуется стать святым. Что вряд ли возможно.

Другой путь (столь же проблематичный) создание в самом обществе неких так сказать внесоциальных кластеров, поддерживающих единое смысловое поле, помогающих своим членам осуществлять трансцендирование. Сразу оговорюсь, что подобное уже неоднократно проделывалось в рамках масонства, тех или иных религиозных сект и, как правило, заканчивалось "социализацией" сообщества "истинно верующих".

Проблема именно в том, чтобы уйти от социального аспекта межчеловеческих связей (который теперь немедленно все выстраивает по законам "мира сего"). Как мне представляется, это возможно лишь в условиях семьи (широко понимаемой) - общности людей, связанных внесоциальными, бескорыстными узами любви, духовного родства, творческого поиска, веры.

Насколько данная модель осуществима, так сказать инсталлируема в современность, судить трудно. Подозреваю, что в массовом масштабе эта задача неосуществима.

II

Опять тот же самый комплекс: в Бога я не верю. Я устал уже даже пытаться объяснять, что это какая-то фатально неточная формулировка. Всегда ведь хочется спросить: "Ну хорошо, а во что тогда ты веришь?".

Что такое вера? Ведь не просто же некоторое исповедание. Человек по природе своей религиозное существо. Ему нужна смысловая целостность, явно выходящая за пределы видимого имманентного мира. Следовательно, на духовном уроне этот мир как бы приходится достраивать, верой своей конституируя то, чего в нем словно бы и нет. Да, да - всё тот же "возвышающий обман".

Поэтому вера просыпается всякий раз, когда тому или иному своему экзистенциальному состоянию я придаю статус объективной значимости. Например, говорю: любовь - есть. Или: добро - есть. Поверьте мне, это ведь сказать ничуть не проще, чем: Бог - есть. Несколько раз в жизни я точно знал, что так: Бог - есть. Но это было всего одно мгновение - мгновение достоверности и несомненности. Причем, как потом, выйдя из него, доказать себе, что бывшее не являлось плодом твоей фантазии? Быть может, наша вера - всего лишь верность познанному, точнее, пережитому.

Вера - это всего лишь конституирование своих экзистенциальных состояний, то есть, состояний несомненности видения того, что в обычных условиях мы не видим, не испытываем, но о чем помним, как о лучшем, высшем, пусть и "не существующем".

Вот тут и пролегает граница между верующим и так называемым атеистом, а точнее сказать, между храбрым, рискующим и боязливым, сдающимся. Первый придает своим "видениям" антологический, объективный статус и говорит: воля ваша, но есть Красота, Подлинность, Любовь, Благо. И дальше строит свою жизнь в предположении истинности этих категорий. Второй всегда скептически себя одергивает: я заморочил голову иллюзией, на самом же деле ничего такого нет, а только "законы природы" - бессмысленные и бесчеловечные, которым, однако, должно подчиняться в погоне за материальными благами.

Вот и всё. Даже второй не является по-настоящему не верующим. Он всего лишь труслив. Он даже хочет верить и иногда вполне интеллигентно признает необходимость идеи творца. Он желает быть честным и трезвым, зная, что верить соблазнительно, а человек падок на утешительный соблазн. Но, не заставая себя в непосредственной эмоциональной связи с Небом, такой "атеист" полагает, что всё дело - в отсутствии этой самой непосредственности. И тогда ему кажется, что настоящее мужество состоит в признании горестного пробела, недостижимости чаемой веры. Хуже всего, что многие на этом не останавливаются и попадают в логическую ловушку макиавеллизма. На самом же деле, это - не мужество, а идиотизм: сразу спустить флаг человечности, согласившись подчинить себя нечеловеческим законам борьбы за существования, голого прагматизма, перестать искать какую-либо смысловую подкладку происходящего. Это всё равно, что, бесконечно нуждаясь в любви, из целомудренной трусости (ибо есть ведь риск, что обманулся) решить раз и навсегда, что это - не для тебя, что никакой любви не бывает. Между тем, любовь в ее духовном горизонте - чувство волевое, а не непосредственное. Тот, кто судит лишь по своему эмоциональному состоянию, просто не может возвыситься над юношеской влюбленностью. Тогда, действительно, никакой любви нет, ибо наше "непосредственное" чувство, увы, опосредовано голодом, усталостью, социальными установками и так далее. Меж тем, в Евангелии сказано совершенно прямо и точно: "От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его".

Вера - это волевой акт.

Ну, хорошо. Бог с ними, со вторыми. Что бы я мог сказать первым, придающим объективный статус своим - по форме субъективным экзистенциальным состояниям, тем первым, которые, не смотря ни на что, осуществляют трансцендирование?

Да, в подлинном видении, в подлинной актуальности ты прозреваешь мир ясно и целостно. Но эти пики прорыва, прикасания, нуль-перехода - мерцательны, они, собственно, есть выпадение из временного струения жизни. Поэтому, без построения некой символико-метафорической структуры нам не удержать, даже не зафиксировать случающихся экзистенциальных состояний. Эта символико-метафорическая структура, в общем-то, и есть религия (переплетающаяся с этикой, эстетикой, философией). Религия - это язык и практика. Язык для разговора о своих экзистенциальных прорывах, и практика подготовки контакта со сверхчувственным.

