Читая эту книгу, я вспомнил свой давнишний разговор с Л.Я. Гинзбург о перспективах развития прозы. Помнится, высказывались соображения, что условность придуманного пространства романа, повести, рассказа сделалась слишком явной и уже не работает, более перспективным кажется прямой разговор интеллектуального автора в дневниках, письмах, эссе о насущном и важном. Но, впрочем, уже возникает стереотип и “прямого разговора”. И что тогда? Не примет ли художественная проза совсем уж странных форм, маскируясь под искусствоведческую статью, публицистическое выступление, учебник?

Книгу Самуила Лурье “Успехи ясновидения”, в сущности, и можно было бы назвать кратким учебником литературы. Перед нами размышления о судьбе и произведениях Омара Хайяма, Томаса Мелори, Ханса Кристиана Андерсена, аббата Прево, Дельвига, Гоголя, Чернышевского, Тургенева, Блока, Мандельштама, Бродского. Я и половины “персонажей” не перечислил. В общем, такой биобиблиографический справочник, но написанный пером пристрастным, субъективным, часто несправедливым, так что сомнений не остается: все это в гораздо большей степени о себе, чем о Зощенко, Горьком, Баратынском… Такая зацикленная на теме литературного творчества эссеистика, маниакально соревнующаяся в художественности с разбираемыми по косточкам писателями. В каком другом жанре позволительно снисходительно потрепать по плечу Льва Толстого, посплетничать об Апухтине, поиздеваться над Анненским? И все играючи, изящно, высказывая стыдные и неутешительные вещи тоном сожалеющего сочувствия, незаметно приобретающего оттенок презрения: дескать, все хороши, и знаем мы из какого бытового сора произрастают эти самые цветы лиризма!

Автор и впрямь в своем эстетическом состязании с великими изощрился необыкновенно. Фразы, гибкие и смышленые, обнаруживают удивительную наблюдательность, выражают самые тонкие оттенки вкусовых пристрастий. Например: “Лучшее в мире пиво в самый погожий, в совершенно свободный день – не дает, я думаю, такого яркого спокойствия, такой прочной иллюзии всепонимания и самоуважения, как эти остросюжетные трактаты о человеческом достоинстве”. Это об исландских сагах. Эссе, посвященное им, отмеченное такой внятной тоской по серьезности и подлинности отношения к жизни, - одно из лучших в книге.

И тут замечаешь: предмет оказывает самое непосредственное воздействие на стилистику повествования. Вернее, не сам предмет, а отношение к нему автора. Так достойный и ясный слог “сагового” эссе “Северный закат” сменяется в сатире “Русалка в сюртуке” (она об Иннокентии Анненском) каким-то нагромождением эффектных, но, если вдуматься тяжеловесных и малосодержательных заявлений: “В Анненском поэзия впервые поняла тяжесть потолочных балок и перекрытий существования”. Несколько раньше о нем же: “… Этой лирике не хватает энергии. Садятся аккумуляторы, садится голос – и приходится то и дело включаться в классическую цепь: Гейне – Лермонтов – Случевский – Бодлер – Апухтин… Возникает множество помех, избыточных шумов: слышен в стихах то шелест альбомных страниц, то шипение массивной, в трещинах, граммофонной пластинки, то скрип мела по классной доске”. Прочитав такое, хочется сказать: нет, это слуху автора не хватает остроты. За звуками жизни, обступающей нас со всех сторон в стихах Анненского, Лурье не может расслышать неподражаемой лирической мелодии, одной из самых чистых, самых запоминающихся в XX веке.

Да и вообще, эссе о поэтах в “Успехах ясновидения” самые тенденциозные, самые сомнительные. Еще бы, если не понимаем, начинаем подозревать. Вот цитируются слова Пушкина о Жуковском: “Его стихов пленительная сладость/ Пройдет веков завистливую даль…” И тут же: “А вы обратили внимание, как это сказано: ласково, почтительно, восторженно – и без всякой убежденности. Словно это пожелание, а не предвидение”.

Я уже говорил, что как всякое художественное произведение, да к тому же еще монологичное, книга Самуила Лурье куда больше говорит нам о ее авторе, чем о его “персонажах”. И тут вырисовывается, прямо скажем, одна интересная особенность. Большинство эссе написаны так, словно это отчет – не то медицинский (о длительной болезни пациента, закончившейся летальным исходом), не то криминалистический (об обстоятельствах и вероятных мотивах преступления). Мне вообще кажется, что автору ближе каких бы то ни было литературоведческих дел работа следователя, очень увлеченного, проницательного, наделенного к тому же весьма богатым воображением. Посмотрите, к чему он сводит, например, печальную историю Манон Леско и кавалера де Грие (“Смерть в долине Миссисипи”): с чего это, дескать вдруг умерла молодая, здоровая женщина? С ее спутника тут же снимаются показания, строятся убедительные версии. Но беда-то в том, что мы имеем дело не с заметкой в полицейской хронике, а с любовным романом, и Прево просто ничем иным не мог его завершить, как только смертью героини, вряд ли придавая значение конкретным причинам ее гибели.

Или вот кончина Дельвига… Ощущение такое, что все эссе о друге Пушкина только и было написано ради того, чтобы убедить нас, что несчастного барона отравила неверная жена со своим любовником (пикантная деталь – братом поэта Баратынского). А по поводу смерти Фета Лурье и вовсе проводит “очную ставку”: версия жены, версия секретарши – концы с концами не сходятся, обе на подозрении.

Увлекательно все это читать, знаете. Только, чем ближе к концу, тем как-то тоскливей. Потому что не живые лица вечно живых и дорогих сердцу поэтов мелькают, а как бы разные маски, прячущие черты все одного и того же человека, которого мы так и не сподобились лицезреть воочию.

 

Алексей Машевский