Само собой, язык может быть более или менее развитым, практика - более или менее успешной. Поэтому форма религии носит культурно-исторический характер, а в наше время - еще и индивидуальный. Надо только помнит, что всегда встает вопрос о ересях, то есть о повреждении языка, вульгаризации практики. Хочу указать на принципиальное с моей точки зрения обстоятельство: если твоя "религия" носит сугубо индивидуальную форму, существует очень высокая степень вероятности впадения в тот или иной еретический соблазн. По сути дела, он подкарауливает каждого, и нужно быть воистину святым, чтобы, оставаясь на индивидуальном уровне религиозности, удержаться.

Так называемые мировые религии, с моей точки зрения, обладают тем преимуществом, что, во-первых, располагают весьма развитым языком символико-метафорического истолкования экзистенциальных состояний человека, во-вторых, куда более основательной практикой трансцендирования, и, в-третьих, за счет врастания в историю и культуру целых народов, выработали более или менее действенный заслон от впадения в еретичество.

В чем этот заслон? Именно в укорененности, органичности, традиционности. Мировые религии контекстуальны, поэтому лучше защищены от произвола субъективных искажений, от насилия над природой языка трансцендирования.

Вера и религия - понятия, опять-таки, завязанные на категории формы и содержания. Вера - это содержательный момент, заключающийся в обнаружении каждым человеком своего предстояния бытию, которое можно называть как угодно: благодатью видения, экзистенциальным прорывом, творческим озарением, великой любовью, встречей с Богом. Религия - это та форма, в которой человек фиксирует и интерпретирует свое бытийное предстояние. Она может быть весьма специфической (даже извращенной, как философия абсурда Камю). Важно лишь, чтобы эта форма соответствовала содержательному моменту, не душила его, не искажала, не становилась абсолютно автономной и мертвенной.

Современный человек оказался в очень сложной ситуации впадения в две крайности. Одни, уповающие на автоматичность духовной жизни, практикуют мертвые формы официальной церковной религиозности. Другие, неосознанно верующие, душат свою экзистенцию индивидуальными неразвитыми формами чисто эстетической деятельности или доморощенной семейной морали. Некоторые пытаются закрепиться на социальном уровне и рассуждают об общечеловеческих ценностях. Между тем иногда нужно лишь дать себе труд понять, выучить уже имеющийся великий и могучий язык христианства, буддизма (может быть, и ислама), связанный с той или иной живой культурной традицией.

Я думаю, что речь идет не столько о выборе конфессии (повторяю: многие церковные структуры омертвели), сколько о способности видеть в каждой религиозной форме ее сияющее, истинное ядро. Можно, конечно, и прустовский роман воспринимать в качестве Библии, задающей смысловую матрицу твоей жизни (по Мамардашвили - и рекламу туалетного мыла). Но тут мы рискуем, обеднив смысловую палитру, впасть в очередное себялюбивое заблуждение.

Вероятно, подлинный экуменизм это не социальная проблема. Это проблема индивидуального полиморфного (полилогического, поликультурного) видения. Важно лишь помнить, что "не все йогурты одинаково полезны".

III

Одна из примет нашего времени - атеист, хорошо разбирающийся в богословских вопросах, признающий необходимость идеи Бога и религии для человека и общества, но - увы - лично не верующий. Помню, что Лидия Яковлевна Гинзбург любила вспоминать пушкинскую дневниковую запись 21 года о его разговоре с Пестелем: "Сердцем я материалист, но разум этому противится". Когда разум так одухотворен, я бы сказал, так "осердечен", как это было в случае с Лидией Яклвлевной, когда сознание во всей своей полноте так совпадает с образом человека, трудно уже разделять.

Называя себя атеисткой, она как-то по особому остро и мужественно умела помнить о смерти и никогда не сбрасывала ее со счетов. В эссе "Мысль, описавшая круг" прямо сказала о "теме понимания смерти - необходимой для понимания, может быть, для оправдания жизни". Поразительно эти слова перекликаются с фразой Мираба Мамардашвили: "Смерть, если мы сопрягли себя с символом, есть способ внесения в жизнь завершенных смыслов, внесения в жизнь бессмертия. Если что0то завершилось, то со мной ничего не может случиться". Есть еще одно почти точное повторение у Лидии Гинзбург: "Понимание смерти возможно, когда жизнь осознается как факт истории и культуры. Как биография. А биография - структура законченная и потому по самой своей сути конечная. Тогда жизнь не набор разорванных мгновений, но судьба человека. И каждое мгновение несет в себе бремя всего предыдущего и зачаток всего последующего".

Интересно, что при атеистической установке, Лидия Яковлевна в этой работе как бы сбивается почти на религиозные формулы. Так ее понимание биографии, включенности человека в единый исторический поток ближе всего к христианскому представлению о жизни индивида, являющейся лишь прообразом и частью большой человеческой истории, которой заранее назначено исполнение сроков (что, заметим, и придает процессу некоторую целостность, осмысленность, завершенность).

Поиск смысла, настойчивое стремление докопаться до значения явления (ну, хотя бы значения собственного творческого усилия - тутуместна цитата: "Голая самоцельность творчества мучительна для каждого неизвращенного человека. Спасаясь от самоцельности, мы делаем еще один шаг на пути объективации") - поразительное свойство Лидии Гинзбург. Поразительное еще и потому, что с точки зрения индивидуалистического сознания, сбитого с толку имманентностью ценностных установок, - противоестественное.

Имманентного человека мучают внеположные ценности, вернее, их отсутствие. Парадокс, на который обращает внимание один из персонажей "Мысли, описавшей круг". Но как похожа такая ситуация на тертуллиановское "верую, ибо нелепо", на кьеркегоровский парадокс веры! Возникает ощущение, что декларируемый атеизм еще не свидетельствует о неверии. Атеизм - лишь изначальная установка сознания. Неверие начинается при соединении атеизма с равнодушием, когда для человека уже не остается никакого выхода, кроме бесплодного релятивизма.

"Человек не понимает, не приемлет, однако не возражает... Это установка бессвязной импрессионистической души, с подсознательным, с бессознательным, запутанной между прошлым и настоящим, между памятью и забвением и вовсе не уверенной в том, что она существует. Ей дано непосредственно лишь хаотическое, неизвестно кому принадлежащее чувство жизни: некая до безумия непонятная сущность, которую человек носит в себе, относительно которой вся его сознательная душевная жизнь - только недостоверное явление... При всей субъективности это сознание, в сущности, неиндивидуалистично, - оно не смеет уже удивляться собственной конечности". Это написано в конце 30-х годов прошлого века, то есть задолго до "Анатомии деструктивности" Эриха Фромма, введшего в обиход понятие кибернетического человека, чьи некрофилические реакции отягощены шизоидным комплексом расщепленности эмоции и сознания. Только такая расщепленность (хаотической по определению Лидии Гинзбург души) и позволяет существовать, жить, любить без понимания, без уверенности, что это именно ты, именно живешь, именно любишь.

Я не согласен только с определением такого сознания как неидивидуалистического. Напротив, оно представляется крайней стадией индивидуализма, пожирающего самого себя, вытесняющего человека в пустоту даже с того плацдарма, который вначале представлялся незыблемым.

"В отличие от физического наслаждения, от материального блага ценности невыводимы из замкнутой личности. Они некий сублимированный идеальный опыт, не всегда абсолютный, но и в своей относительности всегда имеющий всеобщее значение. Самые непосредственные, неоспоримые, неразложимые свидетельства о смысле и ценности человек получает в актах любви и творчества..." И продолжу цитату: "В любви - величайшая общедоступность самых, казалось бы, редких вещей - пафоса, блаженства и, что особенно важно, - простота и бытовая общедоступность жертвы".

Мы почти уже перешли на язык Евангелия. И это не из-за злонамеренного желания подогнать цитату под заранее выстроенную концепцию. Просто речь о смысле... А смысл, по словам Лидии Яковлевны, "это и есть структурная связь, включенность явления в структуру высшего и более общего порядка... Структуры иерархического ряда жизнеосмысления, вмещаясь друг в друга, набирают высоту. Так что смысл и ценность образуют неразложимое переживание". И только целомудрие имманентного человека препятствует появлению в подобном контексте слова "Бог".

Преодоление индивидуализма вовсе не в хаотическом импрессионизме расщепленной души, не могущей соотнести способ жизни со своими теоретическими установками. Преодоление индивидуализма демонстрирует Лидия Гинзбург, самой своей "Мыслью, описавшей круг" как раз круг и размыкающая.

Я приеду еще одну цитату: "Как возможен человек с имманентным переживанием ценностей? То есть как может эгоцентрик найти в своем опыте предельную для него ценность не только не выводимую из наслаждения, но почти никогда не совместимую с наслаждением? Только если самая форма прирожденного каждому переживания ценности высвободилась и сама для себя подыскивает содержание".

Форма переживания ценности в данном контексте это любовь, творчество, привязанность к своему делу - иными словами Дар, который человек застает в себе как нечто высвободившееся, большее его самого. И эта странная противоестественная имманентная внеположность, которая для "иудея соблазн, а для еллина безумие" (т.е. соблазн для воли и безумие для разума) переживается душой как величайшая достоверность - прекрасная тайна жизни, намек на нечто большее.

Последние строки "Мысли, описавшей круг" вообще звучат как замечательная проговорка верующего человека: "Недостаточно равнодушные втайне надеются на то, что форма свидетельствует о содержании". Проговорка человека надеющегося (и далее не требуется конкретизации - свидетельствующая о содержании форма по сути есть намек на наличие транцендентного опыта).

Это то, что другой замечательный мыслитель, религиозный философ Яков Друскин назвал верой, которая не верит - самой сильной верой, способной творить чудеса. На эстетическом уровне эти чудеса и явлены нам прозой Лидии Яковлевны Гинзбург.